Добавить в избранное


Рекомендую:

Анонсы
  • Влечёт за МКАД очарованье >>>
  • Погружаясь >>>
  • На день 7 августа 2013 >>>
  • МИГ >>>
  • Записки машиниста (со стихами автора Эрнеста Стефановича и ссылками) >>>


Новости
Издана СТЕПЕННАЯ КНИГА родовых сословий России. На с.... >>>
30 марта 2013 года Княжеский совет всея Руси... >>>
Буклет о друге -- Светлане Савицкой >>>
читать все новости


Произведения и отзывы


Случайный выбор
  • От сигнальной веревки к...  >>>
  • ДОРЕМИФАрсы  >>>
  • Энциклопедия хулиганствующего...  >>>

Рекомендуем:

Анонсы
  • Ничего особенного >>>
  • Во славу дома твоего >>>
  • ШАМБАЛА >>>
  • Сидячая работа >>>
  • Список авторских изданий >>>




Банерная сеть
"Гуманитарного фонда"

Сидячая работа

 

СИДЯЧАЯ РАБОТА (роман, три части)
роман
 
 
УДК 882-1/7
ББК
 
С–79 СТЕФАНОВИЧ Э. А.
СИДЯЧАЯ РАБОТА: Роман (прозы, поэзы, эпистолярка). – 2005. – 316 с.
 
 
 
Литературно-художественное издание
 
 
 
Книга традиционной и эпистолярной прозы поэта, члена Союза писателей России. Не только о ведущей мужской профессии, неволе и парадоксе веревочек влюбленности, "разложенных на разные дороги", но и о вечной связи любви и творчества. Насколько плодотворной оказалась эта связь для героев романа, – вопрос, ответить на который будет интересно каждому, испытавшему наслаждение Творчества и Любви.
 
 
ISBN
 
Вам посвящаю, всех любя,
Слова, сюжеты, рифмы, имя,
Тем завещая всем себя –
Всего и поровну с другими.
 
 
 
 
 
© Стефанович Эрнест Александрович, 2005
 
 
 
СИДЯЧАЯ РАБОТА
 
 
Ключ ума… клич ума…
Умозаключение…
Ума злоключения…
Заключение…
 
ОТ СУМЫ И ТЮРЬМЫ, И КРУШЕНИЯ…
И днем и ночью – дрожь машины,
Контроллер чуткий под рукой,
И я с помощником в кабине
Делю дорожный непокой…
 
Двухъярусная шконка была сварена из отбракованных дымогарных труб, и через сбившуюся вату матраца Ганусевич копчиком и лопатками неспокойно прогибал сплющенные трубные ленты, а руками, искавшими работы, привыкшими к рукояткам молотка, крана машиниста и контроллера, гладил шероховатости стоек, под слоем черного лака кончиками пальцев находил шелушинки накипи. "Снова в клеточку день, да в полосочку нары…"
И мысли его тяжело отвращались от унизительного сегодня, и, не желая останавливаться никак, нисколько, совсем на вчерашней вине, легко скользили прямо в позавчера, где он, восемнадцатилетний, красивый и сильный практикант железнодорожного техникума, впервые при свете переносного тусклячка увидел в белесой пыльце тугой трубный пучок, распиравший котельные решетки "одра" – паровоза серии ОД.
Воспитанный совковым трудовым энтузиазмом с коммунизменными инстинктами – ни стыбзить, ни посторожить, – он все же попал, как рябчик, в клетку. "Кто там не был, тот побудет, а кто побыл, не забудет…" Здесь, – увяз, так сиди – в Луганском следственном изоляторе, его "кликуха" была Паровозыч. Хотя работал он уже машинистом тепловоза...
В то мартовское утро с Валеркой Кайдановским, учащимся ПТУ, проходившим поездную практику действующим помощником машиниста, вели они тяжелый "нáлив" по обороту из Купянска.
Предвходной светофор Пропасной оказался желтым, а перед красным входным пришлось остановиться. Валерка побрел наводить марафет в задней кабине, а Ганусевич, закрыв усталые глаза, привычно забросил затекшие ноги на пульт. Дизель мягко рокотал, поцокивал заводной механизм скоростемера, лениво чакал компрессор.
Вдруг он зачастил, спеша пополнить внезапную утечку воздуха. Ганусевич расплющил тяжелые веки, успел заметить метнувшуюся вниз черную стрелку двойного манометра, красная только чуть дрогнула. Компрессор продолжал молотить, его усилиями стрелка давления тормозной магистрали поднялась почти до нормы, но чувствовалось, что утечка все же повышенная.
"Что за ситуевина! Разрыв? При стоянке? Маловероятно. Или с концевыми кранами кто хулиганит? Послать помощника проверить".
Недовольный Валерка вооружился молотком, почикал фонариком. Севшие батарейки давали короткое чахоточное свечение. Он плюнул в сердцах и так, на темную, загремел по рубчатым ступенькам на подтаявший накануне, но сейчас схваченный морозцем снег обочины.
Когда помощник вернулся, на входном уже горели два желтых, приглашая в станцию на боковой.
– Ну что?
– А... – хотел послать всех в сексуальное путешествие обозленный практикантроп, но перед старшим сдержался, – ничего, все в поряде, механик. Поехали!
Мощный "ганнибал" (так за громогласную силу обзывали тепловоз 2ТЭ10) не мог взять с места, буксовал даже по песку. Ганусевич немного осадил состав, сжимая фрикционные аппараты автосцепок. Локомотив, как бычок, неохотно, но поволок за собой низку вагонов.
Остановившись в пределах пути приема, хотели отцепиться, отъехать, но дежурный по станции предупредил: "Механик, стой на месте, вагонники докладывают, – нет хвоста..."
А спустя несколько минут увидели зарево пожара, и тревожные переговоры по рации донесли нечто ужасное: на перегоне крушение пассажирского поезда.
Он столкнулся с группой цистерн, по-видимому, оторвавшейся от грузового, который привели только что они, машинист Ганусевич и его молодой, недоученный, недовоспитанный, в общем, недоколыханный помощник Кайдановский.
 
ПОДВИГ МАШИНИСТА
 
Встречным поездом противоречий
Громоздятся раздумья на плечи,
И два рельса в упор. Но быть может,
С каждой ночью прицельнее взгляд
И в себя отдается построже,
Чтоб ни ехать, ни жить наугад…
 
 
Они были еще в разных КПЗ при линейном отделении милиции, когда с передачей принесли из дому "Железнодорожник Донбасса" с поэмой "Машинист", в которой рассказывалось, что произошло на перегоне Колышеваха-Пропасная в то злополучное мартовское утро. Лучше, а главное, короче, чем рассказал об этом внештатный корреспондент, заместитель начальника депо Александр Сарычев, не изложишь:
 
Œ
Не видать в переметах земли –
Март погоде не в силах дать лада.
Скорый поезд под утро вели
Машинист и помощник – бригада.
Цокотал тепловоз, будто конь,
Многосильный, во всем безотказный.
Светофорный зеленый огонь –
Пожелтел. И сменился на красный!
Перевел машинист рукоять –
Бурно выдохнул кран краснорогий.
У входного придется стоять,
У домашнего, скажем, порога.
С неба дым повалился на снег,
Истончав у глушительных камер.
Поезд резко замедлил свой бег,
У луча светофорного замер.
"Тьфу! Кобыле под хвост весь нагон!" –
Возмутился помощник устало.
Тронул тумблер – зажегся плафон.
Тьма чернильной за окнами стала.
 

Из мембраны хлестнул циркуляр:
"Машинист девяносто восьмого!
К вам навстречу... цистерны... соляр...
Машинист!.." – и опять слово в слово.
И в прожекторных желтых лучах
Показались вагоны... Все ясно!
Лег на плечи непрошено страх,
Страх за тех, кто не видит опасность.
И ответственность грузом легла.
И решение вызрело быстро:
"Отцепляй!" – и помощник стремглав
Соскользнул по ступенькам ребристым.
В жизни каждого есть рубежи,
Но не каждый берет их героем.
"Оставайся!.. не лихом... скажи..." –
Машинист передвинул контроллер...
 
Ž
Есть понятье простое – хочу –
И набатное сложное – надо.
Я о первом – годами молчу,
Для второго – горю сто раз на день!
"Перед мысленным взором его
Жизнь прошла..." – напишу, но не верьте.
Он был занят. Совсем не легко
Торопиться на встречу со смертью.
 

Разорвал телефонный звонок
Паутину моих сновидений.
Глянул в окна: пылал весь восток,
И бежали рассветные тени.
В трубке бился поспешный доклад:
"Столкновение... Вызван пожарный!.."
Что-то я уточнял невпопад,
Холодея от вести кошмарной.
Через десять минут мой "козел",
Завывая, скользил по дороге
Мимо спутанных диких жердел,
Замеревших в неясной тревоге.
 

Растекаясь, горящий соляр
Пожирал все живое в кюветах.
Полыхал в тепловозе пожар,
Освещая зевак неодетых.
Появился помощник сквозь дым
С лихорадкой безумья во взоре.
Стал помощник в то утро седым,
Стал он старше на ночь и на горе.
Паровоз подобрался с хвоста
К пассажирским уснувшим вагонам,
Чтобы поезд, вернее, состав,
Тихо пятясь, убрать с перегона.
Ближе всех подошли к очагу
Пять машин ярко-красной окраски.
Кто к брандспойту, а кто к рычагу
Порасчетно рассыпались каски.
Но как долго держался огонь
За стальные бока тепловоза.
И как долго текучая вонь
Вырывалась из пены морозной.
Позже долго шипел автоген,
Прожигаясь настырно в кабину.
Вот пробился до сплющенных стен.
Вот и их не осталось в помине...
 
Митинг траурный. Речи и плач.
Гроб закрытый смущает кого-то.
Виден только обычный кумач
И на нем черно-белое фото.
Задрожал гулкой медью оркестр.
Комья глины забухали глухо.
Тепловозы завыли окрест:
Пусть герою земля будет пухом.
Это буду я помнить всю жизнь!
Вой тифонов, различных по звуку,
Тех, которые в крике зашлись,
Изливая прощальную муку...
 
Сорок дней пролетело. Забот,
Вдовьих слез, документов и справок,
Представлений, бетонных работ,
Оформлений и срочных доставок.
Прочитали посмертный Указ.
Прикрепили к бетону пластинку.
За столом, где смеялись не раз,
Погрустнели друзья на поминках.
 
Встретил смерть он геройски, в упор.
Обкатала профессия риском...
Где трава не растет до сих пор,
Оживляется вид обелиском.
Днем и ночью бегут поезда.
Голосят уважительным свистом.
Это память друзей... Никогда
Не забудут они Машиниста…
...Машинистом с большой буквы посмертно был назван товарищ Ганусевича по цеху, полный тезка Евгений Георгиевич Ковтун.
А он вот парился за колючим забором, потому что тогда, трогаясь с места после остановки у входного светофора, по "живому" порвал автосцепку у седьмого от хвоста вагона, у которого оказался перекрытым соединительный кран тормозной магистрали.
Скорее всего, его балахманный, без году неделя помощник ничего такого не увидел, потому что не дошел до места перекрытия, но на следствии уверял, что все было в порядке. Группа цистерн постояла, постояла на тормозах, пока не истощились запасные резервуары, а потом и покатилась.
Навстречу дремавшему у предвходного светофора девяносто восьмому…
 
"ДУЭЛЬ ДУШИ И КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКИ"
 
Снимите шляпы, проходя тюрьму,
И посигнальте, проезжая, братцы.
Кто спал на нарах, тот поймет братву,
А тем, кто не был, глупо зарекаться… А. Большеохтинский
 
В сорок шестой камере каждый из пятидесяти вдыхал кислород, а выдохнуть норовил всякую гадость. С утра втолкнули еще двух сизорей: "Какие люди... тут чешут муди!" Их по обычаю подраздели. "Лепень забил!", "коцы мои!", "шкары забил!" – прокричали доброжелатели чужого и их шестерки.
"Может, тебе еще шнурки от ботинок, где ноги лежат?" – пытался косить под великого комбинатора один из прибывших, но получил по шее под грозное: "Не ссы в компот!" – и заглох.
Через десять минут пиджак, ботинки и брюки новых хомо сидячиенс были экспроприированы в пользу урок. Салагам милостиво разрешили бросить свои матрацы и тряхомудии около параши, где их жизнь осложнялась тем, чем другие опрастывались.
И непрописанных, то есть впервые приобщавшихся к СИЗО-френии, стало уже семеро. К вечеру по ушам старожилов радостно чесанула брехня: "После шамовки – мульки!"
Сначала каждый первоход отвечал бугру, подследственному директору шахты с кликухой Седой, который уже около года парился в красном углу на верхней шконке, на вопрос: "Какой дорогой шел?" И следовало "рисовать картинки, франзать" о себе и той несправедливости, из-за которой пришлось "играть на рояле" (сдавать отпечатки пальцев).
– Так за что упаковали? Говори правду, только правду и ничего, если правда не соответствует действительности!
– Не за что!
– Разумеется. Это анархисты говорят, что каждый баран висит за свою ногу: у каждого человека своя вина, – в нашей хате все без вины. Се ля ви. Или се ля вас! Жизнь, как зебра.
– Полоска светлая, полоска черная?
– Если бы... Или укусит, или лягнет! А в нашем положении, вообще... Жизнь, как подстреленная птица: подняться хочет, но не может.
– Да... Дураком был.
– Почему – был?.. Вот скажи: сколько в тебе кг?
– Восемьдесят четыре.
– А сколько "к" и сколько "г"? То-то…
Что было отвечать?.. Однако, свое "не за что" Ганусевич все-таки развел, рассказал, как было. Даже статью УК, по которой было "возбýждено" дело, припомнил:
"Нарушение правил безопасного движения и эксплуатации транспорта лицами, управлявшими транспортными средствами, повлекшее смерть потерпевшего или нанесение ему тяжкого телесного повреждения".
Был бы человек, статья будет. По этой чалился червонец с лишением корочек управления до пятирика.
После собеседования – "ништяк запудрил ноздри!" – бугор направлял к одному из авторитетов, "прошляков", для "базара по фене". Правильно – "по офене": офени-коробейники всегда пользовались богатым жаргоном, многие слова перешли в воровской запас.
Ганусевичу было за сорок, поэтому мулек-испытаний избежал: "Главное не возраст, а умение им пользоваться. По раскладу шнурки только давят ливер (наблюдают)!"
И он, получив новое место на верхней шконке недалеко от бугра, с изумлением наблюдал. Блатной, морда протокольная, командовал новому рябчику: "Садись... себе на колени!" – и задавал вопрос, показывая на круглосуточно палящую "в темнице" лампочку (вот откуда "Таганка, все ночи полные огня…"):
– То що?
– Лямпочка.
– Нет, солнце! – и в наказание за неправильный ответ бил большой стальной ложкой в лоб.
– А то що? – показывал на зарешеченное окно.
– Решка! – вспоминал молодой и получал одобрительный кивок.
– А то?
– Ковбаса.
– Нет, бацилла! – и следовал удар в то же, уже начинавшее обозначаться место на бестолковке.
Так и шло: тюрьма – кичман или мама родная, кровать – шконка, нары – шурша, жалюзи – баян, радио – соловей, сало – балабас, колбаса – бацилла, пистолет – дура, ствол, волына или шпалер, пуля – маслина, сердце – орел, чемодан – угол, золото – рыжье, луна – балда, солнце – балдоха, пиджак – лепеха или клифт, носовой платок – марочка, передача – дачка или бердана, карты – стиры или библия, глаза – полтинники или моргалы, нож и заточка – перо или мочегон, бритва – мойка, веревка – змея, передовик – дурдизель, карцер и ШИЗО – сыроежка, охранник и конвойный – вертухай, нога – копыто, медик – лепило, губы – ебалы, часы – бока, деньги – башли, бабки, рваные или хрусты, обыск – шмон, игры доброй неволи – мульки, врать – чесать по ушам, задница – гудок или туз, поиметь в нее – сыграть в очко.
И дальше, и еще, и еще: кликуха, ксивуха, мастырка, кормушка, подогрев, Прасковью Федоровну (парашу) кормить, вафли брать, фаловать, петух или гребень, кенты, кранты, панты, менты или мусора.
Что означают наколки – и само изобразие, и словарня? Многие не знали, как "память давняя легла зеленой тушью на плечо": БОГ – был осужден государством; ВЕК – всему есть конец; СЛОН – смерть легавым от ножа; КЛОТ – клянусь любить одну тебя; ПОСТ – прости, отец, судьба такая; КРЕСТ – как разлюбить, если сердце тоскует?
Зря не били: то в лоб, то по лбу. Ко второму туру несчастный переходил с изрядно налитой переливающейся шишкой.
Другой пройдысвит не меньшей ложкой формировал вторую гулю: в случае неверного ответа бил уже в другое симметричное место кочана. У этого чистая лингвистика смыкалась с еще большим издевательством. Риторические вопросы чередовались с заданиями на идиотскую смекалку.
– У твоей мамы, кроме тебя, выкидыши были?..
– Скажи – куда.
– Куда, – и получал в лобешник вместе с тем ответом, который "приличествовал":
– В дупу чистить провода!..
– Сыграй на балалайке! – и подавался веник. Тут надо было не имитировать нечто исполнительское, а ответить:
– Настрой струны!..
– Сыграй на гармошке! – и показывали на батарею отопления. – Та що ты мычишь? Телись, – и ложкой в рог, – телись, разембай!
Оказывается, надо потребовать:
– Раздвинь меха!..
– Аля-улю, скажи – откуда?
– Да, откуда? – и ложкой по тыкве получал вслед за коротким торжествующим:
– Из-под муда!..
– Пришел на свадьбу. Что будешь пить: водку, вино, пиво?
Что бы ни выбирал, наливали огромную чеплашку воды, заставляли выпить. Отвечать надо было:
– Буду пить то же, что и ты!..
– Так, интеллихгэнт, почему декабристов повесили, а Пушкина ниц? Та цыть вы, гамшара! Ну?
– Может, на больничку закосил? – пытался офенить новичок.
– Молоток, с понятием! Ага, ксиву подогнал, що яйцы чегось посынилы!..
– В зад сто раз или вилкой в глаз!
– Ой, шо вы, хлопци?
– Ну?! – и ложкой в лобешник.
Тут первоходки выбирали меньшее зло, и в тот же вечер отправлялись в "петушиный угол" для выбранных добровольно – сто и больше раз. А надо отвечать:
– Вилкой в глаз! – что вовсе безопасно, потому что где же в камере вилки-то?
Из вопросов-ответов были и совсем детские: почему менты ищут вора? – потому что не знают, где он; легавый, когда в тебя целится, закрывает один глаз, почему? – потому что, если закроет оба, никого не увидит; почему у лысых волосы не растут? – соскальзывают; почему головы орла на российском гербе (сохранился под потолком "хаты" еще с екатерининских времен постройки) смотрят в разные стороны? – ищут третьего!..
Наконец мулькагонов с красно-синими лобовыми украшениями строили в проходе спинами к шурше, на верху которой сидели с подготовленным инвентарем волокущие в этом деле подручные. Заводила выдавал вводную:
– Так, все призваны в армию. Обмундирование дали, сапоги дали, шинели одели. Что еще надо надеть?
– Шапки! – догадывались новобранцы.
– Слушай мою команду. Шапки на солдат... надеть! – и на их головы опрокидывались, надевались ведра с водой.
К слову, лужа воды вытиралась так. Усаживали перед нею лажанутого с расставленными ногами, давали ему в обе руки по заточке, мол, бей ими по воде, а мы сумеем все вытереть. Лох бил, старался, а его брали за ноги и провозили задом по луже, вот – вытерли!
Еще одна мулька. В алюминиевые кружки насыпáли обрывки бумаги. Показывали, как надо дуть внутрь, чтобы бумажки вылетели: мол, сколько внутри осталось, столько лет падлы позорные сроку припаяют. Так что дуть надо, как для "сэбэ"! Потом командовали закрыть глаза, в кружки добавляли зубной порошок, всовывали их в руки каждому. "Приготовиться! На счет "три" разом дунуть и открыть глаза. Раз, два, два с половиной, три!" Дули от души порошок себе в рот, в глаза, за шиворот.
Того, кто дунул аж со свистом, лупили, каждый по затрещине – закон хазы, не за падло насвистывать братве срокá: "Дни пересчитывать нечего, дверь на железном замке. Лампочка эта с утра и до вечера делает дырку в башке…"
Дальше, больше. Выясняли, кто умеет плавать, хорошо нырять. "Все? Проверим. Забирайтесь наверх, вот, сбрасывайте на пол матрасы, подушки, хорош. Та-ак, завяжем глаза. Нырять по команде, и будет все шангó. Приготовиться! Старт!" Кто не въехал, бросался нырком вниз, а большинство матрацев с пола уже убрали!
Еще долго гоняли их жиганы по светлице в подлоумной эстафете с передачей из губ в губы горящего "Мухомор-канала", прыгая на одной руке и одной ноге с разными верояциями. Заставляли для куража и метража мерить камеру спичками, передвигая их носом. Подстраивали еще не одну мульку с завязыванием глаз и битьем бошками в стену.
За любое не к месту сказанное слово (например, "очко") били по сусалам, кому не лень, да предупреждали, грозили, что если еще раз напросится, то могут запросто это "очко порвать"! Иногда битье заменяли фантом: сплясать, рассказать, спеть. Помнятся такие "перлы":
Из тюремного окошка
Хрен повесил голову.
Принеси, задолба, дачку,
Помираю с голоду!
Очень трудно жить, ребята,
За решетками без мата
Вот и мы не обошлись –
В рот ментура задолбись!
Двое, позже обозванные Моча-на-повороте и Хулио Наглесиос, соло и дуэтом пели песни. Рефрен одного камерного произведения был: "Ах, как я бабам нравился, какие песни пел! Откинулся, отпарился, украл, напился, сел!"
Второго: "Признаю твой упрек: я не сын трудового народа, не святой, не пророк и на свете живу задарма. Для меня здесь, браток, за колючим забором, свобода. Для тебя здесь, браток, за колючим забором, тюрьма... Что поделать, браток, для меня и тюрьма, как свобода. Что поделать, браток, для тебя и свобода тюрьма". "
Припев третьего: "Пусть суд идет, пусть собраны улики, не зарекаясь от сумы и от тюрьмы, я говорю вам, пацаны: "Все чики-чики". "Все чики-чики", – говорю вам, пацаны!" И еще разные, типа: "Ац-тоц, первертоц"... Читали есенинское:
Ветер дует с юга, Ты мне не родная,
И луна взошла. Не родная, нет.
Что же ты, билдюга, Мне теперь другая
Нынче не пришла? Делает минет.
Не пришла ты ночью, И теперь другая
Не явилась днем. Мне долбать дает –
Думаешь, мы дрочим? Кто из вас роднее:
Нет! Других дерем! Хрен вас разберет!
Серовый, учитель физики, озвучил и другую классику: "Не дождаться мне, видно, свободы. Ведь тюремные дни, будто годы"… "На всех стихиях человек тиран, предатель или узник"…
– Семь верст до пёзд и все говном, – последовало "ремюзе" какого-то homo alalus из нижней шурши. – Закрой поддувало, это здесь... не прохонже...
– Как серпом по Фаберже! – ответил с досадой декламатор.
– Не шурши, поэтяра: по чем по чем, а по дерьму эта чифирная козья нóздря специалисты, – успокоил бугор, – ума, как у Змея Горыныча…
– Как это?
– Один на троих. Это не лирики. И не физики.
В ответ снова пошла рифма:
В тюрьме лафа сатирикам:
Настигли времена,
Что физикам и лирикам
Теперь одна цена!
– То-то. Тем более, сатирически прав Александр Сергеевич. Все мы узники – этой шурши, кабинета или кабины, квартиры, страны, а то и земного шара. Предатели? Соловей-разбойник с братвой-блатвой всегда вставал грудью против идолищ поганых на окраинах, украинах. Не то, что руководящие. Не в честном бою, так подлянкой: гетман Мазепа предал россов шведам, капитан Майборода полковника Пестеля – царю Николаю, батько Махно – нашим и вашим, атаман Бандера – немцам. Один Богдан был верный, да и то потому, что Хмельницкий! Хулио Наглесиос тут же – в тему:
 
Когда истории игра
Меняет масть с червей на крести,
Всегда является братва
И разбирается на месте.
Если б не было братвы,
Весь люд продали б за копейки,
На жизнь себе намыв руды,
А для России – телогрейки…
 
В процессе развлечений стуком по батарее предупредили, мол, гонят "коня", а потом на палочках-ниточках к баяну подтянули маляву, в которой сообщили, что один из вновь прибывших – квочка, стукачок.
Этому мутному фраерку дополнительно пообещали "глаз на дупу натянуть и моргать заставить" и принудили пройти еще пару мулек. По принципу – и "заяц, если его бить, может спички зажигать!" Или – от каждого по способностям, каждому по балде.
Коридорные вертухаи знали почти все, что делалось в камере, но, видать, блюдя бубновый интерес режимного начальства, не вмешивались.
Такими homo sapiens ferus стали homo delinguente по эту сторону колючей проволоки, будто в молотиловке достоинств и другого человеческого добра. "Уму не растяжимо" какими "смешными" были эти незабудки-непонятки тупых для тупых.
Как кто-то брякнул, отсутствие свободы компенсировалось отсутствием порядочности. Прав был Марк Твен, говоря, что Бог создал человека в последний день творения, когда уже порядочно устал...
Наконец бугорская шестерка, прекращая дефлорацию прав человека, умиротворенно сказал прописавшимся: "Майже досить, теперь и вам на крытке люди братья", – и объявил отбой.
Но вокруг Паровозыча еще долго тихо базарили. Седой, лежа в позе Христа с "Тайной вечери", серьезно и пространно растолмачивал:
– Не думай, что "в приступе дурной правды". На протокол ничего не возьму. Только для базара... Чего ты хотел, если жизнь хозяйственника у нас построена не по нормам права, а по блатным понятиям. Слушай пахана-руководителя района или области, плати нужным людям дань, живи и давай жить другим, согласно морали: рожденный брать, не брать не может. Вокруг одни классные вратари – берут все! Но – хочешь жить, умей делиться. Будешь покладистым – тебя в обиду, на растерзание не отдадут. Будешь умничать, принципиальность да самостоятельность проявлять – пеняй на себя...
– И не булькай, сколько у государства ни бери, все равно своего не вернешь, – встрял Трюмяга, грузовой помощник капитана дальнего плавания. – Но чти уголовный кодекс: незнание не освобождает от ответственности, а знание – иногда освобождает!
– Э, чем выше сидишь, тем больше дают. Чем больше дают, тем дольше сидишь.
– "У государства воровать нам благодать, не перестроишь, век свободы не видать!" – пропел какой-то шуршавый.
– Власть не безупречна, а бесперечна! Воруешь – с властью не воюй, воюешь с властью – не воруй! – вернул дискуссию в прежнее русло Серовый.
– Именно. И демократия здесь не при чем, – сердце всю жизнь бьется в клетке, и ничего. Думаете, есть диктатура, и есть демократия? Это просто разная игра: в ответственность одного человека перед всеми или всех перед одним человеком. Но игра. А система одна, и ты ее заложник. Потому что подловят на одном из нарушений, которые для пользы дела и с молчаливого одобрения бюрократии делал не год и не два, стукнут кулаком по кумачу: хватит разворовывать награбленное нами! – и ты уже на нарах. Так что, лучше синица в руках, чем срок в зад, при нашей самой сидячей, едреноть, работе.
– Самое смешное, что работу и локомотивной бригады некоторые считают "сидячей", – разлепил губы Паровозыч.
– А что, нет? Если в буквальном смысле?
 
"СИДЯЧАЯ"?
 
Телогрейками старыми Паровозные топки мы
До десятых потов Научились кормить
Обтирали гектары мы И приемами тонкими
Паровозных боков. Поезда тормозить…
 
Ганусевич усмехнулся. После семилетки вслед за друзьями он двинул в Омский железнодорожный техникум – благо, что от вступительных, как отличник, был освобожден. Но здесь учили только путейским и строительным профессиям.
К концу второго курса понял, что их пути с локомотивом все больше расходятся. Разведенный с матерью отец звал Евгения в Белоруссию, в 50-ти километрах в Вильнюсе был техникум с паровозным отделением. И Женька решился на перевод.
Летом выписал бесплатный билет и отправился. Вышел ночью на станции Ошмяны, спросил у "красной фуражки": "Не знаете, далеко улица Советская?" На что получил изумленный ответ: "Яка вулыця? Да горада 17 киламетрав!" Взвалил на плечо фанерный сидор, обтянутый дерматином, и пошагал. На рассвете догнал и немного подвез селянин на телеге с невиданными раньше шинованными колесами.
Через три дня с отцом приехали в Литву. Вильнюс поразил не только послевоенными развалинами, но и архитектурой, обилием мелких торговых точек, латиницей вывесок, литовско-польским акцентом. В техникум Женьку приняли.
Перед началом учебного года он приехал уже со всем скарбом. Комендант общежития вдруг как-то особенно выкрикнул: "А ну, кто желает на дачу?!" Несколько "старожи¬лов" озорно и быстро согласились, махнув рукой и Женьке: "Айда, братка, не так страшен лес…"
Может, имелось в виду то, что в лесах еще кружили, уходя от "ястребков", "лесные братья"? Так автобус Ошмяны–Вильнюс, обыкновенную полуторку с натянутым на кузов брезентом, в пути много раз останавливали для проверки документов сол¬даты в синих фуражках.
Но как бы-то ни было, а через полчаса они ехали комфортабельным дизель-поездом "Харгит" в пригородный Павильнис. В двухэтажной даче внизу хозяйничала проворная старушка, пять жильцов расположились в просторной верхней комнате. В открытые окна плыл запах спелых яблок и хвои, и напрасно хозяйка увещевала успокоиться, – шум и гам стоял до первых петухов.
Так и повелось. Засыпáли под утро, обедали и, листая конспекты и книги, дизелем ехали на занятия во вторую смену в техникум, возвращались к ночи: один дежурный спешил прямо в дом готовить ужин, двое шли через сады, обнося яблони и груши, двое – по огородам, запасаясь овощами.
Однажды вечером пришел участковый. Старуха, прежде чем открыть ему, заглянула к ним: "Ага, попались?" Ганусевич взвился на изразцовую печь, ему подали сумку с натыреными яблоками, которые и были высыпаны в глубокую нишу между стеной и печью.
А милиционер, оказывается, просто пришел проверить паспорта и прописку! На следующий день Женька снова взобрался на печь, привязал к дужке перочинного ножа леску и, кидая нож вниз и накалывая яблоки, благополучно их оттуда выудил. С наступлением холодов перебрались в городское общежитие.
Технические науки давались легко, с отличными, изредка хорошими, оценками. Куратор группы, умная, добрая и красивая инженер-капитан Елена Васильевна Белоножко читала курс водоснабжения и теплотехники.
Инженер-майор Феодосий Семенович Пискун, мужественный и приятно пахнущий табаком, давал устройство и работу паровоза, регулярно водил на горячие машины в депо.
Зав учебной частью инженер-майор Е. Н. Ромас, сутулясь и пряча взгляд, преподавал общий курс и правила эксплуатации железных дорог.
С мастером производственного обучения инженером-лейтенантом Я. А. Марковичем, добродушным грубияном, который выражался, "грубо говоря, повторять не решаюсь, а, мягко говоря, нет слов" (кроме самого безобидного – "дупа малевана"), грызли на станках металлы.
В последний год появился инженер-майор М. Д. Жуковский, с хитрой улыбочкой на лице, не обезображенном интеллектом, но куда-то исчез Ф. С. Пискун. Шепотом говорили, что не без вмешательства Конторы Глубокого Бурения.
То ли за нежелание повторять вслед за учебниками многие идеологические глупости, например, что первый в мире паровоз построили в 1834 году отец и сын Черепа¬новы. Отечественный – да, но не первый в мире. Первый паровоз изобрел и построил английский инженер Ричард Тревитик еще в 1803 году.
То ли "в связях, не порочащих его, замечен не был"? Сеял разумное, вечное? Возможно. Jedem das seine: он сеял, они сажали. Если забирали даже таких, то в стране все было в ажуре!
Хуже было дело с литовским. Писал в какие-то инстанции, чтобы освободили от занятий этим языком, но не разрешили, и Ганусевич со страхом ждал первого для себя урока, который все заменялся другими из-за отсутствия преподавателя.
Наконец он появился, точнее, она – девушка по имени Алдона, которая хотя еще была студенткой университета, но, по словам балагуров, как любая пипетка, желала стать клизмой.
Итак, представили группе Алдону, она поздоровалась, провела на литовском языке перекличку, однако большинство отвечали ей по-русски "я" или "здесь", а не "aš". Потом предложила рассказать, как ученички провели лето. Никто не хотел, потом вызвался хулиганистый Олег Садыков, но с условием, что будет говорить по-русски, а не по-литовски, как было задумано планом урока.
Рассказывал: хотел попасть в филармонию пока не понял, что торжественная уратория не для него, а для хора с оркестром; в летное училище не взяли из-за плоскопопия; гулял с двортерьером; играл в настольный пенис; смотрел спектакли "Бахчисарайский водопровод", "Халявщину", "Тыканную даму", "Гамлет – принц датый", "Беременские музыканты", "Горе без ума".
Сорил крылатыми словами: "Служить бы рад, прислуживаться тоже", "Я вас любил так нежно, безодеждно", "Я вас любил, чего ж я болен?"; виновница недуга одна блядьнинка, помогла кустотерапия и перепихнин...
Слушатели сначала потихоньку, а потом все громче хохотали, а Алдона поощрительно и серьезно кивала, явно не понимая языковых выкрутасов. Потом предложила спеть литовскую песню. Все согласились, она запела, некоторые вначале подтягивали, а потом перестали.
Всю вторую половину урока Алдона пела, в упоении закатывая глаза, а они – хорошо ты поешь да мне плясать неохота! – занимались кто, чем хотел, вплоть до прогулок в коридор и обратно. Понятно, какие знания Женька приобрел к концу третьего курса, когда полагался заключительный экзамен по литовскому.
На экзамене никого посторонних не было. Вся группа сидела здесь же за последними столами. Кто-то написал Ганусевичу литовский текст первого вопроса билета в русской транскрипции с приложением перевода, кто-то по второму вопросу провел на бумажке грамматический разбор предложения. Ему оставалось только прочитать и переписать это на доске.
Когда Алдона объявила, что ставит оценку 4, все возмутились: мол, у него все пятерки, а вы... Пришлось с изумлением и Ганусевичу защищать ее мнение от такого сверхнахальства, ведь кто лучше его самого знал, что не знает и на двойку!
Напротив техникумовского стояло шикарное общежитие университета. Там по средам были танцы, на которых, приняв для храбрости по "шимта" граммов мятного ликера, третьекурсники учили друг друга элементарным вальсу, танго, фокстроту и краковяку (краковяка – добрый танец, кто не умеет, тот засранец).
А по субботам уже на вечерах в техникуме выбрыкивались с девушками из групп движенцев. Дважды в неделю в платном кружке бальных танцев разводили руками и прыгали в падепатинере, падеграсе, падеспане, падекатре. Многие бегали на платные танцы в лучшие залы города, Ганусевич даже танцевал на паркетном полу в Белом зале Дворца работников искусств.
Зато аккуратно три раза в неделю ходили с Димкой Некрасовым на дружеские кровоизлияния в секцию бокса общества "Жальгирис". Тренировал их бывший наставник великого Альгирдаса Шоцикаса маленький, юморной и настойчивый дядька Шнейдман.
В память о многих спаррингах и боях осталась искривленная носовая перегородка, боль в выбитом суставе большого пальца левой руки и гордость за звание чемпиона общества в легком весе среди юношей.
Дмитрий был чуть поискуснее и сильнее, и быть бы первым ему, но Ганусевичу удалось перед решающей встречей согнать вес ниже 60 кг, а другу пришлось выступать в другой весовой категории, где соперником был чемпион Европы.
На четвертом курсе они три дня в неделю проводили на паровозоремонтном заводе. Смотрели, как ремонтируют паровозы. Сами почти ничего не делали, не очень хотели, а заставлять никто не заставлял.
В погожие дни вообще уходили на холм, возвышающийся над территорией завода, и, выставив наблюдателя, на обратном склоне загорали. Издалека заметив приближающихся к проходной Жуковского или Марковича, легко опережали их, умудряясь попасть на рабочие места через забор.
Отчитавшись за ремонтное безделье и зимнюю сессию, приступили к практике поездной. Вот когда впервые узнали, что топит, удерживая давление пара в котле, и питает его водой не кочегар, а помощник машиниста. Что самые немудрящие навыки и умения требуют длительного закрепления вплоть до автоматизма. Что еще многого-многого они не знают и не умеют.
Тем не менее, положительные заключения и отчеты были написаны, вовремя представлены, и они приступили к зачетному проектированию условного паровозного депо. Конечно, туфта туфтой, цифры безбожно подгонялись, но главное – что откуда берется и как друг от друга зависит – они уразумели.
Пришел приказ министра с цифрами распределения выпускников, большинство из которых получили работу помощников машинистов паровозов. Направление на Южно-Донецкую дорогу досталось Ганусевичу и еще четверым. После экзаменов ему была определена квалификация техника-механика паровозного хозяйства с вручением диплома, а приказом начальника дороги присвоено звание техника-лейтенанта тяги.
Отпуск "вышивал" у отца в Ошмянах в обществе длиннокосой соседки Гали и ее подруги, пышной хозяйки "майонтка" Виры Масловской:
Дзе ж ты, серовокая,
Близкая, далекая,
Светлая, падобная вясне?
Можа, в гэты вечар
Ты чакаешь встрэчы
И так сама марышь аба мне?..
Кадровики Управления дороги направили в паровозное депо Иловайск. Знойным августовским днем двинулись по юзовско-сталинско-донецкому чернозему вдоль порядка беленьких, спрятанных в зелени хат.
У калиток сидели грузные женщины украинской породы – полна пазуха цицёк – и продавали абрикосы. Володька Юсупов, который сначала даже о горилке думал, что это маленькая обезьянка, спросил, как абрикосы растут.
Женька объяснил: "А на таких кустиках, как помидоры!" Тот доверчиво кивнул, и они пошли дальше. Нагибаясь под вылезающими из палисадников ветками плодов, которые растут, "как помидоры"! Не в силах больше сдерживаться, Женька толкнул Юсупова, показал вверх. И все расхохотались.
Впервые в глаза увидел он и цельнотянутые от американцев паровозы серий "ФД" и "ИС". Конечно, это не сорокаметровые исполины Big Boy Union pacific, но самые мощные в Европе точно. Чтобы научиться их топить, как полагается помощнику машиниста, пришлось несколько месяцев работать поездным кочегаром.
Первый паровоз ФД20–1152. Впервые доставая шестнадцатилитровый мазутный бидон, который стоял на стокерной машине, оскользнулся на подножке и все вылил на себя, красивого в новенькой спецовке "осторожно, специалист!".
Первая поездка – на "золотой юг", 112 километров до Марцево, неимоверно трудных, но хорошо оплачиваемых. Потом были полегче: на Ясиноватую, на Енакиево через Криничную, через Горловку на Дебальцево и Никитовку.
Первые перлы донбасского говора. Грозный руководитель – "начальник дэпа – куда пошлют, туда и телепа"... Вызывальщики вызывали "у поезд", стрелочницы кричали – "тю, не на ту путю!"...
А стихи о Донецком крае:
 
Хватило б только голосу сказать о близкой дали,
где терриконов конусы
в степи волнистой встали.
Подобен каждый маяку
бежит с холма – отлого –
дорога на Макеевку,
на Горловку дорога.
И вся встает Донетчина,
как на волнах, пред нами,
расцвечена, размечена
различными дымками... Н. Ушаков
 
Или:
Вновь перестук колес... На стыках перебои...
Уж мост через Донец давным-давно затих...
Я у дверей стою... И дышит даль сосною,
И ветер мне поет о вешних днях моих...
Рубежная... потом Володино... Кабанье...
Ну вот и Сватово, и поезд крикнул: "Стой".
Сходили на базар и побывали в бане, –
Я стал писать стихи в тот вечер золотой... В. Сосюра.
Потом пришел приказ МПС о введении должности техника по эксплуатации. Вызвали из общежития пятерых недавно дипломированных:
– Кто из вас желает поработать на руководящей должности? Оклад? Шестьсот девяносто рублей.
Шестьсот рваных, а они кочегарами в аванец столько да тонну чистых в получку. И с перспективой стать машинистами.
– Мы подумаем...
Вышли, бросили жребий, выпало Женьке Ганусевичу. Так пришлось работать три месяца техником, пока не нашел замену. Наконец-то перевели помощником машиниста.
Однажды вечером в холодное лето пятьдесят третьего вызвали в поездку. Паровоз принимали на станционных путях в Иловайске по "кольцу". Женька бегал по кучам шлака вокруг машины с ручным прессом, вздымая его к верхним фитингам парораспределения. И вдруг, что такое?
Сильнейшая боль под ложечкой не дает ему не только винт нагнетательный провернуть, но и сам пресс поднять. Переждал, нет, не проходит. Машинист покрутил домом советов, иди, говорит, к врачу что ли, и сам к телефону, чтобы у дежурного по депо замену просить.
Пришел Евгений в поликлинику, еле дежурного врача добудился. Тот стукал-стукал, опрашивал-опрашивал, щупал-щупал, даже стетоскопом потыкал. Ничего, говорит, не устанавливаю.
– Так болит же, невозможно ничего делать, не то, что в поездку. Может, справку какую об освобождении? Я ж прям с паровоза... как работать?
– Помощник машиниста? Не кочегар? Освобождение? У вас же сидячая работа!
Нет, это был даже не врач-стуколог, а дуролог, абсурдолог, гинекулист, которому все по уху! Он еще выписывал направления на анализы типа мочи из пальца, лекарства типа угольного порошка (его у каждого паровозника и так по тридцать тонн на тендере!), когда Женька понял, что диагноз вырисовывается – ОБЗ – один Бог знает!
Но не бить же коленночашечные поклоны, плюнул и потащился в общежитие – "авось, само пройдет". Кое-как разделся, помылся. Утром разбудила дежурная по этажу: "Вызывают к начальнику на десять".
Василий Иосифович Даньковский, начальник паровозного депо Иловайск, то серьезно разглагольствовал об этимологии слова: начинальник от слова "начинать", – то небезосновательно пошучивал: "Если хочешь начальником стать, пораскинь ты мозгами: хлеб сухой не придется жевать, а жевать со слезами!".
Когда явился Ганусевич, поискал бумажку с рапортом дежурного по депо и нарядчицы о срыве с графика грузового ускоренного. Попалось объяснение проводницы: "Легла спать, приснился фантастический сон, что мы с Вами гуляем по Луне. Так хорошо, так, что проспала явку. Мы день и ночь думаем только о Вас, какой Вы хороший и справедливый..." Рассмеялся.
– Ты, что же, мой друг, допустил неявку на свой прикрепленный паровоз?
– Как неявку? Я уже почти всю машину погризовал...
– Ну...
Ну, рассказал все, как было, когда, как и в каком месте прихватило, и что сегодня еще болит, но не так, чтобы очень...
– Но и не очень, чтобы так? К следующей поездке готов?
– Как штык!
– Дать бы тебе выговор с занесением в нижнюю часть приказа! Хорошо, напиши объяснение, распоряжусь, чтобы допустили к работе. Но если в другой раз вот так без больничного...
– Думаю, что больше не повторится. Обещаю... Спасибо! – и выскочил из кабинета.
Евгений шел и думал с благодарностью на всю оставшуюся жизнь, что вот человек понимает суть и его работы, и его боли, а то – "сидячая" работа!
 
СИДЯЧАЯ, ТАК СИДЯЧАЯ
 
От счастья до беды лишь шаг один –
Кому судьба нальет какую чашу,
Но тот не знает жизни господин,
Кто не знаком был с госпожой Парашей… А. Большеохтинский
 
Настоящая сидячая работа была здесь, в камере четыре-шесть. Обитатели в свободное от приема пищи, прогулок и шмонов время трудились не хуже, чем на фабрике сувениров.
Кроме шашек, шахмат, из хлебных мякишей лепились башмачки, боксерские перчатки, футбольные мячи, яйца, машинки, лошадки, собачки, кошечки, человечки. Из распущенных ниток носков плелись взамен отобранных разноцветные шнурки для обуви.
Из кусков тонкой ткани изготавливались искусные марочки с кружевами, мережкой, бахромой, рисованными и накладными картинками. Из обувных супинаторов натачивали такие перья-заточки, что ими можно было запросто лишить жизни-жистянки. И все это надо было заныкать, чтобы не лишиться при шмоне. И, сохранив, донести или передать на волю.
Ганусевича допустили в артель, состоятельные члены которой ели за столом. Кроме Седого, бугра, здесь шамали: Трюмяга; Серовый; Фартогон, лепила-стоматолог, переплавлявший колымский песочек (было б рыжье, а желающих его оприходовать всегда хватало); Целкаш, председатель совета спортобщества "Звездочка"; Селиван, блюзджинсовый фарцовщик (обеспеченная старость может быть только у тех, кто ее сам обеспечил!); Везун, шофер горисполкома (сколько лет, сколько зим деловых до сук возил!) и Кукарача, усатый (Седой говорил – уссатый!) бармен из "Огней Донбасса".
Кстати, в камере действовал "сухой закон", и настоящих уссатых выживали со смертным боем восвояси.
"Непосредственные", как формулировал Чехов, хавали в шурше и приглашались за стол лишь в исключительных случаях получения дачки с воли. А берданы попадали в камеру лишь одна из десяти: то перевес, то недозволенные вложения, то вообще у ментов какая-нибудь нога или нижние полушария чего-то хотели или нет.
У артельщиков был общак продуктов, составленный из со держимого этих редких бердан и разрешенных дважды в месяц отоварок в тюремном ларьке. Из него дежурный по столу перед едой экономно и справедливо нарезал всем пáйки. В нее входили кружки колбасы, кусочки масла, сала, сыра, сахара, яблок, печенья, других деликатесов, которые существенно дополняли шамовку, подгоняемую через кормушку.
– Приятного аппетита! – желал вежливый Фартогон.
– Аппетит приходит во время етьбы! – будто парировал Целкаш.
– Сплюньте, больной. Когда я ем, то глух и нем!
– А я... а я, когда пью, вообще дурной!
– Аткинусь, накрою паляну. По утрянке замастырю баланду с хрюкадэльками, пусть праникнутся туремным вкусом, – мечтал Кукарача.
– После вкусного обеда вытри руки об соседа, – заключал Везун.
– Живут же люди, один я, как хрен на блюде, – подходил из быдлятника какой-нибудь скороед с набитым ртом: видно, били его здесь регулярно!
– Ты, чабрец! А ну нарцись отсюда, пока не тюльпанý, что обсиренишься! – шугал его завязавший с матом Фартогон. –Народ и партия едины... только разное едим мы!
– Серово, – вступал Серовый, – все больше народа в стране делают все больше народа в стране, только мы не участвуем! Фортуна повернулась задом...
– Ничего, пристроимся! – хохотали в шурше.
Тюрьма была царской постройки. В концах длинных кори¬доров еще сохранились места, где устанавливались часовые механизмы с вращающимися бумажными лентами, в которых надзиратели во время обхода прокалывали отверстия. Для этого у жандармов на плетеных красных аксельбантах висели специальные иглы.
Если задремал, не сделал хотя бы одного контрольного прокола, прощай теплая коридорная служба. Вот откуда пошло выражение "прокололся", а Ганусевич раньше думал, что от сделанной гаишником дырки в талоне предупреждений води¬теля.
Через день гоняли в прогулочные дворики. Они с высоты птичьего помета представлялись большими квадратами, затянутыми сетками в более мелкую "арифметику", через которую беспрепятственно порхали беленькие малявы – хорошо, но от подельника ли, от кумовского фраера ли, неизвестно.
В это время в хате заделывали шмон, но, как правило, надежно заныканные в щели заточки и мойки оставались служить братве и дальше. А вообще исчезнуть могло все, что не понравилось (или понравилось!) ментам, кроме клопов, которые вынуждали активно заниматься китайской гимнастикой "чешу".
При возврате шманали и прогулявшихся. Ни один вывод из камеры не проходил без побоев, благо придраться умели даже к столбу, а не то, что к сизорю. Издевались, забавлялись. Если плохо, очень плохо, всегда есть кто-то, кому очень хорошо. Например, как-то вертухавенький объявил:
– Тут вам не здесь. На Пасху каждому перепадет по яйцу... – помолчал, ожидая кульминации ликования, и закончил... – моим сапогом!
Периодически однохатникам приносили тома накопанных следарями обвинений. Седой целыми днями корпел над своими, приговаривая: "Молодец крючок, только из того, что ты не знаешь, библиотека получилась бы!". Иногда дергали кумовья. На предложение сотрудничества:
– Воры убегают, мы догоняем, но движемся-то в одну сторону, а? – Ганусевич ответил:
– Мне в обратную сторону, не гоните порожняк. Не "Ищи-тащи", ни "Ищи-шепчи": ни клептоманией, ни стукоманией, ни прочей дрянью не болел, а чего нет, того… не отнимешь.
Начальник режима предложил переселиться паханом в камеру для малолетних, но Ганусевич и тут отказался, оправдываясь неумением руками водить: наслушался от Седого о житье-бытье на малолетке. Его там достали по самое некуда.
– Конечно, пахан сыт, чифирно пьян и нос в табаке из родительских дачек недорослям (скорее, передорослям), но и – сила есть, ума не надо – неуправляемые хлебогрызы такое отмачивают! "Быть не хотят малятами, урками стать хотят они". Законопатят двери матрасной ватой, откроют водопроводный кран, воды в хате по грудку, плавают гаврики, плещутся. На увещевания одна присказка: "Увянь! Ух, ты, ах, ты – чмо из шахты!" Или песня:
Не грузи ты нас, начальник,
Стукачей здесь не сыскать,
На повинки и прощалки
Малолеткам наплевать!..
На допрос в Пропаснянскую мусарню Паровозыча возили трижды, и это были самые черные дни, и не только из-за черно-урючного конвоя. "А у нас есть закон и вагон, где цветные посменно стоят…"
Само передвижение в набитом телами воронке и в мрачном вагонзаке-столыпине, понукание автоматами с угрозами и лающими собаками производили удручающее действие на душу, привыкшую к летящему навстречу горизонту.
– Встать. Руки назад. Вперед! Первый пошел… Второй пошел… Третий пошел…
– Первый принял… Второй принял… Присесть!
Особенно выбивало из равновесия путешествие в столыпине, когда в клетчатой полоске окна туалета мелькали настигающие друг друга шахтерские поселки, знакомые задворки станций, километровые столбы и пикеты обкатанных перегонов, по которым совсем недавно рассекал простор на ревущем ганнибале.
И то надо было просить у хитрожелтого, чтобы вывел по нужде. Не очень-то хотели "позорные волкú, звенят ключами дубаки" вместо дремы открывать-закрывать купе и дежурить у вагонной параши.
Исключение, впрочем, составляли просьбы шмар, марьян, марух, телок, метелок, мокрощелок, сцыхрюток, звездадуль, перевозимых почему-то всегда в начале вагона. Наиболее отвязанные то и дело орали:
– Выводи! Потопаю, повиляю попою! – и, когда их, голосистых и голосисьтых, по одной водили мимо зарешеченных мужских купе, вовсю крутили сеансы.
Шалавы совали в решку вздыбленные вожделением верхние сферы, отклячивали нижние и, сдирая прожелтелые тряпкотажки, плющили о проволоку текучие мидии. Да где, никто ничего не успевал, разве, чем Бог послал, мазнуть в труханы.
И – прошла любовь, завяли помидоры. Гнал зэкобыл с дойками легавый урюк дальше за дверь тамбура перед туалетом, и как там раскобыливалось, каждый в меру своей извращенности додумывал в одиночку. О, времена, о, нравы.
Давай, давай, давай, давай –
Меня шманай ты, вертухай!
Да загляни под юбочку,
Пощупай мои булочки,
Прикинься киской, песиком.
Понюхай попку носиком,
Вот в этом вся и разница –
Кто хочет, а кто дразнится!
А вообще напряжение снималось по большей части Дунькой Кулаковой (шурше ля фам!). С легкой руки камерного Хренуара, который раньше, наверно, не только рассматривал Кама-сутру, но и дорисовывал ее, внутренние стороны бетонного ограждения параши украшали будто живыеписи роскошно раздетых женщин.
Боже, какой резонанс самодостаточной страсти возбуждали эти пластические рифмы застенного творчества с разверстыми в атавистических зарослях нижними деталями костюма Евы, подчеркнутыми адской глубиной!
После посещения Прасковьи Федоровны тянуло на юмор и сатиру, юмор из сортира. Целкаш довольно басил:
– Эких девульв грешно вапыкаем, але ж баско, баско. Да, у женщины, с одной стороны, красота, а с другой…
– Копчик? – острил кто-то в ответ. – Э, не так страшен зад, как его малюют!
Трюмяга, входя, будто по-английски, здоровался:
– Хау вдую в ду..., – а позже резюмировал: "Наконец-то получил удовлетворение... с человеком, которого по-настоящему люблю!"
Серовый на подходе от смущения разглагольствовал:
– Не торопись... пись... пись... Но к сему прибегали, начиная с Диогена Синопского, многие великие мужи мира, прибежал и я. Сеньора Нахеро, вы так прекрасны в этом туалете! – а отбрасывая выходной брезент, уже музыкально булатно окуджавил: "Надежды маленький оргазмик под управлением Любви!"
Одни любители передернуть затвор восклицали: "Застебись, Шухериззада!" Другие грустно декламировали по поводу такого бабслея нечто вроде: "Прощай, зима. Галдят грачи. Привет, тюрьма. Опять дрочи!"
Селиван, напротив, велеречиво утверждал чеховское:
– Женщина есть лучезарная точка в уме человечества!
Седой двусмысленно развивал тему дальше:
– За колючкой все просекли, что здесь не дом терпимости – терпеть, и что женщин некрасивых не бывает, а некоторые, – что и мужчин – тоже!
И действительно, возле параши уютно ютились опущенные гребешки, активные и не очень заменители "ссаковыжималок", с которыми любители – гей, гей! – могли поиграть в известное очко или за любую щеку:
– Наша Петя любой соске сто очков вперед даст...
– И сто пéздесят – сзади!
Насиловали воображение, вешая на уши и такие правдивые мифакты: парился до суда здесь Петя Кантроп с таким запридухом, увеличенным шариками, что одна коридорная уродиада с накрашенными губалами чуть глазки не ломала через глазок, а другая, вафлистка, топчась у кормушки, даже не раз до запирания духа массировала дыхательные гланды.
– О чем мечтаешь? Седина в бороду, а бес торчком?
– Взять винища классного,
Рыжего и красного,
Чалить бабу белую,
В дупель пьянотелую,
Трахаться по-черному –
Соло и по-хорному! – формулировал Серовый.
После первой ходки к следаку, Ганусевича сунули в маленькую хатку на троих. По рассказам сиделых он знал, что здесь прослушка или кто-то из кумовских подсадок: "Тук, тук – я твой друг!" Знал, что человеку надо два года, чтобы научиться говорить, и пятьдесят, – чтобы держать язык за зубами.
"Знаю, курица кудахчет на братву, дай Бог, вычислю я квочку и пришью!" Секретов от следовых у него не было, но, чувствуя, что все подозревали друг друга, он тоже сделал вид, что канает в несознанку, отрицаловку:
– Пусть других оленей разводят, роголетов лепят! – и провел здесь несколько дней, почти не разговаривая, если не считать игры в шахматы, которые слепили из хлеба. Потом Евгения дернули на вторую разводку, но возвратили уже в "родную" четыре-шесть.
Здесь жизнь была веселей. Застольная братва взамен только что отобранных при шмоне изготовила новые стиры. Многослойный из газет и хлебного клея картон нарезали на тридцать шесть листов. Из фольги болгарского "Ту–134" сделали трафареты всех четырех мастей, которые и нанесли на листы: черные – краской из жженой резины подошв и каблуков, красные – кровью.
В "ограниченном пространстве, компенсируемом избытком времени", Ганусевич впервые от умных людей научился преферансу, сочинскому и ростовскому, которому здесь отдавали предпочтение: "Дама червонная, сданная, смотрит в тюремный глазок. Лампочка эта горит, окаянная, хоть бы мигнула разок…"
 
НЕЯВКА. САН-САНЫЧ
 
Значу ли я что-нибудь без дороги?
Без поездной день-и-нощной тревоги?
Без горизонтов, летящих по стали?
Без постижения близости дали?..
 
Да, а то обещание начальнику депо, "что больше не повторится", он не сдержал, к стыду своему или счастью, как посмотреть. Случилось это ближе к осени. Минимальный отдых у него после последней поездки уже вышел, но, что вызовут куда-то еще, кроме своего паровоза, он не ожидал.
Хлопнули с Витькой Тарховым по стакану ерша "Бабоукладчик", и Женька отправился на второе свидание со стрелочницей Аллкой-светофор (всегда одетой в одежду сигнальных цветов: зеленый – можно; желтый – можно осторожно; красный – терпеть можно!). Первое было мимолетным, он только спросил ее:
– Девушка, как вас зовут?
– Смотря куда?
– В ресторан.
Девушка схватила его посередине между карманом и пахом с вызывающим вопросом:
– А что у тебя есть? – и ускорила шаг.
Догонять Евгений не стал…
А сегодня он уже спускался по лестнице общаги, когда вдруг дежурная от телефона:
– Ганусевич, в поезд, срочно!
– Моя ж "люська" в ремонте. Куда вызывают?
– На 1059!
– Не поеду, скажите, что ушел, в кино ушел! – и таки ушел.
Дежурная, женщина типа "не расстанусь с комсомолом, буду вечно с молодым!" – с досады доложила все, как было. Нарядчица заактировала неявку. Вызвали Колю Донченко из двадцать седьмой комнаты, он вмиг переоделся в "мазутки", собрал шарманку с харчами и побежал в наряд.
Евгений взял Аллочку под руку. Та сунула руку в карман его флотских клешей, но оказалось, что – мимо. Пораженная неожиданным ощущением, Аллка притворно вскрикнула.
– Куда это я? Почему-у-у?
– По кочану. Я же моряк... железнодорожного флота!
Не убирая руки, она хрипловато, но удивительно неритмично запела: "А-яй, в глазах туман, кружится голова..." – "С чарами не справишься, ты же будешь мой. Ой, как ты мне нравишься, ой-ë-ëй!.." – и повела. Над путями, забитыми поездами, по гулкому путепроводу все дальше в густую черноземную темноту.
– Ты меня прости, но не могла б ты не орать?
– Не хочешь орального? Анального? Только банального? – и снова запела: "Ой, цветет калина в поле у ручья. Парня мало – дога полюбила я!"
В общем, попал Женька в бывальцы. В чей-то яблоневый садочек, в который проникли, отодвинув доску реденькой городьбы. Смахнув с готового к употреблению белого тела еще более белые трусики, алкающее дитя природы и промывальщика паровозных котлов во все хлебательные перепонки убедила, что знает азбуку любви… от "А-а-а" до "Я-я-я" и обратно! Светлое чувство рождается в темноте, до рассвета дружили организмами.
Между прочим, позже, когда Женька после отпуска работал с машинистом Мамонтовым, тот, как-то поднявшись в будку, усмехнулся:
– Опять дежурная контрольного поста мать-одноночка Ксанка в декрете. Говорил: "Покупай передохранители своим кобелям". Говорит: "Покупаю, да они не носят, а ложиться надо, может, какой женится!" Вот получила проценты от чьего-то девятимесячного вклада в свой банк. Вместо нее молодая да ранняя – "бэ", "эль", "я", "дэ", "мягкий знак" – Аллка. Эта другое поет: "Не ходите, девки, замуж, а давайте просто так!" Спрашивает: "Мэханик, як вашого помичныка звуть?"!
Так ведь представлялся, называя имя, а не только по донбасской присказке: "Снимай штаны – будем знакомиться!" Шо в Донбассе есть, то в Донбассе есть: девки – хоть куда, парни – хоть кого!
А всех лучше Аллка –
Честная давалка:
Всех, кому давала,
Честно забывала!..
А в то ужасное утро, вернувшись в общагу, Женька узнал: нет больше Николая Донченко, машиниста Приволенко и кочегара Лотова. Только закрыли они регулятор, перевалившись в выемку перед Криничной без видимого по стеклу уровня воды, еще больше оголили потолок топки, и взорвался котел злополучного ФД20–1059.
От бригады остались только части тел и одежды. Так, инвентарные карманные часы машиниста "Молния" нашли на кусте акации за 150 метров. Потом был приказ Министра с разбором нарушений, мероприятиями по их устранению и списком наказанных и привлеченных – как водится, всем сестрам по серьгам.
Но и для Ганусевича события раскручивались, как дерьмо в унитазе. Утром уже вызвали в поезд кочегаром: нарядчица сказала, что его за неявку сняли. Он отказался, мол, где приказ? Тогда после обеда вызвали в отдел кадров, и дали расписаться за два приказа.
Первым он переводился за неявку на работу из помощников машиниста в поездные кочегары. Вторым – за неявку на работу из поездных кочегаров в кочегары парокотельной, на три месяца! Пришлось оттрубить два месяца на отоплении стационарных котлов. А еще на месяц его отпустил в отпуск, вошел в положение заместитель начальника депо Яков Витальевич Каменецкий.
Впрочем, и в Пропасной заместитель по эксплуатации Александр Александрович Сарычев, который рассекал от кочегара до машиниста паровоза, электровоза и тепловоза, поработал инженером, мастером по ремонту и преподавателем школы машинистов, тоже входил в нужды локомотивщиков, прекрасно разбирался в поездной обстановке и безопасности движения.
Случись что у машиниста на линии, звонили Сан-Санычу в любое время дня и ночи, и он находил выход.
Сработала, к примеру, защита на тепловозе, который волочет на подъем тяжелый поезд, сброс нагрузки или вообще сдох тяговый генератор. И Сан-Саныч вызывает диспетчера и предлагает поменять тепловозы: этот – перецепить под встречный поезд, который с места стронуть, а там по спуску только успевай тормозить, ведь компрессоры-то на калеченой машине вполне работоспособны, а под его состав – здоровый тепловоз из-под встречного.
Или подобную замену сделать от тяжеловесного поезда к порожняку, или вообще вернуть резервом. Но все это как бы по воле самого диспетчера в связи, например, с необходимостью постановки такого-то тепловоза в плановый ремонт, а не из-за неисправности. Ведь в последнем случае это уже будет учитываемый брак в работе, называемый "порча с требованием резерва".
А чтобы движенцам легче было принимать подобные предложения, Сан-Саныч с одобрения начальника депо проводил примерно раз в квартал совещания инспекторов по безопасности движения, к которым приурочивал премирование лучших машинистов.
Лучшие покупали ящик водки, заказывали в отдельную комнату с зеркалами деповской столовой приличную закусь и приглашали две смены поездных диспетчеров. Через три дня мероприятие дублировали с другими двумя сменами. Несколько часов общения лучших людей служб тяги и движения, и безопасность движения на ближайшее время обеспечена.
Или. Вел машинист Николай Степанович Лында состав с разрядным грузом. По Первомайску добавляет обороты дизелю, а поезд все как-то тяжело идет. Наконец-таки взглянул на приборы, а магистральная стрелка тормозного манометра садится вниз. Ё-о-п-р-с-т, раззява, разрыв поезда?!
Гребанул кран машиниста в экстренное торможение, сбросил контроллер, подал песок, останавливается, а сам в окно назад оглянулся – в середине состава уже куча мала, и белый дым поднимается. Схватил огнетушители, побежал туда.
Картина ужасная: на входных стрелках лежат полтора десятка вагонов, у одного занимаются гореть тюки сена, из других ящики высыпались, многие разбились, желтые толстые макаронины разбросаны. Это ж порох артиллерийский, порох! Стал тушить сено, потушил.
А стрелкá военизированной охраны этих вагонов еле разыскали, забежал в панике черт те куда: он, оказывается, только в первую поездку поехал после реабилитации, которую проходил в клинике из-за шока, полученного во время другого крушения! Скоро место оцепили солдаты, их лампасоносец вникнул и облегченно доложил: "Ну, если б эта лапша рванула, от района одни головешки остались бы!"
После экспертиз определи¬лась причина случившегося. При погрузке бетонных плит на заводе ЖБИ для крепления их, стоящих домиком внутри полувагона, применили не 8-ми, а 6-тимилли¬метровую проволоку. В пути одна из плит, сорвав крепление и стенку, свалилась в аккурат на привод стрелки. Та перевелась, и следующий вагон попал в "ножницы": передняя тележка про¬должала бежать по главному пути, а вторая отклонилась по бо¬ковому...
Перед оперативным совещанием у начальника дороги встал вопрос: правильно действовал машинист или есть его вина в столь взрывоопасных последствиях? Заключение поручили написать Сан-Санычу и машинисту-инструк¬тору Покотилову.
А что писать? Они с самого начала на ленте скоростемера углядели, что с момента разрыва состава до на¬чала экстренного торможения поезд прошел более 300 метров. А следовало применить автотормоза немедленно! Напиши они о такой "внимательности" машиниста, загремел бы он "под панфары", хорошо, если только лишением прав обошлось бы.
Вызвал Сан-Саныч старшую расшифровщицу скоростемерных лент и приказал ей сделать шесть копий нужного участка ленты: именно во столько инстанций следовало представлять заключение. Та положила заготовку и оригинал на подсвеченное снизу электролампой стекло "дралоскопа" и простым карандашом стала линии, нанесенные писцом скоростемера, перерисовывать.
А Сан-Саныч и подскажи под руку, мол, так карандаш держи, чтобы вот этот участочек падения давления воздуха в тормозной магистрали получился как бы ненароком покороче, ну чтобы невольная, вполне допустимая погрешность на толщину линии вышла. А с этой копии с такой же ошибочкой сделай еще копию, со второй – третью, и так далее.
В итоге взяли они с Покотиловым последнюю копию, на которой длина участка сниженного давления в тормозной магистрали была уже всего метров 70, и написали: машинист бдительно в соответствии с такими-то пунктами таких-то инструкций своевременно, то есть через четыре секунды после разрыва магистрали, применил экстренное торможение, что при такой-то скорости движения позволило остановиться с минимальными последствиями. Не забыли упомянуть и о героическом тушении груза.
Короче, после совещания у начальника дороги бригаду было приказано премировать окладами, а машинисту Николаю Лынде вручить знак "Почетному железнодорожнику"!
А чему были благодарны все бригады, так это введенному Сан-Санычем именному графику работы в грузовом движении.
До него работали они по вызову: отдохнул после предыдущей поездки, есть поезд – вызывают по телефону или посыльным, а если срочно, то доставляют машиной; нет поездов – гуляй дальше. Да как гулять, если в любую минуту могут вызвать? Только пассажирские бригады точно знали, когда им ехать: расписание движения у них менялось лишь раз в год.
Проанализировав графики исполненного движения грузовых, Сан-Саныч выделил ядро тех, которые практически не отменялись – таких оказалось около 80 % – и под их обслуживание разработал месячные графики явок на работу, в которых были предусмотрены и обязательные, не меньше четырех, выходные дни.
Теперь каждый машинист лишь два месяца в год работал по вызову, а в остальные мог нормально спланировать всю частную жизнь, причем на свой день рождения всегда бывал выходным.
 
 
ПРИГОВОР. ХИМИЯ
Снимите шляпы, господа, там за стеною
Несет свой крест нелегкий зэк.
Он спит и видит, и живет одной мечтою –
Откинуться иль броситься в побег… А. Большеохтинский
 
Ганусевич знал, что и сегодня руководство депо пытается облегчить его участь, но, если бы не гибель товарища... С другой стороны, если бы не подвиг товарища, то насколько тяжелее могли быть последствия.
Суд состоялся через три месяца после несчастья. В зале было полно деповчан во главе с начальником депо Владимиром Павловичем Крайтеменко. Сан-Саныча не было, он пошел на повышение и уже работал начальником депо Хватово. Помощник Валерка стоял на том, что все по поезду было в порядке. Его только сняли на год в слесари по ремонту тепловозов, от уголовной ответственности освободили.
Машинист был признан виновным по статье, которая ему вменялась. Но приняли во внимание хорошую характеристику, что у него трое детей, что он социально не опасен, невыясненные обстоятельства перекрытия концевого крана в составе, трудность взятия с места поезда на подъеме.
И "вырок" гласил: "Ганусевича Евгения Георгиевича... подвергнуть лишению свободы сроком на три года. В соответствии со ст. 1 Указа ПВС СССР от 12.06.1970 года назначенную меру наказания считать условной с обязательным привлечением к труду в местах, определяемых органами, ведающими исполнением приговора"...
"Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно"... – будто до сих пор он тридцать лет рабочего стажа байбаки бил и впредь так тунеядствовать собирается, что его надо обязательно привлекать к труду! Меру пресечения оставили прежней – содержание под стражей по месту отсидки, и привезли в ту же почти родную светлицу номер сорок шесть. Седой весело поздравил с малым сроком:
– Не, а то зачитали девяностолетнему приговор – двадцать пять лет! Он руку к сердцу: "Ну-у, спасибо за доверие!" А, все путем, если не считать...
– Ты сам свой высший суд!.. – коротко и серьезно откомментировал криминтатор Серовый.
Целкаш назидательно съязвил:
– Что за эгоцентризм проповедуешь? У нас самый человечный в мире суд! Не от какого-то там закона зависит, а от человека! От чиновного, партийного ль, судейского...
– Не надо думать, что закон против взяточников, мошенников, воров, убийц, хулиганов. Он против противников власти!
– Нет, правда всегда побеждает, ибо то, что побеждает всегда оказывается правдой!
– Раньше сядешь – раньше выйдешь, – заключил базар какой-то предсказамус из шерстяной шелупони.
Адвокат насобирал крючков на кассацию, но Ганусевич отказался: и мертвых не оживишь, и резона мало париться здесь еще несколько месяцев до суда высшей инстанции, если в лучшем случае будет лишь уменьшение срока на эти месяцы.
А так, "на работу славную, на дела хорошие" выдергивают из этого клоповника, где, слава Богу, за долгие сто семнадцать суток ни чахотки, ни чесотки, ни брюшной заразы, ни душевной не завелось.
После утверждения приговора Ганусевич стал ждать этапа на "химию", а пока его каждый день конвоировали в местную промзону, увенчанную лозунгом "...пятилетку в три года" (к нему спереди хохмачи мелом приписали – "Отсидим..."). Здесь определили в слесарную мастерскую, где в числе других метизов делали хомутики для дюритовых шлангов по заказу тепловозостроительного завода.
Бугор, вольный, но ШП (швой парень), дал Ганусевичу выполнить последовательно все операции, а, убедившись в том, что он с металлом и тем более с этим изделием на ты, поручил самую ответственную, но физически легкую сверловку отверстий под стяжные болты.
По рабочей зоне в домик раздумий типа "сортир" можно было по одному передвигаться без конвоя. Удавалось обзирать, как въезжают-выезжают через массивные зеленые ворота грузовики, где и какой работой заняты другие зэки. Была столярка, картонная мастерская, швейная, где шили рукавицы. И пороли. Жаждущие вольные – ждущих невольных. Мужелающие пастухи – пасомых хоченщин.
Евчонки менее фартовые красочными стоп-моделями белоколенно корячились на сортировке бабьелетних овощей. И здесь разодетые, едва одетые, с почти гамлетовскими заботами. Быть иль не быть? Вот в чем? Вопрос!
Иногда вульвострадальцы на расстоянии без слов убалтывали одних, чтобы они, низко сидя без рейтуз и комплексов, хохочуще распахнули тайную погибель между Сциллой и Харибдой в пронежности задних ног, и других, чтобы те, высоко стоя в тряпочках на босу грудь, не менее хочуще декольтнулись.
А самая ничегошная и сексапыльная "Катюша Маслова" ухитрялась, извивчиво подняв юбочный занавес, предъявлять ухмыльно стиснутые пухлыми "стэгнамы" складки "готтентотского передника" и в задней растяжке.
Спасибо за колючей проволокой и на том! Если надзорная экскурвоводка не прогнала, значит, пощастыло: не в рисованные, – в живые лохмощелки стойкими моргалами попялиться.
Или хотя моргновенно ухватить сверкание вольно жирующих ляжек или биение в одеждной неволе заколебательных половинок шехерезадниц. Чтобы стать промельком сладкого сна, спусковым механизмом недетских поллюций.
Кроме сеансов улетного ненаглядства, унтер-евочки и баебульки в законе ухитрялись подгонять слесарюгам в обмен на заточки свежие и онанизменные морковки или хотя бы картошку. Из проволоки и кирпичей работяги сварганили электроплитку, на ней готовили чифирь, пекли картохи, и замастыривали себе роскошь второго завтрака.
Вскоре в слесарку после суда попал и сосед по шконке, тоже будущий химик Серовый. Ганусевич обучил его простейшим операциям, но все-таки руки у того были, по словам бугра, "только под хлеб заточены", и план давался непросто. А Серовый только пошучивал:
– Э, перехуем мечом по оралам! Нет, работу я люблю: могу сидеть и смотреть на нее часами!
– Лентяй!
– Просто не дурдизель. И лентяй – просто человек, который не делает вид, что работает!
– У нас другой лозунг, означает…
– "Работать завтра лучше, чем вчера" – значит, что сегодня работать нет смысла! – и, отсмеявшись, вспомнил рифмованное:
Волю свою зажми в узду,
Работай – не охай, не ахай.
Выполнил план – посылай всех в п…!
Не выполнил – на х...!
– Как ты так... легко с этим? Сомневаюсь, что умному человеку, учителю...
– Э-э, не напрягайся, мы сейчас на извечном поле брани. Надо тебе ЛИКЁББЕЗ – ликвидировать матерную безграмотность. Рассказывают, что один действительно великий умница – Василий Андреевич Жуковский, наставник царских детей, придворный поэт и друг Пушкина, не смущаясь употреблением этого слова, характеризовал его как повелительное наклонение просторечного "ховать"!
– А – мать, грубо говоря, перемать?
– Ну, это, по версии Максима Горького, и вовсе приветствие. Еще от матриархата. Приходил мужик с долгой охоты, глядел, а в пещере уже новый ребятенок бегал. Вот отец ему и рекомендовался, дескать, не чужой я, а... – твою мать!
– А само-то слово откуда?
– Произошло во время татарского ига от тюркского "эбле", что означало "жениться". Татарин, захватывая девушку, говорил, что "эбле" ее, то есть женится на ней. Но для русского простолюдина, у которого отбирали дочь или сестру, это значило одно: насилие. Отсюда стало бранным.
– И непечатным...
– Э, тут как сказать. Что до печати "непечатного", то в 1848 году была издана книга Р. Снегирева "Русские народные пословицы и притчи". И все сомневающиеся узнали, что "блядь до бляди, не племянник до дяди", что "вор не брат, а блядь не сестра" и многое другое. В 1867 году вышли из печати "Русские народные сказки", собранные Афанасьевым. В них слово "х…" было набрано 177 раз, "п…" – 55, "ë…" – 59 раз!..
Только начали привыкать к хорошему, как жизнь стала еще лучше. Засуматошились мусора, сгоношили из осужденных большой этап, набили в два столыпина, и – "на работу трудную, на дела хорошие", – наконец, отправили.
На Харьковской пересылке сводили на помывку, где развращенные бездельем банные коблы с разрывающими формы формами – сиськи по пуду, работать не буду! – заказали себе "хорошего мужика на день рождения", и достойнейшего спонсоры показа, этапные вертухаи выбрали, и, на зависть братве, к ментелкам благословили. На эксгибиционанизм? Или – чем, все же, черт не шутит, когда "хэппи пёзды тую"?
Через неделю выгрузили ночью на станции Басы и воронкáми перевезли на улицу Граничная, где стояли выкидыши деревянного зодчества в стиле баракко. Кое-как забылись на сетках железных коек, но бугры пробазлали подъем, и химики выскочили в утренний туман, из которого нарисовались, не стереть, новенькие, как юбилейные монеты, мусорки.
– Все ссущее в мире, – ежась у каких-то кустов, под журчание заикнулся рядом с Паровозычем Серовый.
– Они что, тоже большую химию строят? – локтем с другой стороны толкнул еще какой-то лысый ежик в тумане.
– Зэков они строят, зэков, – засмеялся Серовый. – Местный менталитет, где "совок", там и "мусор"!
Атласные, действительно, построили прибывших, представились командирами отрядов комендатуры ОВД, и та самая химия, продолжительность кото¬рой была определена приговорами, началась. Начальником комендатуры был майор ("Разве я майор? Фидель Кастро, вот – майор!"). А его начальника штаба заглаза аттестовали шнапс-капитаном.
Паровозыч и Серовый попали в один отряд. В отделе кадров СМУ Химстроя, куда их направили на следующее утро, предложили две специальности на выбор: каменщик и плотник-бетонщик. Ганусевичу однажды на ленинском субботнике в депо довелось выложить несколько рядов кирпичной кладки будущей стрелочной будки, поэтому он выбрал первую специальность, его земляку пришлось довольствоваться второй.
СМУ на расстоянии трех автобусных остановок от барачного ментелятника возводило в этом Сумопропащенске кирпичный завод. Два друга по несчастью Женя и Виля – Серовый оказался Власенко Вильямом Андреевичем – теперь нередко бывали рядом не только в бараке, но и по пути на работу, с работы, и на стройплощадке. Вильям был верен себе, донимая Евгения длинными монологами:
– Нет, нравится мне, конечно, железная дорога, но чего не умею, того не умею: водить локомотивы. И из родни только тесть по первой жене работал кочегаром паровоза, когда отбывал 58-ю статью на 501-ой секретной стройке самой северной магистрали Салехард – Игарка. Был в бригаде, которая провела первый поезд по рельсам, уложенным прямо на лед. Между прочим, за этот риск и был освобожден перед самой смертью дорогого Иосифа Виссарионовича. А другие транспортные штучки и мне выпало оседлывать, осваивать, приручать.
Мотоцикл – только однажды. Приятелю у проезжавших эшелонами на восток фронтовиков купили мотор-"освободитель" цвета хаки "Харлей Давидсон". Говорит: "Садись, езжай!" – "Так не умею". – "Езжай, потом научишься!" Сел в седло, сделал все, что надо. Мотоцикл поехал, но без меня, из-под которого он с торжествующим ревом вырвался...
Танк, это был Т–34, меня научили водить более основательно. Не в библиотечных войсках служил, в танковом полку стрелковой дивизии. Для присвоения квалификации командира танка в "учебке" требовалось накатать 12 моточасов. Накатал. И не по ровной дороге, а по рвам и дну реки Неман, по эскарпам и контрэскарпам, колейным мостам, по отмеченным флажками проходам в "минных полях", по откосам и спускам.
Днем, когда через смотровые триплексы мелькали то земля, то небо, и вечером, когда через только что появившиеся приборы ночного видения открывалась взору яма, ты сбрасывал газ, чтобы не ухнуть в нее, и останавливался потому, что, в самом деле, был не овраг, а холмик.
Умение водить "тридцатьчетверку" пригодилось только раз. Исполняя обязанности старшины команды саперов, выделенной для подготовки танкодрома к летней учебе, каждый вечер давал повару "газик", чтобы привезти из деревни бочку воды для кухни.
А тот брал на водовозку десятка полтора добровольцев с гармонистом и параллельно с набором воды организовывал в клубе танцы с местными сябровками. Перед рассветом, собрав выскакивающих из укромных мест солдатиков, возвращался готовить завтрак.
Однажды повар отправился в селение, захватив мешок сэкономленного хлеборезом продукта, и выменял его на три литра чимиргеса; столько входило в танковый питьевой бачок. Поэтому возвращение было бестолковым и веселым. До тех пор, пока грузовик не сбил ограждение мостика и не свалился в мелкие воды реки Гожки. Трезвея с каждым шагом, прибежали ко мне, повинились. Повара-земляка, который еще с карантина не скупился на добавки, надо было выручать.
Что главное в танке? Не бздеть! Я сел за рычаги одной из боевых машин, марш-бросок, вытащил "газик" из тины. И не удержался, чтобы не перепрыгнуть через мост, как в кинофильме "Парень из нашего города" – Сергей Луконин. Я ведь всегда гордился, что сам из Саратова, с той самой улицы Энгельса, с которой был и он, герой Николая Крючкова. Мостик с молчаливого согласия нашего старлея и председателя сельсовета на следующий день всей командой обновили, стал лучше прежнего.
Позже на полигоне я впервые ухватился за руль бронетранспортера БМП. Инструктором по вождению был рядовой охранной команды, от которого и услышал первые указания: "Убавил газ", "Выжал сцепление", "Врубил первую", "Отпускай плавно сцепление", "Сразу добавляй плавно газ, добавляй!"
Поехали! По чистому полю, по грунтовке, по чертополоху. До автоматизма, до уверенности в своих руках-ногах и разумности перемещения в пространстве – пока не кончилось топливо.
Но права получил лишь через десять лет уже в Ясном Лимане. Правила дорожного движения в ожидании очереди на покупку ЗАЗ-966 изучил самостоятельно. В комиссии ГАИ, которая приехала из Донецка, сдал экзамен. "Идемте, – говорят, – на практическое вождение. Где ваша машина?" – "Еще нет. А можно на вашей?" Он даже дар речи потерял, капитан, от такой детской непосредственности во взрослой жизни.
Когда нашел и "скрипя сердцем" согласился, по инерции еще сморозил: "Но, осторожно, встречный транспорт не обгонять!" И мы поехали. Я за рулем "копейки", кэп рядом. "Левый поворот". Повернули, едем по тихой улочке, близится перекресток. "Все! Остановись! Приедешь сдавать вождение в область". – "Почему – все? Что я нарушил?" – "Остановился на перекрестке!" Надо же так обосрамиться: купился на исполнительности! Спорить с ГАИ бесполезно, торговаться можно, но я не стал.
Потом, сдавая вождение на "Запахрожце" с двигателем внутреннего сгорания от стыда, тем не менее, был удачливее. Вручая корочки, напутствовали: "В жизни шóфера бывают секунды, когда решают минуты, и все это часами, и круглыми сутками!"; "Тише едешь – позже сядешь!"; "Правá мы даем, а тюрьму сам заработаешь!"…
К Вильяму приехала жена, привезла кое-какую одежду, немного денег, документы, бумаги. Ночью комендатура проверяла поселенцев, поэтому пришлось отпрашиваться у начальника отряда, а с работы отпустил прораб, и с пятницы по вторник супруги смогли пожить вместе в гостинице "Жовтень".
– Ну, наелся-напился... любовного напитка? – поинтересовался после "медовых дней" Евгений у друга.
– Классно дегустнули, лишь к утру уснули!
– Такая активно сексуальная?
– Да, раньше только сексапильной была: пилила во время секса. А сейчас душа в душу. Хотя в последнюю ночь тоже поссорились.
– И не помирились?
– Милые ссорятся, только чешутся. Помирились... Восемь раз!
– Хорошо, значит, набрался. Нельзя "химикам" по закону…
– А по закону физика Архимеда на тело, залитое сорокаградус¬ной жидкостью, никакие законы не действуют! Тем более что пьяная женщина хороша до безобразия…
– И во время безобразия?
– И после!
В ближайшее воскресенье Власенко после завтрака прямо из столовой направился к городскому автобусу.
– Куда? – вскинулся Женька. – Я подумал, грешным делом…
– Лучше б головой, а не грешным делом. Хочу отдохнуть… от души. От своей. Потом расскажу, ЕБЖ – если будем живы!
Оказалось, ходил на свидание. Когда уехала своя, он, до конца расчетных суток решив переночевать в оплаченном номере, пригласил дежурную по этажу комфортно отдохнуть на второй постели, которая ночью стала любовной. Сказано ведь: женщины – это те же мужчины, только еще лучше на ощупь. Особенно, когда чужие.
К одной из них – "А что же вам в тюрьме-то не сиделось?" – Вильма и стал теперь бегать по выходным. Встречались в гостинице и шли в маленькую хатку поблизости.
– Почему не на месте? – недоумевал он сначала.
– Знаешь, сколько зарятся на мое место?
– На это, благодаря которому владеешь даром соблазнять?
– Даром? Во тебе, чудак... на букву "м"!.. Извини, извини: О-П-Р-С-Т – отличный парень, рада стать твоей!
После сопития-соития до содроргазма Галя бескорыстно предлагала оставлять на столе червончик "для старушки-хозяйки". Выходило, не какая-нибудь "за трешку раком, за пятирик – законным браком", а с убеждениями, что именно деньги – первичный половой признак мужчины!
– Так чем эта Галя лучше?..
– Чем жена! Хотя не лучше, а новее. И ножки подлиннее. Особенно, левая! Мужа все время хвалит. Говорит, верный, ни с кем не изменяет, даже со мной! Или ты серьезно? Так закон физики: я, как магнит, не виноват, что каждая железка притягивает. Которая с маткой. Кстати, "матка" и "истерия" на древнегреческом одно и то же. Их Создатель вообще запрограммировал лишь на удовольствия и разнообразие наслаждений! Чтобы можно было хоть на этом ловить. Для продолжения рода человеческого, зачем…
– А как жена, ее тоже ловят? Может, и ты у нее не один?
– Должен быть один. Как Конфуций пояснял: из одного чайника можно наполнить много чашек, но чтобы одну чашку из многих чайников – это нонсенс!
– Да-а, ты… не Власенко, правильно б – Ловеласенко!
– Есть правильный анекдот. Застает муж дома жену с любовником. Как врежет ему по морде. Жена рядом лежит: "Правильно, здесь не живет, а ходит!" Любовник вскакивает, хлоп мужа по уху. Жена: "Правильно, сам не может и другим не дает!" Так что правильно писали в церковных книгах: "Женщина есть ехидна, и скорпион, и лев, и медведь, и василиск, и аспид, и похоть несытая, и неправдам кузнец, и грехам пастух, и вапыкательница".
– Вопихательница?..
– Не фантазируй. Вапа – краска. А как Шопенгауэр возмущался! "Только отуманенный половым влечением мужской интеллект мог найти красивым низкорослый, узкоплечий, широкобедрый и коротконогий пол: в этом влечении и кроется вся его красота". Влекли и ловили и они меня. Особенно, когда был БОМЖем – без определенного места женитьбы.
– Охочие ловчихи?
– "Если вспомнить всех подруг, начиная с первой, жизнь покажется вокруг не такой и скверной". Что было, то было – и сколько было, все мои. И я у них был. Увы и ах, не дефлоратором, – очередным. Такие непостоянные: сегодня с тобой одна, завтра другая! Загадал перед судом: подсчитаю, если наберется меньше, чем мне лет, – а мне пятьдесят два, – то оправдают. Насчитал в три раза больше. И три года "химии" дали! Нечего и загадывать, и считать было, если б о женском коварстве вспомнил.
– Способности человека определяются не полом. Чердаком!
– Ну, с моим чердаком первую и последнюю хорошо и так помню. Других – забыть не могу. Потому, – чтобы забыть, надо вспомнить. В общем: Я + прелюбопервая Наташа Инкина + оторва Фроська Грязнова + две почти непоперечные татарки + безотказная рыжая Валька из трехэтажки + безмерно неверная Ëночка Даркова + без конца желанная Зоя из кинотеатра + артистка с киевского пляжа + две Зины Смирновых + две законных жены + две постоянки, Люция и Марыся + заячьегубая невинная, а водочная Райка + необъятная дежурная Людмила + еще сто сорок желанных и очень желанных = любовь! В жаркий миг под одеялом все казались идеалом!
 
ШКОЛА МАШИНИСТОВ
Не двулик, а лишь двурук:
Тянет правую, как друг, –
Левой пишет анонимку
На того, с кем был в обнимку…
 
Вильям достал из чемодана газету:
– Вот, жена привезла. Старую. Здесь мой фельетон. За него меня, чудака на букву "м", и подловили на отсидку. Почитай, почитай, потом объясню, в чем собака, которую на шею повесили...
 
"Спешите делать добро
О том, что надо спешить делать добро, Илья Петрович Подпоров знает давно: остался год до пенсии, а работы в этом направлении непочатый край. Еще до войны подвизался он на ниве просвещения. К тем же временам уходят истоки его лекторского вдохновения.
Знали бы, сколько лекций прочитал наш homo insipiens didacticus! А какое разнообразие тем! И ни разу не оскандалился перед любой аудиторией! В чем же секрет?
Главное, не надо углубляться и конкретизировать. Упаси Боже вас от выражения своих личных убеждений и чувств! Надо просто уверенно возглашать немудреные истины: "Левая нога та, у которой большой палец справа"; "Дети – цветы жизни" (на могилах своих родителей?). Ставить безответные вопросы: "Откуда берутся комары?"; "Куда уходят деньги?" Отвечать на вопросы:
– Как добиться высоких показателей?
– На базе передовой техники.
– А что это значит?
– Это значит шире применять новые методы.
– А…
– Новые методы – это которые прогрессивнее старых.
И конечно, самое главное: "Спасибо партии родной... что сегодня выходной!".
О том, что добра от таких лекций мало, впрочем, догадывался и сам лектор. Не этим ли объясняется его страстное желание принести добро людям на скользкой, и, как выяснилось, неблагодарной стезе анонимщика? Ведь пришлось немало поработать: и самопишущая ручка сама не пишет, а тут пришлось орудовать карандашом.
И вот два безымянных сочинения направлены в Яснолиманский райком и в отдел учебных заведений Донецкой дороги.
В них критиковался начальник технической школы машинистов: разъезжает на своем "Москвиче", как на персональной машине, с работы на работу (а на чьем же надо?); читает уроки в рабочее время (а когда же их читать?); позволяет преподавателям уходить из школы в любое время – отчитал свои часы и пошел (а что же еще делать преподающему после преподанного?); взял себе учебную нагрузку в 480 часов, а такому уважаемому человеку, как И. П. Подпоров, дал только 120 (хотя куда же против учебного плана, в котором, естественно, часов на электровоз заложено больше, чем на обществоведение?).
При рассмотрении изложенного в анонимном письме на заседании партбюро Илья Петрович заявил, что анонимщики приносят большую пользу, их, де, еще надо благодарить.
Может быть, при этом он руководствовался сведениями о таких анонимных шедеврах, как статьи В. Белинского "Беспристрастное суждение "Московского наблюдателя" о "Сыне Отечества" и "Великолепное издание "Дон Кихота"?
Может быть, не давали ему покоя лавры изданных в 90-х годах прошлого века сочинений Н. Г. Чернышевского, не подписанных, чтобы оградиться от полицейских властей?
Так нет. О существе нынешних анонимок сам И. П. Подпоров заявил, что "это белиберда" и он их не писал. И только криминалистическая лаборатория помогла найти "заскромничавшего" автора.
Акт скиберологической экспертизы настолько своеобразный документ, что трудно удержаться от искушения привести его и для читателей: "Исследуемые письма характеризуются высокой степенью выработанности, правым наклоном, средним размером букв, средним разгоном.
1. При сравнении почерков, которыми написаны анонимные письма и представленные рукописные документы, подписанные гр. И. П. Подпоровым, были установлены совпадения всех общих и частных признаков, что дает основание для вывода о том, что эти записи выполнены одним лицом.
2. При сравнении почерков были установлены совпадения общих и следующих наиболее характерных вариантов частных признаков:
– сложности движений при выполнении буквы "н" – выполняется в виде буквы "п";
– формы окончания движений при выполнении первого вертикального элемента букв "А" и "М" – выраженным дуговым или угловым движением;
– формы движения при выполнении горизонтального элемента буквы "Г" – извилистая;
– формы движений при соединении вертикального элемента буквы "А" с горизонтальным – треугольником, частей цифры "4" – петлевая;
– формы и направления движений при выполнении первого элемента буквы "и" – левоокружным дуговым движением;
– протяженности движений при выполнении первого элемента буквы "в" – малая относительно второго элемента;
– количества движений при выполнении второго и третьего элементов буквы "к" – одним движением;
– последовательности движений при выполнении буквы "ф" – вначале выполняется второй элемент, затем первый и третий;
– размещение точки начала движений при выполнении буквы "а" – с правой стороны овального элемента, цифры "9" – с левой стороны или верхней части овала.
Совокупность совпадающих общих и устойчивых вариантов частных признаков является индивидуальной и достаточной для вывода о том, что рукописные тексты анонимных писем написаны гр. И. П. Подпоровым".
Но и после такого заключения понадобились огромные усилия коллектива, прежде чем этот человек признал свою вину. Так, на вопрос, почему он открыто не сказал о недостатках своих коллег, И. П. Подпоров отвечал: "Да они мои соседи по дому"! Или: "Я написал всего две анонимки, за что меня наказывать?"!
Да, не поняли "благих" порывов души вашей, Илья Петрович. В пору бы заявить: "Не мечи бисер перед свиньями", – да нет у вас такого морального права, как нет права продолжать далее чтение лекций в рамках общества "Знание". Нет, не место демагогам на трибуне.
И. П. Подпоров – преподаватель обществоведения технической школы машинистов. На собрании преподаватели и учащиеся заявили о несовместимости черных дел анонимщика с его речами, в которых призывает он к изучению морального кодекса человека будущего: "...гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку – друг, товарищ и брат". Вот уж поистине: не умеешь сам – учи других.
Сейчас И. П. Подпоров задает вопрос, что ему делать, чтобы восстановить пошатнувшийся авторитет, чтобы любили его предмет, уважали его самого? Очень хочется ответить словами А. Райкина: "А ведь вы в состоянии пропагандистом… не быть!"
Да, восстановить доброе имя нелегко, надо добросовестно потрудиться для этого. Дерево плодами славится, а человек – трудом. Потому не надо лишь повторять всуе известные слова Ф. П. Гааза: "Спешите делать добро!" – а делать. Не теоретически, не для показухи – спешить делать добро...".
– Вот каков я был, как думал. Не Бог весть, какой шедевр, а писал по материалам, с которыми познакомил хороший приятель и единомышленник Сарычев...
– Сан-Саныч?
– Да, Александрович. Ты откуда знаешь?
– Так он у нас, в Пропасной, заместителем начальника депо работает.
– Правильно, года два как перевели к вам на повышение из Ясного Лимана. А тогда я в школе машинистов по совместительству электротехнику преподавал. Сан-Саныч, сосед по дому, и сосватал. Он был там штатным преподавателем и секретарем партбюро. Ему переслали анонимки для проверки, он и собрания проводил, и на экспертизу направлял, и автора уличал. Тщетно. Вот когда я впервые посмеялся над сексуальной формулировкой: "Дело завели, но не возбудили". Но слушай дальше. Притих этот герой фельетона, а через время накатал в ОБХСС телегу и на меня о якобы взятках, которые я брал с учащихся дортехшколы.
– За то и паришься? Не трогай чего-то, оно и вонять не будет. Теперь, небось, жалеешь…
– Сожалеть о прошлом, – плевать в будущее. А виноват ли? Вот послушай. Выделили нам, автомобилистам, участок под строительство гаражей. Мы всей кагалой и строили одно длинное помещение с отдельными боксами. Кирпич купили дешево, цемент там и так далее. Работали по методу толоки, кто что мог, тот то и ляпал, а жены общий стол к вечеру готовили. Когда вывели стены, то колхоз распался. Двери и крышу каждый делал по собственному уму и карману. В одной из групп, где я преподавал, машинисты завода цветных металлов переучивались с паровозов на тепловозы.
– Понятно, сам переучивался, только от депо, знаю.
– Ну, они бывалые мужики, говорят: "Хотите, вам на крышу латунной жести привезем, нам это ничего не стоит. Возьмем каждый по паре листов, под ногами валяются, свернем в трубку, да и накрыть поможем". Так и сделали, после работы я честь честью магарыч поставил. А жесть-то на экспорт была, с примесью серебра, блестела крыша, как золотая, на весь городок, не давала покоя завистникам, вроде Подпорова.
Вот и схлопотал три года, хорошо – статью переквалифицировали со взяточной – что только химии. Никто из учащихся против не свидетельствовал, могли и оправдать, да не у нас: согласно "презумпции виновности" надо было соблюсти честь мундира. Тем более что вон сколько какой-то уполномочёный племянник Подпорова продержал в здешнем кичмане пока не накопал хоть на дохлую букву закона!
"О букве закона скажу при защите, что нет этой буквы у нас в алфавите!" А, не хочу всю грязь вспоминать, противно, потому и решение суда не обжаловал.
 
УРА, "СИДЯЧАЯ"!
Очнусь от дум. А рельсы далеко
Теплом струятся так, что незаметно,
Что день и ночь служили беспросветно,
Не многотрудно будто, а легко
Разбросанные временем и ветром
На них сходились тонно-километры.
Очнусь от дум. От рельсов далеко...
 
За зиму Ганусевич стал заправским каменщиком, клал и углы, и разные оконно-дверные разделки. Но прошлое не отпускало, приходило в сны, звало, вдыхая запахи "железки", слушать перестук невидимых поездов.
И вот уже заблатовал март, когда, сидя на возводимой стене, Евгений вдруг увидел: невозмутимо стоит на откуда-то взявшихся рельсах в окружении стройконструкций паровоз "Серго Орджоникидзе" и деловито сифонит серым в синее небо. Дождался перерыва, подбежал ближе.
У выглянувшего из будки морщинистого лица на тонкой шее Евгений Георгиевич узнал, что да, пригнали, дескать, для пропарки силикатного кирпича, потому что план по выпуску есть, а стационарная котельная еще не построена. "Сергуну" заглушили снизу парорабочие трубы, в правую вварили фланец и состыковали с ним через чечевичные кольца ввод питающей пропарку магистрали.
Все бы хорошо, паровоз на нефтяном отоплении, да работать некому: он вот, пенсионер, да еще один ненадежный помощник машиниста без опыта работы. Ганусевич аж подскочил – валë! – как кричат литовцы, – я же машинист паровоза, и права с собой!
Короче, помчался он к начальнику транспортного цеха, тот, едва сообразив, кто перед ним, потащил Ганусевича к директору завода. Через час в областное УВД ушло письмо с просьбой перевести химика такого-то из СМУ в объединение Стройматериалы. Не прошло и десяти дней, как Евгений Георгиевич работал по специальности.
– Ну, ухватил Бога за бороду, опять "сидячая"? На паровозе? – смеялся Вильям.
– Кому паровоз, а кому телега жизни…
– Не ставшая каретой прошлого, в которой далеко не уедешь?
– Уедешь. Хотя бы до конца срока.
– А я на помиловку подам – все свет в конце тоннеля!
И опять, какая "сидячая", если Евгений и на паровозе по 12 часов давал пары, и, пересаживаясь на тепловозик, выполнял маневровую работу, потому что завод стал получать порожняк и выставлять груженные кирпичом полувагоны на станцию?
Месяца через четыре Власенко показал Ганусевичу ответ заведующего отделом по вопросам помилования Президиума Верховного Совета УССР В. Голика на многотиражном типографском бланке:
"Повидомляемо, що клопотання про помылування Вас розглянуто и залышено бэз задоволэння. Докумэнты повэртаемо".
Ганусевич приобнял друга:
– Свет оказался фарами встречного поезда?
– "Да, – говаривал норвежский путешественник, – Хейердал – хейервзял!"
Евгений Георгиевич еще с СИЗО усвоил три заповеди, как в песне: "Не верь, не бойся, не проси – такая фишка, иначе схавают и рот не оботрут!" И не "клопотал":
– "А я уткнусь лицом в подушку, чтоб скорее срок бежал!" Подождем. Конечно, не того, когда добро одержит победу. Потому что не добро побеждает, – терпит поражение зло. Оно всегда пожирает себя. Зло настолько нацелено на пожирание всего, что не сможет остановиться перед самопожиранием. Этого и подождем.
– Что ж, ты прав, старик. Жаль, только жизнь, полноценная жизнь уходит. "Конечно, время лечит, – грустно сказал сатирик. – Но когда оно вас вылечит, то уйдет тоже…"
Многое из прошлой жизни вспоминалось теперь перед сном в бараке или во время долгих ночных бдений на паровозе. Родители. Детство. Война и школа. Первая любовь…
СËЕ ТОЕ АБ БАЦЬКАХ
За поворотом каждым
Нас караулит, каждых,
Своя неповторимая,
К другим неприменимая,
Непримиримая судьба… Уничтоживший Книгу судеб Прометей?
 
Несмотря на последние капризы фортуны, по мнению Евгения Георгиевича, самым значительным событием в его жизни являлся сам факт появления на свет.
Родился 26 марта под Минском в стране восходящей бульбы – "уси пуси – с Беларуси" – и стал жить хорошо. Нескоро еще узнал, что "жидкость, погруженная в тело, через восемь лет пойдет в школу", а если родился, то и его отцу хоть раз в жизни было хорошо. Даже если выпал ему в той жизни туз крестей.
Годам к семи Евгений уяснил, что он "сын врага народа". Хотя долго не понимал, в какой мере справедливы грязные прозвища, которыми не обезображенный интеллектом отчим сопровождал неизменное "заткнись": "польское отродье", "шпионское семя"...
Отец Георгий Филиппович – коренной "сяброрус". В первую империалистическую семья из Гольшан эвакуировалась в Пензу. Когда была создана Белорусско-Литовская Советская республика со столицей в Вильнюсе, Ганусевичи вернулись на родину. Потом Виленский край несколько раз переходил из рук в руки, пока с конца 1920-го оказался в составе Польши.
Отец работал на мельнице и лесозаготовках, вступил в комсомол, стал инструктором Белорусской крестьянско-рабочей Громады по Ошмянскому и Воложинскому уез¬дам. Как член компартии Западной Белоруссии несколько раз за организацию выступлений против существующего политического строя сидел в тюрьмах Ошмян, Вильнюса, Гродно.
Между отсидками легально работал в Товариществах белорусской школы, руководил секретариатами клуба крестьянско-рабочих депутатов Сейма "Змагання" в Ошмянах и Гродно, нелегально с подпольной кличкой Ашмянчук был инструктором ЦК КПЗБ. Подорвал здоровье, спасаясь от нового аре¬ста, по решению ЦК был направлен для лечения в СССР.
В рождественскую ночь 1930-го отец в сопровождении товарищей пересек границу. После лечения в одной из больниц Минска была учеба на рабфаке, на различных кур¬сах – профсоюзных и осоавиахимовских, бухгалтеров и кооператоров, членство в ЦК МОПРа.
В Омске на курсах инструкторов общественного питания Запсибкрайсоюза встретил маму Евгения, решили создать семью. Потом была работа в газете Ново-Омского района "Большевистский путь", учеба в Московском коммунистическом университете нацменьшинств Запада, направление редактором газеты "Большевик Борисовщины".
...30 октября 1935 года заседание бюро Борисовского горкома партии подходило к концу. Дали слово представителю НКВД из Минска. Тот встал, поправил портупею с кобурой и предложил:
– Редактора газеты Ганусевича исключить из рядов партии.
Присутствующие опешили, воцарилось тягостное молчание. За¬ведующий отделом горкома П. Метла спросил:
– Объясните, за что?
– Не ваше дело! – последовал резкий ответ. – Есть указание, что связан с врагами народа и подлежит аресту.
Задавший вопрос Метла на следующий день тоже был исключен из партии как "человек незрелый". Когда единогласно проголосовали за исключение отца, его тут же взяли под стражу. Как говорится, руки назад – и вперед к победе коммунизма...
Дома обыск длился до полуночи, про¬веряли каждую бумажку, поднимали доски пола, прощупывали подкладку одежды. В протокол, кроме пистолета, на хранение которого было разрешение, внесли письма родителей и сестер из-за границы, записные книжки с адресами совершенно разных людей и т. п.
Утром "черный ворон" доставил отца в Минск, в следственный изолятор, называвшийся "американкой", где следствие велось "по последнему слову техники". Дежурный сидел в центре круглого зала у пульта управления. Нажатие на кнопку – и открывалась нужная камера, конвой приводил арестованного. "Самое страшное в тюрьме – нельзя закрыть камеру изнутри".
На первый допрос попал к начальнику следственного отдела Клембергу (спустя некоторое время тот тоже был арестован и ре¬прессирован).
– Итак, каковы ваши связи с разведкой буржуазной Польши? Как вы попали в СССР?
Отец ничего не скрывал. Подробно рассказал о своей революци¬онной работе в КПЗБ, которая входила в состав ком¬партии Польши.
Вспомнил другой арест, другой допрос, который вел следователь Шик в Гродненской тюрьме. В ноябре 1929-го он потребовал у отца выдать адреса знакомых подпольщиков. Ку¬лачная расправа не помогла, и тогда устроили инсценировку смертного приговора и его исполнения: отца ввели в соседнюю ка¬меру, где с потолка свисала петля, поставили на табурет, накинули веревку на шею. Но когда табуретку выбили из-под ног, петля развязалась...
В Минске отец заболел, температура – под 40. Был в бреду. Когда возвращалось сознание, думал: скоро всем мукам конец... Но – опять на допрос, к заместителю начальника особого отдела Ушакову, из¬вестному своей жестокостью. Тот с ходу потребовал:
– Нечего нас водить за нос. Подписывай протокол, что ты враг, за¬слан со шпионским заданием. Никогда ты коммунистом не был, врешь! Все равно тебя расстреляем!
Такого отец не ожидал. Схватил стул, на котором сидел, и с раз¬маху бросил в палача! В камеру после избиения отнесли без сознания. Очутился в тюремной больнице. Диагноз – гнойный менингит. Дважды про¬водили трепанацию черепа. Первая операция длилась три часа, вторая – полтора.
С забинтованной головой и высокой температурой тащили на очередные допросы. Наконец – суд. Длился он всего двадцать минут. Когда отец попросил заключительного слова, председатель от¬ветил: "Ничего нового не скажете. Все и так известно!".
Приговор военного трибунала БВО от 11 августа 1936-го гласил, что Георгий Ганусевич заслан в СССР польской разведкой. Суд установил: совер¬шил преступление, предусмотренное ст. 68а УК БССР. Как враг на¬рода лишается свободы в ИТЛ сроком на шесть лет без конфискации имущества, с поражением в правах сроком на два года.
Из суда – опять в больницу. Был крайне истощен – весил 40 кило¬граммов. Когда подлечили, увезли в Оршу, где формиро¬вали специальный эшелон.
...Эшелонзак мчался на восток. В теплушках с зареше¬ченными окнами царила духота. Люди плотно лежали на двухэтажных нарах и в проходах, знакомства завязывать не спешили. Они были научены горьким опытом пребывания в каме¬рах с "подсадными фраерами", которые доносили об ус¬лышанном – сказанном и несказанном.
"Поезда идут, поезда – все на северный на восток, и всем кажется – никогда не закончится этот срок."
Какие места проезжали, на каких станциях останавливались – ни¬кто не знал. Обычно эшелон загоняли подальше от вокзала и любопытных глаз. Случалось, когда состав без движения стоял не¬сколько дней, а то и неделю, кто-нибудь спрашивал, скоро ли тро¬нутся в путь, куда их этапируют. Вертухаи сквозного конвоя лишь пожимали плечами, язвительно острили:
– Какая разница? Раньше срока не вернетесь. Сгрябчили тепленьких, оттартаем на Колыму. Радости – полные штаны: хорошее лето корячится нынче – на выходные пришлось!
"Будь проклята ты, Колыма, что прозвана чудной планетой. Сойдешь поневоле с ума, отсюда возврата уж нету…"
При одной мысли об этом суровом крае заключенные съеживались, затихали. Наконец, спустя два месяца поезд прибыл в один из самых дальних нашенских городов. Под Владивостоком был пересыльный лагерь Вторая речка. Ночью тяжелобольного отца вместе с сотнями других зэков погрузили в трюм посудины, которая отвалила в "стриженый наголо Магадан".
"Я помню тот Ванинский порт и вид парохода угрюмый…"
Среди заключенных было немало уголовников разных "мастей". "Опера" ("кумовья") помечали в формулярах: В – вор в законе, С – сука, З – зверь, РЛП – работяга, ломом подпоясанный, ОНЛ – один на льдине, отчаюга, волк, КШ – красная шапочка, МНП – мужик, попавший по несчастью...
На воле многие из них имели точную специализацию: мокрушники – убийцы; марвихеры, трясуны, писаки, щипачи – карманники; блиноделы – фальшивомонетчики; фармазоны – продавцы стеклянных "бриллиантов"; паханы – скупщики краденного; огольцы – дачные ворюги...
Рецидивисты, убийцы, грабители вскоре стали хозяевами на пароходе. "Ботали по фене", то и дело слышалось: "Припа-а-рю-ю!", "За падло!", "Не кассайсся, ты, шахтер!". Отбирали у политических самые необходимые вещи, продовольственные пайки, с помощью "пера" "на брудершафт чистили зубы" – сводили между собой счеты.
"Я не мужик уже,– рецидивист. За мной тюрьма, как пашня за колхозом. Не выйдет из меня уж тракторист. Пахать уже нельзя, а сеять поздно".
Оказалось, все уголовники делились на касты: блатные; козлы (суки, ссученные) с красной повязкой (косяком); мужики; петухи (опущенные, обиженные, пидары); чушки (неприкасаемые); шестерки, шерстяные (прислужники); шныри (уборщики, козлы последнего разбора, ютившиеся под нарами или возле параши). Зоны были "черными", где правили блатные, и "красные", где главенствовали козлы.
В колымском лагере была черная зона. Блатных назначали "буграми" – бригадирами, командирами отрядов, они зани¬мали лучшие места в бараках, диктовали правила внутреннего пове¬дения, когда ничего не прощается, нет – "нечаянно", а "правильные" понятия – больше, чем закон. К примеру, пусть медведь работает: у него четыре лапы!
Отца сунули "на больничку", где были и блатные, которые "косили", и мужики, которых они подрезали. Из последних одного привели с зашитыми дратвой губами. Когда температура спала, перегнали в поселок Мякит, не в слабосилку, а вывели работать наравне со всеми.
"Утром репродуктор проорет: "Выходи, паскуды, на развод!". Минус сорок семь. Крохотуля друг валится совсем…"
Приходилось выполнять разную работу, но основная и самая тяжелая – добыча золота. В лютый мороз надо было кайлом сбивать верхний слой торфа, добираясь до сухого песка, или ковырять промытую драгой ледяную жижу, или катать тачки с породой.
"Так продолжалось до осени 1941года, – вспоминал отец Евгения. – Люди умирали, как мухи, особенно в холода. Случались само¬убийства. Покончить с собой решались те, для кого и после отбы¬тия срока путь домой был закрыт. Я был приговорен к шести го¬дам, а отбыл десять. Когда 30 октября прошло шесть, хотел напом¬нить, но друзья отсоветовали: "Даже не думай. Собе¬рется "тройка" для пересмотра дела и "вклеит" дополнительно лет десять, а то и все пятнадцать". Многие ежегодно так и поздравляли друг друга... с новым годом!"
Началась Великая Отечественная. 20 сентября возле хутора Шейки была расстреляна гитлеровцами группа активистов, среди них – председатель Гольшанского сельсовета дед Евгения Филипп Павлович с дядей Владимиром.
А в лагеря приток уголовников почти пре¬кратился: теперь их отправляли в штрафные батальоны и дивизии прорыва. Политических туда не брали. В Колымлаге не хватало рабочих рук. Стали обращать внимание и на "доходяг", увеличили им пайки. Для работающих поя¬вились "премиальные блюда". Зэков разделили по армейскому принципу: взвод, рота, батальон.
Но режим оставили прежним: где бы кто ни работал днем, на ночь всех обязательно возвращали в ла¬гпункт. Все-таки, социализм – это советская власть плюс электрификация всей... колючей проволоки.
Вновь весна наступила, но зона, как зона:
За колонною строят вторую колонну,
И мотается срок заунывным куплетом
Одинаково, черт, что зимою, что летом.
Эх, зона, зона, не сахар ты, зона.
И накаркала ж черная злая ворона.
От поверки к поверке, от драки до драки
Ветер воет тоскливо да лают собаки… А. Каре. "Зона"
После Бериевской амнистии поубавилось уголовников, появились выходные дни и праздники по революцион¬ным датам. Вечерами друзья собирались на посиделки. Если раньше каждый видел в собеседнике "подсадного", то теперь все больше проявлялось доверие друг к другу. Люди с удовольствием собирались на разрешенные лагер¬ными властями встречи, рассказывали, шутили.
Отцу повезло: перевели каптенармусом в поселок Берелех, где он стал культорганизатором, руководил художественной самодеятель¬ностью.
Пели: "Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет. С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет". Хотелось, идя за "Усачом" и "Гуталином", петь нечто другое, то, что написал Юз Алешковский:
Товарищ Сталин, вы большой ученый –
В языкознанье знаете вы толк,
А я простой советский заключенный,
И мне товарищ – серый брянский волк.
За что сижу, воистину, не знаю,
Но прокуроры, видимо, правы,
Сижу я нынче в Магаданском крае,
Где никогда не сиживали вы.
В чужих грехах мы сходу сознавались,
Этапом шли навстречу злой судьбе,
Мы верили вам так, товарищ Сталин,
Как, может быть, не верили себе.
Итак, сижу я в Магаданском крае,
Где конвоиры, словно псы, грубы,
Я это все, конечно, понимаю,
Как обостренье классовой борьбы.
То дождь, то снег, то мошкара над нами,
А мы в тайге с утра и до утра,
Вожди из искры разводили пламя –
Спасибо вам, я греюсь у костра.
Вы снитесь нам, когда в партийной кепке
И в кителе идете на парад,
Мы рубим лес по-сталински, а щепки,
А щепки во все стороны летят.
Мы наш нелегкий крест несем задаром
Морозом дымным и в тоске дождей,
Мы, как деревья, валимся на нары,
Не ведая бессонницы вождей.
Вчера мы хоронили двух марксистов,
Тела одели ярким кумачом,
Один из них был правым уклонистом,
Другой, как оказалось, ни при чем.
Он перед тем, как навсегда скончаться,
Нам завещал последние слова,
Велел в евоном деле разобраться
И тихо вскрикнул: "Сталин – голова!"
Дымите тыщу лет, товарищ Сталин,
И пусть в тайге придется сдохнуть мне,
Я верю: будет чугуна и стали
На душу населения вполне.
Как говорится: "Да как он смел... умен и дальновиден".
Долгожданная справка об освобождении была выдана только в апреле 1946 года. Но на "большую землю" не отпускали. Предложили работу бухгалтера "по вольному найму до особого распоряжения" в конторе "Колымснаба", входящего в систему Строительства Дальнего Севера.
Другая справка – о реабилитации – появилась лишь 21 июля 1956-го: "Справка. Приговор военного трибунала Белорусского военного округа от 11 августа 1936 г. и определение Военной колле¬гии от 14 сентября 1936 года в отношении ГАНУСЕВИЧА Г. Ф. по вновь открывшимся обстоятельствам отменены, и дело за отсутст¬вием состава преступления прекращено.
Председательствующий судебного состава Военной коллегии Верховного суда СССР генерал-майор юстиции Степанов".
В это время отец уже жил в Ошмянах в половине деревянного домика вместе с новой женой и усыновленным ее сыном от первого брака, которых привез сюда из Магадана. Работал главбухом артели, преподавателем сельхозшколы, старшим бухгалтером учебно-опытного хозяйства и школы механизации.
Вскоре его восстановили в партии с прежним стажем, все сбережения отдал на членские взносы за более чем двадцать лет. В 1957 году решением бюро Ошмянского РК КПБ перевели заведующим отделом райгазеты "Знамя свободы".
 
* * *
Мама Прасковья Аверьяновна родилась в Ивановке Москаленского района Омской области. Кончила семилетнюю школу. Работала продавцом сельского потребительского общества в системе ОМЦЕРАБКООПа.
В 1931-м вышла замуж за отца, которого в следующем году направили на работу в Борисов. Первенец-дочь умерла, вторым родился сын Евгений.
С начала 1935 года мама отнесла Женьку в ясли, стала заведовать детским отделением городской библиотеки. После ареста отца следователи и другие доброжелатели убедили в необходимости развода с "врагом народа" в интересах будущего, своего и ребенка. Развелась, уехала обратно в Омск, где жили три ее сестры, и "укрылась" в новом браке.
Здесь, до рождения сводного Женькиного брата Бориса, также работала библиотекарем. В войну вспомнила первую профессию, нашла справки, устроилась продавцом магазина Омгорпищеторга. Поработать удалось лишь полгода, уволили по сокращению штатов. Только после войны приняли опять продавцом, а с окончанием курсов повышения квалификации в 1947-м стала завмагом.
Отец раза два писал маме с Колымы. Мама, когда отчима не было дома, заводила патефон, читала письма, плакала. "Скучаю, скучаю, скучаю. Письмо получил, как три дня. Скучаю и не забываю, и не забывай ты меня. Родная, осталось немного: три четверти уж позади. Коль я не увижу родного порога, умру, ты сынишку расти!"
Женька помнил, как мама читала строчки, предназначавшиеся ему, и он отвечал под ее диктовку: "Живу хорошо. Мне купили лисапед..." Мама исправляла – "велосипед" и т. д. В феврале 1949-го получили известие, что отец проездом на родину будет в Омске.
Морозным вечером мама и Женька пошли по льду Иртыша на вокзал. Держались наезженной днем колеи, которую уже начали скрывать переметы. Привычное дело, всегда так ходили то ли в цирк, то ли в театр, а в последнюю зиму Женька сам не раз бегал в техникум, если утром просыпал на пригородную "ветку".
Встретили отца, в черной дохе, маленького и энергичного, похожего на свою фотокарточку, и определили к сестре матери Оле. Женька, ростом уже с отца, был одарен всей одеждой, включая теплую, с его плеча. Но теплых чувств, кроме простой благодарности, как-то не обнаруживалось.
Другое дело – мать. Жила она с отчимом плохо, он и пил, и бил, и материл ее, не стесняясь троих детей. Поэтому, когда в застолье отец предложил ей "сойтись", согласилась. Они долго обсуждали детали, потом еще несколько раз встречались.
Наконец Евгения посвятили в план общих действий: отец немедленно выезжал в Москву, где должен был уволиться из системы, а потом выехать в Ошмяны, а мама должна была развестись с отчимом, оставив ему сына Бориса, и ждать вызова, чтобы с Женькой и дочкой Ларисой отправиться туда же.
Он уехал, мама развелась, уволилась с работы и переехала к сестре. Но вызова все не было и не было. Не известно, как – через белорусских родственников ли отца, через МВД ли, но только к середине лета мама узнала, что отец, оказывается, жил в Магадане с вдовой товарища по несчастью Пелагеей Геллер. Та с маленьким сыном от первого брака Виталием приехала в Москву вслед за отцом, который, ожидая ее, два месяца работал бухгалтером в Мосминводторге. Они встретились, после чего вместе отправились в Ошмяны.
Мама, оправившись от удара, вернулась вместе с детьми и чемоданами в дом отчима и в конце июля пошла на работу, на этот раз завмагом в УРСе Нижне-Иртышского пароходства. Понятно, не до работы ей было тогда, обманутой, оскорбляемой сожителем, но пытающейся как-то снова наладить быт, питание, учебу и воспитание детей, сносные отношения в семье.
В магазине, кроме основного торгового помещения, было два филиала, киоски и лотки на рынке. Молодые продавщицы удаленных точек, обалдев от обилия питья и еды, появившейся на их прилавках после отмены продуктовых карточек, при ослабленном контроле загуляли и, как установила ревизия, что-то растратили.
Это было преступление против социалистической собственности, подпадавшее под действие статьи 2 Указа Президиума ВС СССР от 4.06.1947 года. Всем, от зава до лоточниц, связанным круговой материальной ответственностью, припаяли от 12 до 14 лет общего режима. Матери – 12 и "по рогам" (поражение в правах) – 3.
Наказание отбывала на окраине Омска, в одной из зон на строительстве нефтеперерабатывающего завода, и сестры могли по очереди передавать кое-какие харчи. Евгения же отчим выгнал из дому, пришлось писать о таком положении отцу, а в ожидании ответа жил у тети Оли.
Письмо от родителя пришло приветное и многообещающее с предложением переехать к нему. В конце июня, побывав в первый и последний раз в колонии на свидании с мамой, Евгений собрал одежду и книги и отправился в Европу.
После смерти вождя всех времен и народов вышел Указ Президиума ВС СССР от 27 марта 1953-го, на основании которого "с применением амнистии и снятия судимости" мама была освобождена. Летом вместе с девятилетней Лариской она была уже у Женьки в Иловайске. Они сняли комнату у хозяйки напротив деповского общежития. Мама поступила на работу табельщиком станции, а, освоив профессию оператора-телеграфиста, до пенсии стучала по клавишам телетайпа в Горловском парке отправления.
О зоне она никогда не говорила, только плакала, когда слушала незамысловатые слова, записанные на рентгеновскую пленку (в чьем исполнении, Женька не запомнил, сегодня исполняет Катя Огонек):
Мне через колючку забросили розы,
И я их прижала к груди.
Стояли такие большие морозы
И будут еще впереди.
А розы те были печального цвета,
Как, в общем-то, жизнь моя.
Но все же спасибо, спасибо за это,
Родная моя блокота…
И:
Сегодня мне прислали передачу:
Варежки и сыново письмо.
И я уже нисколечко не плачу,
Когда читаю и гляжу в окно.
Варежки чудесные одену –
Пусть снег не жжет, что холодней огня.
Я знаю, будут скоро перемены
По всей стране, и выпустят меня…
 
ДЕТСТВО
Куда уходит детство, и куда возвращается через 70 лет?
 
Женька совсем не помнил своего белорусского прошлого. В Омске они с мамой и отчимом Николаем Григорьевичем жили в большой комнате у тети Нюры и дяди Кости Еренковых по улице Ново-Омской в Кировском районе.
Толик Еренков был младше Женьки на год, но чаще верховодил на правах хозяина он. Правда, Евгений тоже бывал первым: его первым бодала хозяйская телка Зорька, он первый падал с полатей, первым зарабатывал "березовую кашу".
Хозяева с нескольких улиц нанимали пастуха, поочередно кормили его и выделяли подпаска, чтобы гонять стадо в березовые колки, которые начинались за окраиной и тянулись вдоль марьяновского большака на Челябу.
Когда вечером слышался пастуший рожок и сытое мычание, они с Толькой, несмотря на запрет, крались по двору и выглядывали в открытую калитку. Зорька появлялась из общей массы колыхающихся туш неожиданно. Сначала огольцов настигал ужас, потом – бурая буря. Иногда они успевали заметить мутные глаза и дрожащий нетерпением рогатый Зорькин ухват. И все неслось впереди пяток и орало, боялось споткнуться и взлетало на крыльцо. И спотыкалось. И кто-то из взрослых спасал в последнюю секунду.
Однажды спасать было некому. Опытный Толик, убежав, обделался легким испугом. А Женьку Зорька таки поддела рогом и, как воробья, бросила в неостывшую стопку коровьих лепешек. Боли и полетного страха хватило лишь на сутки.
Летали они и с полатей, когда подползали к краю посмотреть, как лепят пироги или пельмени, как закручивают перед праздниками сдобные кренделя. Доски опрокидывались (почему-то их не догадывались прибить), и пацаны по одному, а то и вместе "вверх кармашками" падали на головы взрослым. Иногда их успевали подхватить на руки, иногда не успевали...
Мимоездом с Иссык-Куля в Исилькуль появлялись хозяйские знакомые киргизы, распрягали лошадей, заполняли сеновал душистым степным сеном, двор – запахами конской мочи и пота, керосина, паленой щетины, кухню – мясом, грибами, земляникой. До сих пор помнится неповторимый вкус белых соленых груздей, бочки с которыми опускали в погреб.
Играли в прятки, играли в жмурки. Шрам на левой руке между большим и указательным пальцами – это след ожога, когда Женька, водящий, с накинутым на голову полушубком наткнулся на раскаленную дверцу "контрамарки" (почему-то так называли угловую печь с обогревателем из листового железа).
Когда по вечерам отчима (впрочем, он звал его папой) не было дома, Женька перебегал со своего дивана к матери на кровать, за пятки хватала пушистая сибирская котеночиха Мими, а потом они читали, повторяли вслух или просто смотрели картинки в книжках, которых было множество.
Сказки Андерсена, братьев Гримм и русские народные, "Три поросенка", "Чук и Гек", "Акула, Гиена и Волк", "Мойдодыр", "Муха-цокотуха", "Доктор Айболит", "Дядя Степа", стихи Барто...
В детсаде... Целый мир был в детсаде. Мячики и вишенки на шкафчиках и тарелках, грушевый компот, праздничные апельсины в обертках, Буратино из коричнево-цветного диафильма на сшитых простынях, белые халаты, запахи лекарств и собственное мужество в дни прививок, грозные линкоры и танки, сооруженные из ящиков.
Декламировали: "Я аленький цветочек, я юный пионер, я Ленина сыночек, Союза ССР!" – и – "Камень на камень, кирпич на кирпич, умер наш Ленин, Владимир Ильич. Дедушка Ленин, мы подрастем, красное знамя тебе принесем!"
А вечером на улице: "Обезьяна Чичичи продавала кирпичи…" – или еще более уличное: "Один американец засунул в ж… палец и думает, что он заводит патефон"; "Встал бы Ленин, лысый дедка, нас замучил Пятилетка!"
Памятным событием было первое фотографирование. Повязали галстуки, вместо привычных и любимых "испанок" на головы надели: Тольке – матросскую шапочку без ленточек, Женьке – серую кепку, которую мама потом заставляла носить постоянно, отчего он до сих пор вполне устойчиво такие головные уборы ненавидит.
Толик по такому поводу втихую так ругался, что Женька аж рот до пояса разевал, еще не очень-то понимая попыток словесно обесчестить его маму.
Но уже занимали старшие Толькины сестры близняшки-покажите ляжки Капка и Райка, которые опускали трусики и приседали для того, что огольцы совершали стоя, просто оттопыривая штанину. И когда одна из них закрывалась в деревянной уборной, то они по очереди, подобравшись на локотках, пытались заглянуть в щель над порогом и под растянутыми на коленях штанцами узырить эту розовую пухло сплющенную белыми рубчиками канавку с не¬сообразно бесстыдным названием.
Сестры же шпарили подобными словами, правда, в отсутствие взрослых без стеснения. Привычно и звонко пели:
Я и Буся на полу
Гоним деготь и смолу!..
Рано выучила мать, как под молодцем лежать,
Как под молодцем лежать, да за белый х... держать,
Как за белый х... держать, потолочинки считать.
Потолочинка упала, посеред п... попала... – и т. д.
"Из песни слова не выкинешь, из п… край не выкусишь". Сестры то нещадно лупили Женьку с Толькой, заставая около уборной, то неожиданно сменяли телесные наказания телесными поощрениями.
Укладывались спать валетом на огромной железной кровати и звали малышню. В темноте не стыдно было удовлетворить желание каждой пощупать это друг у подруги и потом с перехватами дыха¬ния ощущать и неожиданно пружинящие волоски, и какие-то под рукой пахуче влаж¬неющие лепестки, и губчато упругую, но податливую вширь ущелину, и трясинно плямкающие придвиги жарко ускользающей бездонности.
И непостижимое шестилетним умом хриплое горение хищной Раисы или долго¬текучее – ОООХХХ – как название женского журнала! – обмирание мирной Капитолины, растягивающей удовольствие и собственноручно.
– Чо, зах... захачиваешь? – это, распахивая под Женькиной рукой настежь и снова сжимая трепетные ляхи, – рыжая бесстыжая Райка.
– Не-а, – он, недоумевающий, чего еще можно хотеть.
– А торчит… вот… Почему? – это о его символе естественного инстинкта, поощренном ее нетерпеливыми упражнениями.
– Не знаю! – он, совершенно искренне не зная.
– Давай не так ты, а... залазь на меня... суй... да, нет... туда, ту-уда, ту...
– Ай, ну... Лучше ты… на меня... А-ай...
– Мандала-ай...
Через пару лет переехали от Еренковых к Беликовым в две комнаты задней половины засыпного дома по соседству с тетей Олей – любимой Женькиной теткой Сахарчук. Ряд домиков назывался Вторым тупиком и был между Иртышом и станцией Куломзино. Здесь впервые увидел он железнодорожников в черных френчах с накладными карманами и петлицами, в которых краснели "гайки" или "птички".
Здесь появился кричащий в коляске брат Боря, и Женька уже не ходил в детсад. В темные полоски теперешней жизни он катал вперед-назад коляску, а в светлые были Иртыш, кино, дяди Мишины яблоки, именины Люды, приезд после Хасана и Халкин-Гола дяди Сени...
На Иртыше пахнет креозотом и сохнущим бельем. Низкий песчаный берег завален просяной шелухой – ря¬дом шелестит крупорушка. Лоснящийся паровозишко подсовывает к ней белесые от муки вагоны и такую жару – а может, это только кажется? – испускает вокруг, что несет пацанов в прохладную желтую воду, покрытую бурыми конопушками. И уж плещутся, уж хлебают ее, иртышную, что животы колет, то ли от воды, то ли от "серы" – самовареной из сосновой смолы жвачки.
Каждый час на пра¬вый берег, даже летом парящий далекими градирнями, в город отхо¬дят трескучие катера, их пять – они узнают каждый издалека – "Танкист", "Чкалов", "Ленинец", "Коммунар", "Пионер", а невдалеке, отгородившись запретной зоной, гремит поездами железный мост.
Ходить на Иртыш разрешали только с двоюродной сестрой – тети Олиной Людой, но она была старше на девять лет и не хотела связы¬ваться. Смеялась:
– Когда Паша с животом ходила, цыганка мальчика нагадала, а родился, клепа, ты!
Было непонятно и обидно, отвечал "дразнилкой":
– Людмила – мыло!
Это было настолько "не в ряд, не в лад, поцелуй у кошки зад!", что обидчица даже не отвечала и уходила с Машкой Клочковой. И Женька срочно был вынужден вдогонку выдавать первые самостоятельно рифмованные обличения. Например:
– Людмила, Людмила, Мими утопила! – после чего убегал на Иртыш с такими же огольцами, все время боялся, что его увидят, почти никогда не успевал вернуться до прихода с работы мамы и почти всегда попадался.
Мать с речки уводила, Потом признал со вздохом,
Пугала по пути: Что плавает с тех пор
"Утонешь, вражья сила, Ни хорошо, ни плохо,
Домой не приходи!" А точно – как топор!
Недалеко на улице Почтовой был кинотеатр, и Женька оказался в числе артистов, которые перед детскими сеансами давали короткие представления (ревю!) событий в тереме-теремке, на Лимпопо или в Изумрудном городе. За это мордастая контролерша на зависть остальной публике, лезшей по головам за билетами, бесплатно пропускала их на любой, разрешенный детям до шестнадцати лет сеанс.
И он неограниченно скакал с Чапаевым и Кармелюком, человеком с ружьем ходил по Смольному, опоясывался пулеметными лентами на броненосце "Потемкин" и в Кронштадте, вместе с тринадцатью по¬гибал от коварства басмачей и жажды, пел: "Мустафа дорогу строил, Колька-свист по ней ходил...", "Красавица народная, как море полноводная...", "Три танкиста, три веселых друга...".
Дети постарше разговаривали с мамой в библиотеке: "А есть "Тримушки Тера"? – "Нет, еще на руках!" – и он долго не понимал, о чем это они? Пока сам, научившись читать, не взял однажды потрепанный том "Трех мушкетеров"!
Помнит, что долго сливались в нечто единое и "Вдоль по улице метелица метет", и Метелица из радиопостановки по Фадеевскому "Разгрому" (или из книги, или из кинофильма?).
Когда дядя Миша приходил с дежурства и неохотно рассказывал, что охранял железную дорогу, Женька всегда недоумевал: что с нею, железной, может случиться? Почти на все детские просьбы он отвечал отказом: и во дворе не играй – собаку дразнишь, и в сигнальный рожок не дуй – не слюни, и ранетки и смородину попробовать нельзя – зеленые.
В садике росли и настоящие яблоки – маленькие, горьковатые, но луч¬шие были только на картинках, да говорили еще, что есть на базаре привозные из Алма-Аты.
Чтобы не идти через двор, где рвался с цепи Черкес и недовольно сморкался дядька, Женька приспособился лазать за яблочками через окно из палисадника, а потом усовершен¬ствовался и до перелаза через забор. Если бы он не до¬бывал их таким способом, то и распробовать бы не распробовал из того "гостинца", который иногда перепадал от дяди Миши.
Шестнадцатилетие двоюродной сестры Люды поразило его обилием подарков, в основном, гравюр со светолунными пейзажами и парящими, когтящими добычу и с нею взлетающими орлами. По рюмкам была разлита облепиховая наливка, а гости собирались у ворот, крутили патефон, чему-то смеялись во дворе. А рюмки все стояли...
Он лизнул одну, потом вторую, еще и еще. И нализался. Это первое опьянение, возможно, и выработало в нем стойкое отвращение к спиртному на всю жизнь, хотя в разное время удавалось с ним справляться, чтоб не ударить в грязь лицом в мужской компании.
Дядя Сеня, брат мамы, лейтенант с крылышками в голубых петлицах, скрипел сапогами и портупеей поверх темно-синей диагоналевой гимнастерки, позванивал висящими на цепочках значками, поправлял кобуру и все рассказывал о штабелях каких-то трупов, которые бросали под колеса полуторок и которыми менялись с японцами, о самурайских харакири и банзай. У Женьки мимоходом спросил:
– Знаешь, как по-английски писюн?.. Ну, так же, как повар на корабле...
– Как?
– Не как, а кок!
Евгений несколько раз ловил моменты, чтобы дотронуться до тугой кобуры и, наконец, замирая от дерзости, взмолился:
– Дядя Сеня, можно мне... дайте пострелять из нагана!
Тут все оживились, Семен Аверьянович достал настоящий и тяжеленный наган, который, оказывается, надо называть пистолетом, что-то из него вынул, вложил в Женькину руку и поставил в боевую стойку "Веллер станс".
Ему удалось раза четыре "стрельнуть", нажимая спуск двумя пальцами, потом пистолет пошел по рукам, все щелкали курком, он бегал от одного к другому, но больше ему оружие не досталось.
Отчим заявил:
– Видали бандита? Что из такого выйдет?
А дядя Сеня примирительно рассмеялся:
– Что-то да выйдет. Посадите на горшок, увидите!
Иногда по вечерам мама и отчим уходили в кино или в гости. Евгений прислушивался к посапыванию Бориски, из каждого угла бесшумно прыгали черно-белые фигуры, сначала он оглядывался на них, а потом окончательно цепенел, не в силах оценить, с какой стороны быстрее настигнет опасность. Просыпался братик, кричал, подпрыгивал, а он, скованный ужасом, боялся шелохнуться, не то чтобы войти в другую, темную, комнату.
Когда взрослые приходили, мама бросалась к ребенку, а отчим волтузил Женьку чем попало под руку. Он был охотником, работал техником в аэропорту, и под руку попадался не только ремень, но и патронташ, и резиновый самолетный амортизатор.
В богонепроницаемой полосе памяти была баня. Она, железнодорожная, краснокирпичная, дымила недалеко от них, и шли туда – с огромным эмалированным тазом и ссохшимся веником – тетя Оля, Люда и мама, которая тащила Женьку.
В бане, скользя на мыльном каменном полу, он добирался до свободной лавки и прилипал к ней, сгибаясь, ногами зажимая свое естество и боясь разоблачения. Но когда однажды толстенькая одногодка подошла с вопросом:
– Тута не занято, девочка? – это было еще ужасней.
После этого он в женскую баню больше не ходил – и под угрозой ремней, и под запреты Иртыша, кино и улицы, – ждал редких слу¬чаев, когда отчим брал с собой в мужскую.
Осенью сорокового они купили дом по улице Дунаевского в Не¬мецком поселке. Так называли окраину Кировского района – когда-то ее застройку начинали немецкие переселенцы.
Прежние хозяева, выкладывая из самана толстые стены дома, ру¬ководствовались чисто практическими соображениями – зимой было тепло, а летом прохладно, но Женькина фантазия легко превращала про¬стую хатку в древнюю крепость с роскошным парком (несколько кленов и кустов крыжовника в палисаднике) и подземным ходом (обширный подпол).
Из кухни была дверь в сени, из них – в сарай, что на¬поминало "анфиладу". Неостекленные "бойницы" сарая позволяли зимой и летом отражать из лука и гнутого из медной трубки пистолета-поджúгала атаки многочисленных врагов, фигуры которых он с при¬ятелями рисовал на серой необструганной стене уборной. Были шерифы и "гринго", белые и самураи, рогатые фрицы.
Восемь соток огорода кудрявились картофельной и свекольной ботвой, ближе к дому возвышались навозные грядки с тыквами и огурцами, плыл резкий запах табака-самосада и помидор, а подальше, на межах вставали стенами паслен, подсолнухи и конопля. Сколько повылавливали здесь кузнечиков, повыливали тарантулов. В палисаднике властвовал развилистый клен, дававший самый вкусный сок на десерт после пшенной с тыквой каши или картошки с молоком из пузатых кринок.
Среди этого великолепия пролетел еще год. Рос себе неискушенным во многих грехах, даже не курил, только война и школа сделали из него то, что сделали…
 
ВЕЛИКАЯ ВОЙНА. МАЛЕНЬКАЯ ШКОЛА
И когда над ними грянул смертный гром,
Нам судьба иное начертала,
Нам, непризывному, нам, неприписному
Воинству окрестного квартала.
Вспомните, ребята, вспомните, ребята,
Это только мы видали с вами –
Как они шагали от военкомата
С бритыми навечно головами! Из бардовских "Песен нашего века"
 
"Внимание, внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза…" Именно так: "Работают все, воюют все", – говорит Москва. Пока до детского сознания доходила вся серьезность понятия "война", пришел школьный сентябрь.
Альмаматерная школа № 23 была самой железнодорожной из неполных средних, самой неполной средней из железнодорожных. Из уличной хевры, кроме Женьки, в 1А класс попали Гошка Лыков, Леонард Блажчук и Гунька Видерхер. Последнего с первого дня дразнили – "Кунка, не хер", ведь все слышали частушки:
Моя пырка, как бутылка, Шел я лесом, камышом,
Как от чайника рожок. Видел девок нагишом:
У моей матани кунка, Девки басенькие,
Как изюмный пирожок. Кунки красненькие!
Вскоре Гунька уехал на Урал с родителями, как все немцы мобилизованными в трудармию. Ардик стал героем речевых ляпов. На уроке отвечал:
– В Карпатах произрастают деревья: дуб, граб, вяз, бук и др.
– Это что за порода – др?
– Не знаю. Так в книге написано!
Или:
– Онегин так любил Байрона, что повесил его над столом…
– Беликов слетел с лестницы, встал и начал оправляться!
Леонард, не шутя, говорил не "хочешь" или "хотим", а "хочúшь". И чуть ли не с него пошел анекдот о четырех ошибках в слове из трех букв – "исчо"!
С Гошкой дружили и проучились вместе девять лет школы и техникума. На переменках играли в бабки, в чику-расшибалку и пристеночку, в зоску (кто больше подбросит вверх ногой плоский кусочек свинца пришитый к лоскутку козьей шкурки, много позже узнал, что в Корее это называют "чиги-чиги"), в лапту с мячом и в другую: лап ту, лап эту девчонку.
Длинные зимы были не только холодными, – голодными. Если летом кормил огород, который теперь вскапывали посередине улиц, а в начале зимы были запасы с него, то к весне были рады отдать в дальних деревнях самые дорогие вещи за мерзлую картошку. Сладкая, она позволяла экономить сахарин.
Ценность каждого теперь определялась продуктовыми карточ¬ками: дворяне, изможденцы, литераторы, литербеккеры. Это: кто получал рабочие карточки, кто иждевенческие, кто по литерам "А" или "Б". Кто их не имел или потерял – были удэ¬пеккеры – умирали днем позже.
Настоящими праздниками в семье были дни, когда выписывали на крупорушке пару мешков баламутки – овсяной шелухи. Если ее залить водой, то через сутки на дне посудины собиралось клейкое и горькое тесто, из которого пекли блины на глицерине, слитом отчимом из амортизаторов самолетов.
Летом надо было запастись и топливом. Лоханы в законе промышляли на "железке". Возвращавшиеся из Урала в Кузбасс маршруты останавливались у входного светофора перед Куломзино, и можно было выгребать угольную пыль в мешок из закоулков рам хопперов и полувагонов.
В противоположную сторону они шли груженные, шли на подъем, медленно, и Женька вскакивал на ходу, забирался наверх и, пока поезд набирал ход, сбрасывал несколько кусков антрацита. Или пока не появлялся откуда-то сопровождавший состав охранник, который за расхищение госимущества мог и подстрелить.
Еще лета два или три Женька пас корову, чтобы не платить пастуху. Гонял на вольные травы километров за десять. Или ближе водил на веревке в канавах. Пасся сам в зарослях ирги, лазал в поисках костяники и редкой землянички. И читал, читал все подряд. "Тома Сойера" на вечер одноклассница дала. О своей он Бекки Тэтчер размечтался у стола…"
Это было первое увлечение не только чтивом. Книгу Женьке в третьем классе дала Рая Антипова, эвакуированная из Москвы. "В меня влюблялись все блондинки. И брюнетки. В нашем классе. А я шатенку полюбил. С третьей парты".
Когда Раиса уехала на родину, другая беженка Верка Луценко передала от нее открытку с крокодилом – "аккуратен, видно, он: чистит зубы с двух сторон" – и адресом на Большой Якиманке.
Вечерами Женька с деревянным ППШ одолевал сугробы в своем огороде и орал в начинающуюся метель: "И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова, дорогая моя столица, золотая моя Москва!"
Потом была переписка, которая длилась до окончания семилетки. Война окончилась за два года до этого.
"Перинки да подушечки,
Да наградные пушечки,
Приятели, – не дамы, господа.
Сплошная безотцовщина,
Ночная поножовщина –
Мои послевоенные года".
Лоханы постепенно превращались в братву.
"И был тогда не крохою,
И помню их неплохо я,
Да, жаль,
Что не вернуть их никогда –
Те ноченьки бессонные,
Штанишки расклешенные –
Мои послевоенные года.
 
Не выскочки, не франтики,
Патлатые романтики,
Гуляем, не подстрижены пока.
С дороги не сворачивал,
Еще не бьют лежачего,
Но лихо бьют без промаха
Срока…" С. Панин
 
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
"Татьяна, помнишь дни золотые?"– Возвращаются нынче фасоны
Танго Лещенко льет патефон. Прежних платьев и шляпок твоих.
Я на фото гляжу – Таня, ты ли? Не нужны дамской моде резоны –
Рядом я – новоомский пижон. Нарасхват старина у портних.
В черной шапке и синей фуфайке, Не вернутся года молодые,
В белых бурках на красном ранту – Их святыни, любовь – будто сон.
Первый парень своей Замарайки Помнишь ты –
С нержавеющей фиксой во рту. "…помнишь дни золотые?"
Танцы первые под патефон?
 
Техникум был в Ленинском районе. Каждое утро туда и к вечеру обратно через Иртыш ездили на "ветке", пригородном трудовом поезде. Там и познакомились с компанией девчонок из соседнего медицинского училища. Татьяна Микриевская была самая красивая, самая заводная из них. Была первой Женькиной любовью.
Нет, конечно, многие девочки нравились еще в школе. И Рая, которую догонял по дороге домой и бил портфелем. Чтобы обратила внимание? Обратила, потом писала бестолковые и бесполезные письма.
И Бэтя в четвертом классе, у которой, догоняя по черемуховой весне, целовал и маленькие ушки, и тугие щечки, и влажные губки. И которая в пятом уже не училась в их школе, и не надо. А вот так, чтобы предмет занимал бы тебя всецело и всечасно, так было только с Танькой.
После техникума торчал на морозе у нее под окном, пытаясь через закрытые ставни услышать голоса и угадать, выйдет или нет. До полной остановки кровообращения в пальцах и пятках ног (обутых в шерсть носков и валенок!), бродил с нею по лунному зимнику.
А когда поздним вечером проскальзывал вслед в примусное тепло общего коридора ее одноэтажной коммуналки, наступали самые лучшие минуты крепких объятий с взаимным осязанием всех ни разу не видимых друг у друга упругоподатливых и несгибаемых интимностей.
А сколько было сказано взглядами и незаметными прикосновениями в общих компаниях, в поезде, в бархатных креслах театров музкомедии и имени Вахтангова, где смотрели "Ночь ошибок", "Собаку на сене".
На поцелуйных местах под волшебные кинозаманухи "Багдадский вор", "Серенада солнечной долины", "Девушка моей мечты", где бил ниже пояса потрясающий контраст между голливудскими дивами и нашими, которые – личики строгие прятали в шали; те же и ноги-то разнагишали!
На вечерах танцев в техникуме или в училище под "Брызги шампанского" ("Новый год, порядки новые. Колючей проволокой наш лагерь обнесен…"), "Кумпроситу", утесовский "Солдатский вальс" и "Старушку", которая в фокс-темпе "не спеша, дорогу перешла…"
Когда был принят в доме, учили вместе науки. Но по большей части он помогал Тане запомнить великую массу разной латыни из патологии и терапии, из акушерства и фармакологии. Хотя и дурачился: агвентум каки, солюциум ссаки, принимать по стакану за три дня до еды!
Музыкальных центров и телеканализации еще не было, приходилось часами сидеть на гнутом венском стуле и слушать присказки Танькиной матери, старшей медсестры поликлиники, и нудноучения бабушки, завуча школы.
Мария Антоновна отливала думтяпки и шедеврализмы: "Просто – с мóста, еще проще – в роще!"; "Так уболтал, что неделю заглядывала!"; "Я, что, у Бога теленка съела?"; "Любишь? Такую халду? Нос, что ручка от сумасшедшего дома!"; "Держи меня за талию, и хряпнем вальс!"; "Сколько той жизни?"; "Мастер – со стола куски хватать!" и другие.
Татьяна Федоровна, напротив, стерильно цитировала – от: "Жизнь человеку дается один раз…" (еще раз ее было бы трудно выдержать?!) – до: "Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой".
Младшей Татьяне, тоже Федоровне, было шестнадцать. Евгению – на год меньше. Обоим ну очень хотелось близости, очень. Но ее не было. Все было в воспитании и совместной моральной установке.
Они обязательно будут вместе, но до этого сначала предстоит учеба, потом разлука, возможно долгая в виде трех-пяти лет его армии или флота. Как она сможет доказать ему свою верность при встрече, если они поспешат соединиться сейчас?
Они много раз лежали зимой в прижимку в постели, разделенные лишь бельем, нижняя деталь которого была не бикини или колготками, – фиолинючими рейтузами. Они много раз через них ощущали друг друга летом, в мучительном единении ерзая под зеленой картофельной ботвой. И что положено, замирало, и что поднято, гудело в многочасовой истоме.
Невинные, несмотря на медицинское образование с одной стороны и уличное воспитание – с другой, они ничего не ведали даже лингвистически о минете, куннилингусе, петтинге. То есть о том, что могло бы без дефлорации прекратить их сладкие страдания. Только не раз в такие минуты то она, то он хрипло шептали:
– Все, больше не могу, сниму… снимаю…
И он или она спохватывались:
– Милая, не надо. Милый, мы же решили…
Недавно Евгений прочитал письма А. Фета. В одном из писем тот писал о Елене Лазич: "Она… умоляет не прерывать наших отношений, она предо мною чище снега – прервать неделикатно и не прервать неделикатно – она девушка – нужно Соломона". Это было то же, что испытывал Евгений к Татьяне.
Да, если бы не еще одно обстоятельство, то он бы этих пыток точно не выдержал… Однажды вечером, когда дома не было других взрослых, они с Инкой, двадцатипятилетней квартиранткой, о чем-то разговаривая, оказались в ее маленькой комнатке. Она прижалась к печке:
– Хочешь, я тебя на гитаре научу. Толечко надо согреться…
И осторожно притянула его к себе. Он, полыхая от желания и собственной смелости, погладил по крепкой короткой талии:
– А на этой научишь… гитаре?
– Дети же. Пойдем. В сарай. Я будто по воду…
Одела "куфайку", схватила ведра, он, что-то набросив, выскочил следом. За перилами вздыхала корова, они, пятясь в обнимку, попали в бывший курятник с грядой мерзлого помета под насестом. Она ахнулась в угол, неловко подвернув голову, ничего, вроде, не снимая, развела ноги, и он обнаружил себя уже между ними.
Евгений, помнится, успел подумать: "Вот как надо". И мысленно огрызаясь, будто это не первая партнерша и учительница: "Конечно, а как же?" – сдернул, что было на нем. И неожиданно быстро вошел в горячую сладость, которая будто ритмично подхватила его, понесла по волнам, но все выше и дольше, и все дольше и выше, пока не достигла пронзительности взрывной струи, точечно устремленной то ли в прошлое, то ли в новое желание.
Есть женщины в русских селеньях… Коня на скаку перегонят в горячем избытке любви! Так что Женька еле успевал… на ходу подковы рвать. Где только не вытягивались: и в постели утром, когда на счастье все уже уходили из дому, и на чердаке, засыпанном толстым слоем использованной баламутки, до прогиба матицы и обвала побелки.
А однажды ночью, когда Инкин муж, длинный худой Грыць, был в ночной смене, Женька прокрался к ней прямо под одеяло. Та поспешила размахнуть себя для него, но на расстоянии вытянутой руки на своем топчане проснулась свекровь. Женька настолько был поражен страхом, что будто мертвец пролежал еще с полчаса, после того как все затихло. И почти не скрипнув, через кухню отступил на свой диван…
Когда Евгений уехал к отцу в Белоруссию, а оттуда в Литву, на все его письма Татьяна не ответила. Он примчался следующим летом на каникулы. Но она избегала общения, редкие разговоры на ходу были о чем-то постороннем и малозначительном. Было не понятно, хоть разбейся на осколки, хоть разлейся на слезу, почему все так, куда все делось?
У счастья нет вчерашнего дня. Похоже, что у их радости – завтрашнего. Как он жалел себя в прошлой их любви, вспоминая ветхозаветность их договоренности и немецкую пословицу: "Если я не поборол свою земную страсть, то все же испытал блаженство!" Он, дурачок, не испытал. Уехал раз, приходится уезжать снова.
И вдруг получил коротенькое сумбурное письмо от Таньки, в котором только то и было, что она хочет переехать жить к нему в Вильнюс. Никаких подробностей. Он с недоуменной радостью ответил, что да, приезжай, но чтобы жить (так он тогда думал), нужно жениться, иначе не пропишут. От Татьяны немедленно пришел ответ.
 
Письмо Татьяны
 
Здравствуй, милый Женька!
Только сейчас из кино: "Машенька". Ты помнишь там слова: "Машка родная, любимая моя, я люблю тебя". Ведь когда-то и ты мне говорил точно эти слова... Но это было когда-то и, наверно, никогда не вернется. Как тяжело вспоминать о прошлом, которое никогда не вернется, как хочется вернуться во власть прошлого хоть на одну минуту, но это невозможно.
Женька, получила твое письмо, которое меня и обрадовало (ты меня, кажется, еще не забыл), и огорчило, потому что мои мечты о поездке рухнули. Раз без брака не пропишут, значит – все, хотя регистрируют с 18 лет. Мы уже имеем на это право.
Но ведь, Женька, об этом же надо сначала поговорить, подумать, я должна тебе много, много рассказать, но разве можно все рас¬сказать на бумаге? Нет, конечно. "В письмах все не скажется и не все услышится, в письмах все нам кажется, что не так напи¬шется..." (твой любимый Константин Симонов).
Ты помнишь, Женька, я тебе говорила, что расскажу все о себе че¬рез год, но молчать уже нет сил, я должна тебе во всем при¬знаться. Женька, милый, только прошу тебя, чтобы об этом письме никто не знал. Будем знать ты и я. Хорошо? Договорились?
Так вот, Женька, в какой банде я была, ты уже, наверно, немного знаешь. Было у нас 30 членов этой шайки: 29 ребят и я. Люба была с ними знакома только мельком, поэтому о наших проделках она ни¬чего не знает. Что мы делали, я даже тебе боюсь писать, но тебе, наверно, понятно. Деньги мы вообще не считали, их у нас было столько, сколько нам нужно, но и проходили они все прахом.
Устраивали пирушки, пьянки. В общем, твоя Танька жила но¬вой жизнью, остальное меня ничего не интересовало, с хорошими людьми я вообще не могла найти слов для разговора. Сначала мне это нравилось, но потом, когда уже это надоело, опротивело, когда я поняла эту жизнь, уйти из этого я не могла – было уже поздно во всех отношениях.
В одну из таких пирушек твоя Танька пропала, нашелся такой человек, который сгубил меня на всю жизнь. Если в некоторых слу¬чаях ты, Женька, мог меня жалеть, то были такие люди, которым нужна свежая девчонка только на одну ночь. Как это получилось, я сама не знаю, а когда опомнилась, то было поздно. Это было раз, а страдать пришлось от этого много. Он, этот гад, который сгубил меня навсегда, ходит за мной и сейчас, говорит, что меня любит, что он от меня никогда не отойдет, что он это сделал только по¬тому, чтобы на меня надеяться, но мне это все противно, я не хочу его верности, любви и его самого.
Вот почему, Женька, ты меня не мог понять летом, вот почему я тебя так встретила. Я тогда держалась за него, потому что боя¬лась признаться в этом тебе. Помнишь, ты подбирал на аккордеончике "Коломбину"? "И не знала сама, что развеет все мечты воровская любовь!"
Как я хотела быть твоей, но все это пропало, я досталась та¬кому подлецу, шпане, я не могу к нему никак привыкнуть, к его от¬ношениям, к его поведению, потому что так ко мне относиться уже никто не будет, как ты. Я как вспоминаю твою ласку, твои слова, мне становится тяжело, я начинаю пла¬кать, а Пашка меня начинает упрекать: "Что, Евгения вспомнила, Литва тебе не дает покоя?" И я от него этого никогда не скрывала.
Как ты на это посмотришь, Женька, я не знаю, но я в этом не ви¬новата; я сама сейчас не могу вспомнить, как я попала в эту среду, и не могу представить, как это могло все получиться. Сейчас всех почти пересадили. Троим дали по 15 лет, одному 10, двоим по 3 года, а остальных таскают. Меня сейчас оставили в покое, Пашку тоже, кажется, оправдали.
Вот, милый Женька, смотри, моя судьба в твоих руках. Что хочешь со мной, то и делай. Ты меня вправе послать подальше, и тогда все, я навеки буду несчастна. Если ты сможешь забыть все, простить мне, то буду ждать тебя, любить, если нет, то...
Но нет, Женька, ты не должен простить этого, я это знаю, нет... не нужно. Мо¬жет быть, ты и простишь, но в душе твоей всегда будет горький осадок, ты всегда меня будешь упрекать, в чем я почти не вино¬вата.
То-то и оно!
В общем, Женька, 1-го ноября я должна знать твои мысли в двух словах телеграммы. Или "Жди", или "Прощай". Письмо дойти не успеет, а мне нужно обязательно знать или 1.11, или 31.10. После телеграммы напишешь подробно, почему ты решил то или другое. Подумай обо всем, пиши откровенно, не обманывай хоть ты.
Уж на тебя я надеюсь, что в этом рисоваться ты не будешь, решается моя судьба, вся моя жизнь. Не жалей меня, подходи со всей справедливой строгостью. Решай, слово за тобой.
Целую много раз, если ты разрешаешь. Твоя Танька.
 
* * *
Вот тебе и любимый Симонов: "Просто ты умела ждать, как никто другой (!)". С того времени Евгений никогда не мог без слез читать и "Открытое письмо женщине из города Вичуга": "Я вас обязан известить, что не дошло до адресата письмо, что в ящик опустить не постыдились вы когда-то…"
Это письмо дошло, но тоже поздно, только второго числа. Несмотря на прояснившуюся причину тупой боли и обиды на любимую, острой жалости к себе, Евгений все же послал телеграмму "Жди". Послал и письмо, в котором, правда, не удержался от упреков. Ответа не было.
"Маруська тогда понимает, что жизнь ее стала хужей, и в сердце с размаху вонзает шишнадцать столовых ножей!" Больше они не виделись. Пастушка и трубочист любили друг друга, пока случайный воришка не сгреб девственную статуэтку в грязный кузовок.
"Маруську на стол помещают шишнадцать дежурных врачей, и каждый из них вынимает свой ножик из ейных грудей".
Женькин брат Борис, не отличавшийся коммуникабельностью, в одном из редких писем сообщил, что Татьяна жива-здорова, вышла замуж, окончила медицинский вуз, работает врачом в медсанчасти военного завода имени Ворошилова. Что надо было понимать, брат, как: "Не надо печалиться, вся жизнь впереди…"
 
ПРОЩАЙ, СИДЯЧАЯ
"Они (тюремные стены) как скверная баба. Возвращаться нет смысла. Даже смотреть на нее не хочется. Но о ней можно погово¬рить. Именно этим я сегодня какое-то время и занимался. Удачи тебе, друг, внутри ты или снаружи". Чарльз Буковски, "Сцены из тюремного спектакля".
 
Удача пришла, как подарок Деда Мороза. Хотя работать на нее Паровозычу пришлось самому. Только перед новым Новым годом появилось
"О П Р Е Д Е Л Е Н И Е: ...суд Заречного района… в составе… рассмотрев в открытом судебном заседании ходатайство коллектива объединения "Стройматериалы" об условно досрочном освобождении… у с т а н о в и л… зарекомендовал себя с положительной стороны, нарушений не допускал, отбыл более половины установленного срока и заслуживает, чтобы… Суд, руководствуясь статьей 3 Указа от 12.06.1970 года и статьей 52 УК УССР, о п р е д е л и л : Ганусевича Евгения Георгиевича условно досрочно освободить на неотбытый срок 1 год 5 месяцев 29 дней".
"А эта серость мне наскучила до боли, как много вложено в коротком слове "воля"! Серовый провожал друга шуточками:
– Я через месяц тоже на все четыре стороны. Встретимся… на вечере выпускников химического факультета нашего СИЗО!
Да здравствует начало конца, которым оканчивается начало! Прощай, сидячая, до лысых волос, до последних матюгов незабвенная миллионами посиедевших…
ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДОРОГИЕ!
Вот и все – семерик позади,
Я стою ни при чем на вокзале,
И колотится что-то в груди,
Как в тот раз, как меня повязали.
 
Что такое, что такое, господа?
Никакого нету чуда, нету чуда,
А ведь я же не туда, я не туда,
Я оттуда, я оттуда, я оттуда!!!
Из репертуара "Лесоповала"
 
 
Ганусевич взял общий билет. "Этот старенький вагон для меня, как лучик света, где он только ни бывал, ездил вдоль и поперек. Он такой же, как и я – ни ответа, ни привета, – нас мотает, мы летим, как на лампу мотылек…"
В Купянске вышел на перрон и стал ждать смены локомотивов. Вот и клацнул автосцепками пропаснянский "Фантомас".
Пока бригада переходила из задней секции в переднюю, Евгений с легким чемоданчиком уже взлетел по ступенькам в кабину, нетерпеливо открыл бортовой журнал. Машинист Иван Гажимон, приятель и сосед по дому, помощник Артур Пачковский тоже из старой гвардии.
Вместе с шумом машинного отделения появился Иван Николаевич, широко распахнул объятия:
– Здоровэньки булы, химик! На побывку?
– Здравствуй, салют, кабальеро! – не забыв об испанских корнях Гажимона, обнял его Евгений. – Все – оттянул подчистую!
Близилось время отправления. Опробовали автотормоза. Включили автостоп, проверили другие "умные" приборы. Помощник доложил о зеленом выходном, напомнил о разрешенной скорости движения по выходным стрелкам и по перегону. Иван повторил информацию, точным движением сильной руки набрал первую позицию контроллера. Дизеля, предвкушая веселую работу, радостно взревнули.
Поехали! За стеклами кабины полетел навстречу первый за полтора года по-настоящему светлый день, замелькали не забытые, к удивлению Ганусевича, подробности заснеженных перегонов. "Выбрался раньше срока я и с головою трезвою еду домой дорогою Донецкою железною".
– Как там мои?
– Дочку, почитай, каждый день вижу. С моей уроки готовят. Лиду тоже иногда на перроне встречаю, все колотится в своем павильоне…
Вообще-то Евгений все о своих знал. По письмам жены. Пошел двадцать второй год, как они вместе. С того памятного вечера, когда Женька провожал ее с танцев. По дороге от ДК железнодорожников, минуя на тротуаре около семидомиков встречную компанию, Женька услышал хлесткий стук какой-то веревочки или ремешка по плечам своего плаща. Он обернулся: "В чем дело?"
Трое парней с готовностью на все бросились к нему. Разбираться стало бессмысленно. И Женька вынужден был провести правый прямой по блеснувшему в сумерках оскалу под черными усиками первого. Тот отключился.
Второй, подскочивший справа, получил левый "королёвский" хук в прыжке.
Третий наскочил на новый прямой. Кто-то из побывавших на четырех точках еще хватал Женьку за волосы, изрядно измазав ему физиономию кюветной грязью. Но Женька откинул его захватом руки на перелом через свое плечо.
Лида, подхватив партнера под руку, повлекла его в прежнем направлении, срывающимся голосом запричитала:
– Ой, Жень, не надо, Жень, пошли, ой, не связывайся, это ж армяне, Жень…
– Так и что?
– Ой, это ж Хачик, Гоглик и Арсен. Они у нас гулеванят, их все боятся, и зарезать могут, пошли по-быстрому, пошли…
– Так идем же, идем, успокойся.
Потом Женька еще обмывался под водяной колонкой, а Лида нервно оглядывалась в ожидании худшего, но все осталось без продолжения. Но не их встреча. Потому что тогда настойчивый Евгений и остался у потрясенной Лиды в домике на окраине Иловайска.
После очередной поездки его уже пропустили в привокзальный ресторан, где Лида работала официанткой, без обязательного галстука. Та кинулась к Женьке с новостями:
– Вчера в подвальчике у Христофора сестра Хачика рассказывала, дескать, кто-то выбил братику золотой зуб, пошел вставлять, и уже вся шайка рыщет-ищет нахала, который такое наделал, и кому жить надоело. Говорят, не может такого быть, чтобы он бил без рукоятки, и за это они ой как рассчитаются.
В субботу на танцах Хачику показали Евгения, который стоял в группе паровозников из общежития. Тот через шестерку перед концом танцев потребовал выйти на толковище.
Женька рассчитывал на своих, но как-то оказалось, что их не оказалось рядом. Но вида он не подал, будто подразумевая их присутствие где-то поблизости, вышел к стае из четырех мстителей, натянул кожаные перчатки и решительно заявил:
– Мне вообще на работу скоро, пошли, по пути потолкуем!
– Пошли, – и двинулись за ним, обтекая с двух сторон.
– Покажи рукоятку, – заговорили, заварнякали.
– Какую?
– Кастет.
– Нет никакого кастета у меня. И в жизни не было.
– А бил чем?
– Руками, чем. В перчатках.
– Не может быть.
– Может. Хотите убедиться, проверить? Кто хочет?
Оказалось, что уже дошли до поворота к общежитию. Пока, оторопев от такой уверенности, эксперты сбились с шага, Евгений остановился, прощально махнул рукой в перчатке:
– Мне сюда. Свободны, хлопцы, – повернул налево, двинулся уверенной неспешной походкой, борясь с желанием ускорить ход, чтобы скорее избавиться от гибельного страха.
Не пошли вслед, не догоняли… Через день прямоугольный – шишнадцать на фигнадцать – Гоглик, оказавшийся осмотрщиком вагонов, случайно встретив Ганусевича в сортировочном парке, подал руку:
– Ара, кто тронет, скажи – мы твои кореша.
Так у Евгения появилась "крыша", которая вскоре распространилась и на Женькиного приятеля и однодума, выпускника Воронежского техникума Витьку Тархова. Она ему ой как была нужна, потому что вел себя с аборигенками по припевкам:
 
По деревне мы идем,
По деревне мы идем,
Всем подарки раздаем –
Кому сына, кому дочь, –
Лишь бы родине помочь!..
 
А как выйдет девка замуж,
А как выйдет девка замуж –
Сразу станет бабою.
А не выйдет девка замуж,
А не выйдет девка замуж –
Будет то же самое!
 
Не пошла Витьке на пользу такая прелюбодеятельность под чужими крышами. Доходился до того, что когда мать очередной пассии Нинки Марченко уединилась с ним, чтобы урезонить и заставить жениться, так он и ее…
А Нинка застала. Подала в суд за изнасилование, свое, конечно. Дали десять лет. Позже писал с Северлага, работал в Инте мастером паровозной подъемки. Когда откинулся, уехал на родину в Лиски.
Не сказать, чтобы и Женька прелюбобездельничал в свое время. Но после встречи с Лидой остепенился: в один год сдал экзамен на право управления паровозом, поехал машинистом и женился. Сыграли с Лидой шумную свадьбу. С настоящей "Донецкой степовой", не то, что у Володьки-пузыря с разведенным спиртом или у Богданова в Матвеевом Кургане с сумасгонкой.
На втором дне была и Аллка-светофор с немыслимым количеством косметики на не мыслящем лице и заядло, будто в насмешку над собой, пела, аккомпанируя бубном:
Як прыйшла до кума, до кума я прыйшла.
Як прыйшла до кума, до кума я прыйшла!
Дай мэни горилки, гэй, гэй.
Дай мэни горилки, гэй, гэй!
Дай мэни горилки, бо я ще не пьяна.
Быв мэнэ мий мылый, що з кумом я була.
Быв мэнэ мий мылый, що з кумом я була!
Быв мэнэ мылый бэрэзой.
Быв мэнэ мылый бэрэзой!
Быв мэнэ мылый твэрэзу, бо я ще нэ пьяна.
Смеялись:
– Бубнишь-то как? По нотам?
– Ни, по нотам нэ можу: воны ж усэ зачэркнути!
– Дать бы тебе "за усэ" в бубен!
Сняли Ганусевичи небольшую квартирку в частном секторе, стали жить-поживать, в тесноте, не в обиде. Только когда вслед за Мишкой родилась Леночка, поняли, что нужны и площадь, и удобства. В это время их и пригласил в Пропасную, пообещав работу и квартиру, бывший корефан Евгения по общежитию Владимир, дослужившийся до начальника депо…
– Как ты, Ваня?
– Как? Работаем. "Мы в кабине сидим и на девок глядим, а вокруг девок нет ни хрена!"
– А в депо?
– Не хуже, чем при "черных полковниках". Они – кто где теперь.
Это с легкого языка его Лиды так называли за глаза начальника депо Крайтеменко и его заместителей, назначенных одновременно с ним.
– И кто же где?
– Владимир Павлович теперь начальник службы. Бывший главный – начальник дистанции сооружений. Сан Санычу, жалко, не повезло. Еще до твоего суда ушел в начальники депо Хватово. А недавно был суд над ним, рассказывали – дали три года химии.
– Что ты говоришь? Не может быть! Зачем он пошел в это кумовское депо, гроб то кубло нехай?
– Да, может, и прав кто-то, сказавший: "Люди делятся на две половины: тех, кто сидит в тюрьме, и тех, кто должен сидеть".
У меня свояк в Хватово дежурным по депо работал. При Сарычеве месткомом избрали. Рассказывал, что прежний начальник вроде кирпич разбазарил, уголь с государственного склада, еще что-то там было. Когда запахло жареным, ушел по собственному куда-то в промышленность.
Пришел Сан Саныч, навел порядок. Но была и осталась большая проблема – цех подъемки паровозов, который был разрушен до основания с тем, чтобы строить новый для ремонта тепловозов и дизельных поездов. А строить было и не из чего – даже старые кирпичи разворовали, – и некому: в коллективе процветало пьянство, кумовство-сватовство, все абы як, лишь бы день до вечера.
Пришлось Сарычеву всю поездную и ремонтную работу обеспечивать в условиях одновременного строительства. Смета была уже превышена, но с финансированием, как новой метле, ему Управление помогло, поднажали на подрядчика.
В помощь строителям Сан Саныч мобилизовал локомотивщиков, которые что-то умели – кирпичи класть, опалубки рубить и так далее, – со средним заработком по производственной необходимости на месяц. Потом каждому давал одну-две поездки и обратно на стройку, тем более что таких поощрял в первую очередь и наградами, и премиями.
Только недаром говорится, что "каждый порядочный человек заслуживает врагов". Появились они и у Сан Саныча.
Это: три десятка уволенных "аликов" с родней; зам по кадрам, которому дал годичный срок для поступления в заочный вуз с предупреждением, чтобы соответствовал штатному расписанию; зам по ремонту, пойманный Сан Санычем на хабаре в виде мешков сахара, сгружаемых с прибывших в подъемку паровозов; проводники дизельных поездов, анонимки которых друг на друга игнорировал; главный бухгалтер, который попытался организовать сбор заявлений на оказание материальной помощи с тем, чтобы бóльшую часть этой помощи присваивать; наконец, третья секретарша райкома, которой он не оплатил со счета предприятия некую сумму на цветы, бутерброды и питье для членов президиума очередного совещания. И т. д., и т. п.
Между тем лето кончалось, а крыть воздвигнутые стены нового цеха было нечем: завод не поставил фермы. Послал снабженцев: докладывают, не реагирует поставщик, дескать, по договору срок указан – год, так что имеем право отгрузить хоть 31 декабря.
А тут как раз надо до зимы крышу подвести, чтобы можно было ремонтировать паровозы, которые пока разбирали-собирали прямо под открытым небом.
Послал зама. Приезжает ни с чем – мол, директор просит, чтобы достали ему новые покрышки на "Волгу", тогда можно бы надеяться. А где их Сарычеву взять, если никакими такими делами до сих пор не занимался? И выходило, что надо ехать самому.
Посоветовался с главбухом, тот организовал помощь приемщику локомотивов в сумме 70 рублей, из которых 50 принес Сан Санычу. Поехал молодой начальник со снабженцем на завод, взмолился опытному зубру-директору: "Поддержите, ведь и вы когда-то начинали".
Разговор стал дружеским, решили перенести его на лоно природы, где кстати оказались две бутылки коньяку и закуска, купленные ходатаями. К концу следующего дня первые трайлеры с фермами были в депо.
Весной примерно такой же ход пришлось сделать, чтобы вовремя получить мостовой кран. Полным ходом шло оборудование всей технологической оснастки в цехе, заложили фундамент бытового корпуса и флотационного комплекса, когда линейный отдел ОБХСС задержал Сарычева с обвинением в злоупотреблении служебным положением.
Он ничего не скрывал, доказывал, что деньги расходовал на производственные нужды, потому что другого выхода не было. Руководство дороги стояло за него, но обком-то здесь не Донецкий.
А обэхээсэсники имели зуб на него еще с Пропасной. Я сам был в случае, который тому способствовал. Приехал со сборным. Пошел было отдыхать, когда вызывают. Нарядчик: "Иди в ОБХСС". Пришел. Майор говорит: "Пиши объяснение, почему на перегоне стоял, какой-то вагон там разграбили". "Нигде, – говорю, – не стоял, весь участок на ходах". "Ладно, иди в депо, принеси скоростемерную ленту".
Пришел к Сан Санычу. Тот говорит: "Да отправил я им копию рассыльным, отправил". Тут звонок. Я так понял, что это майор требует ленту, а не копию. Дежурный забегает, докладывает: "Тепловоз ремонтники под десятку выдать не успевают. Что делать, Сан Саныч?"
Ну, тот и послал мента – нет, не матом, но резко-таки, мол, отвяжись, копию я согласно инструкции вам представил, а доказывать, что сама лента должна быть только у нас, некогда, конец связи…
– Ну, а как те, с которыми раньше работал, дружил?
– Э-эх, кроме цепных врагов оказалось очень много и таких, которые жались к ногам, когда стоял, – когда упал, всех собак на шею повесили. Рассказывали, главный бухгалтер подстроил. Спрашивает следователь: "Что в сейфе у начальника, откройте". "Нет, – говорит бух, – ключа".
Вызвали автогенщика, выволокли сейф перед конторой, прожигают, люди сошлись, судачат, мол, золото ищут. А в сейфе только конверт по гражданской обороне да ключи от резервной электростанции на случай угрожаемого положения. А ведь ключ от сейфа как раз у буха в столе лежал!
И теперь уже не секрет, – жена, что ли, изменила с кем-то из этих недопëсков. У него забот полон рот, одна за другую прячется, у нее одна – хвост в рубашку завернуть. Потому и, как говорится, ни аванса, ни отпускных прокурору выплатить было некому, когда санкцию оформляли. Хотя не накопил Александрович, говорят, ничего, но все же можно было б что-то продать, занять. При желании.
Желания были другие: спешила все под заднюю ногу растрынькать. И защитник на суде потому только номер отбывал. Теперь отбывает Сан Саныч – признали злоупотребление служебным положением.
– Да, положение. Верная женщина, – сказал мой тезка Лондон, – пятьдесят процентов успеха в жизненной драке.
– Не повезло мужику. Если б у нас суд присяжных был, точно оправдали бы... Может, на твоей же химии где-нибудь? Не встречал?
– Может быть. Только я в другом ведомстве, на паровозе кирпичного завода сейчас работал. Если б ему тоже так посчастыло.
– Какое уж счастье в несчастье?
– Не говори. Тогда тем более…
Но вот и злополучный для Ганусевича входной светофор Пропасной. Прибыли. Здравствуй, родная станция и дом, встречай твоего человека, вольного и долгожданного, дорогого и нужного тебе человека ведущей профессии!
Волнуясь, как мальчик, он шагнул навстречу родной пампушке Лиде, обнял Аленку и Мишку. "А кто не был в тюрьме, тот любить не умеет, тот и цену не знает настоящей любви…" За ними стояла в слезах приехавшая из Иловайска мама. "Я возвратился, здравствуй, мама! Ну, что ты, перестань при сыне причитать. Ну, поседел слегка, а так я тот же самый. Ну, что ты, перестань, ведь я вернулся, мать!"
Они плакали вместе.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
НЕ ОДНИ ВЕРЕВОЧКИ
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
В начале было Слово…
От Иоанна 1:1
 
Настоящее – лишь процесс непрерывного плетения из многовариантных веревочек будущего – вечного каната прошлого.
 
 
 
 
Предисловие
В зал ресторана "Жовтень" со стороны гостиницы вошла привлекательная женщина средних лет и габаритов с русыми бигудийными кудряшками. Сжимая огромный деревянный брелок ключа, она приблизилась к столику, за которым в предвкушении заказанного скучал "чертовски привлекательный" мужчина в железнодорожном без знаков различия костюме.
– У вас за столиком свободно?
– За столиком – да, чего, к сожалению, о себе самом не сказал бы. Пожалуйста, присаживайтесь.
За пришторенным окном выжимал из асфальта едкие канцерогены необычно жгучий июнь. Приблизился неспешный официант, взял у женщины заказ на комплексный обед и, бросив клиенту: "Придется еще подождать", – как провалился в сумрачную прохладу.
– Александр, – представился мужчина.
– Людмила… Дмитриевна, – ответила она и протянула руку.
Александр подставил ладонь и приложился к ее руке губами:
– Очень приятно, людям милая!
– Да, возможна и такая этимология имени. Вы разрешите, пожалуйста, еще раз взгляну на вашу ладонь? На левую...
Она, улыбаясь, но серьезно рассмотрела линии, подумала.
– У вас замечательно длинная линия жизни. Но что-то ждет, не хотела говорить, не очень приятное, какой-то удар – примерно в сорок лет, ну, может быть, с небольшим. Потом, правда, все будет хорошо. И еще у вас должно быть две жены…
– Насчет жен, не знаю, еще многое впереди. Но вот удара, по-моему, не будет.
– Хиромантия – наука точная. Если ошибка, то может быть, я не очень внимательна…
– Я не договорил. Не будет, потому что уже был. Мне ведь как раз сорок с небольшим, и я здесь не по своей воле, а после "не очень приятного".
Разговорились. Он, Александр Александрович Сарычев, бывший руководитель, по суду наказан условно "с обязательным привлечением к труду", в этом городе уже несколько месяцев на одной из строек "большой химии". Когда его этапировали сюда и распределили на общие работы, неожиданно встретил знакомого. Это был начальник транспортного цеха, который раньше работал главным инженером дистанции пути в том городке, где Сарычев возглавлял локомотивное депо. Он не только добился перевода Сан Саныча машинистом, но по совместительству доверил всю работу по эксплуатации локомотивов на отстроенном "химиками" кирпичном заводе. Сегодня после встречи с инспектором котлонадзора вот зашел перекусить.
Она, Л. Д. Даниленко, только что поселилась в гостинице, приехав в командировку на местный оптический завод заказать микроскоп для кафедры физической химии Донецкого университета, где работала над диссертацией. Замужем за секретарем партбюро какого-то НИИ автоматики и пистолетики.
Эти двое обедали, увлеченно делясь сокровенным. Оказалось, что она еще автор книжки, пишет хорошие рассказы. Он печатал статьи в "Электрической и тепловозной тяге", любит и пишет стихи. Мечтает стать поэтом, писателем: кое-что успел в жизни, не стыдно о многом написать. Подкрепил свое кредо рифмой:
 
Сначала – выбрать главный путь,
Сначала – выучиться делу.
Потом, быть может, что черкнуть.
Потом высказываться смело…
Дорога ночь и день – сначала,
Чтоб лишь потом – слова о том,
Как поезда судьбы встречала
Родная станция – мой дом…
Чтоб лист, перо, стихи – потом,
А труд и Родина – сначала!
 
Потом снизил пафос шуткой:
– Хочешь сделать что-то большое и чистое? Вымой слона!
Кто-то включил музыкальную машину. Морозом по коже загуляли, будто о судьбе Сарычева, слова из песни Г. Жарова:
Эх ты, жизнь моя, веревочка витая,
Где начало, где конец, того не знаю.
Думы, думы, думы горькие спрячу, затаю,
А тоску-печаль веревочкой завью!..
"Злыми меня чарами, злыми опутали…" – неспешно спел Д. Персин свою "Каргу":
 
Что ж за друзья, где таких лепили?
Рядом сидел, обнимал за спину,
Вместе гуляли и вместе пили,
Ну а потом, будто в яму скинул…
Ну, ничего, я теперь умнее.
Знал бы с кем пил – не садился б рядом.
Как наливал – был отца роднее,
А как пропил – получил награду.
В миг протрезвел, потащился к дому,
Бегал, петлял, но нашел дорогу.
Жить я теперь буду по-другому:
Жив и здоров, ну и – слава Богу!
 
Потом гуляли в парке вдоль, не к ночи будь сказано, реки Псел. Потом еще шесть дней в свободное от работы время были неразлучны. Потом он проводил ее в аэропорт. Перед последним поцелуем она отдала ему копии трех своих рассказов.
Рассказословие Людмилы
Нуль-транспортировка
– Ты что, это всерьез?
– Да, конечно. Я должен вжиться в образ.
– С ума сойти, и не вернуться!
Он только пожал плечами.
– Пойми, на что ты себя обрекаешь? Ведь ты привык к комфорту! Не выдержишь и одного дня этой собачьей жизни!
– Настоящий писатель не думает о лишениях.
– Ты упрям, как осел! Можешь делать, что хочешь – с меня хватит! Можешь отправляться хоть в Африку и вживаться в образ зайца, и пусть тебя раздерут львы! Зато узнаешь, какие чувства терзают душу, когда тело терзают дикие звери! Ха-ха-ха!
"Кажется, начинается истерика", – подумал он.
– Можешь прыгать в океан и вживаться в образ дельфина! И пусть тебя сожрут акулы прежде, чем ты утонешь! Ха-ха ха-ха-ха!
"Точно – истерика!" – констатировал он.
– Можешь... Можешь... – она уже не находила слов.
Неожиданно злость, искажавшая ее лицо, уступила место слезам, и она жалобно попросила:
– Ну, скажи мне, что ты пошутил.
Он взял жену ласково за плечи, усадил к себе на колени, вытер своим платком ее слезы и нежно поцеловал.
– Ты должна меня понять. Я так давно мечтал об этой теме. А настоящий писатель никогда не станет писать о том, чего он не знает, чего не испытал на собственной шкуре. Сколько нашего брата переработало матросами, чернорабочими, грузчиками, носильщиками! Сколько писателей рисковали своей жизнью ради нескольких правдивых строчек! А я ведь ничем не рискую. И потом, я все-таки все время буду недалеко от тебя.
– А что люди скажут?
– Люди скажут: "Настоящий писатель!" – он тихо вздохнул и добавил:
– Я так хочу стать писателем.
Он решительно встал.
– Ну, пора!
Они вышли во двор.
– Сделай это своими руками – мне будет приятно, – он подозрительно взглянул на нее, – и не вздумай баловать меня своими деликатесами. Делай все так, как я тебя учил, иначе мне придется все повторить сначала.
С этими словами он лег на землю. Она надела ему ошейник и пристегнула цепь, второй конец которой прикрепила к собачьей будке.
Потом она стояла и плакала, а он, положив голову на ее туфли, легонько терся ухом о теплые щиколотки. Она зарыдала и убежала в дом, а он влез в будку, улегся на свежее сено и заснул.
Ему снилась сладкая мозговая кость, небо, усеянное звездами, и далекая загадочная луна.
Если бы не нужны
– Да, и образование у вас высшее, но вот, к сожалению, не по нашему профилю, – огорченно произнес начальник отдела кадров, возвращая посетителю диплом.
Тот понимающе улыбнулся.
– Разве это главное? Я универсал... достаточно высокого класса.
– Что же, по-вашему, главное? Ведь речь идет о работе в производственном отделе!
– Вот-вот, – улыбка стала снисходительной, – я и рекомендуюсь: мастер производственных отношений. Кого поддержать, с кем посоветоваться, с кем не связываться никогда – очень хорошо знаю, интуиция выработалась. Виртуоз отчетности. Знаю, какие цифры показать, какие придержать, скорректировать. В специальных науках неплохо подкован...
– Простите, в каких специальных?
– Да вот, например. В науке непонимания. Придет ко мне начальник цеха, скажет: для реконструкции необходимо финансов столько-то, рабочих столько-то, материалов, станков таких-то столько-то. Как инженер я обязан знать, что меньшим ему не обойтись, а как специалист упомянутой науки обязан не понимать – и цифры ему срежу...
– Что, что?
– Срежу. Наполовину!
– Ну, знаете!.. Впрочем, извините. Желаю дальнейших успехов в науках. Вы далеко не дурак...
– А близко? Но вы же не будете утверждать, что от меня осталось плохое впечатление...
– Впечатление, наоборот, хорошее, поэтому пусть оно и останется, но не вы. До свидания!
Стук захлопнувшейся двери словно сдул с места молоденькую инспектрису:
– Ишь, интриган неприкрытый, профессионал приспособленческий! Правильно вы его выставили, не нужны нам такие!
– Что вы, дорогая моя? Если бы не нужны... Только не очень-то я поверил ему! Не такой он, на самом деле мудро умеющий жить и работать. Тот первому встречному своих методов не выложил бы!
Феномен
Озеро было голубым, красивым и загадочным. Круглый год температура воды в нем была одинаковой – четыре градуса. Ни на одну десятую градуса больше, ни на одну десятую – меньше. Ровно четыре. Эта загадка не давала покоя ученому Стасу Медведеву.
– Почему четыре? – мучился Стас. – Почему?
Сейчас была зима. Все вокруг засыпано снегом. Все белое-белое, кроме озера – голубого, спокойного и таинственного.
У самого берега стояли Стас и Дмитрий Васильевич. Литвинцев раздевался, а Стас, как завороженный, глядел на непо- движную гладь воды и думал. Думал о том, что летом, когда в тени плюс тридцать, четыре градуса – это холодно. Что зимой, когда, наоборот, минус тридцать, четыре градуса – все равно холодно.
– Вот было бы здесь не четыре, а сорок четыре! – воскликнул он мечтательно.
– Ого! – расхохотался Литвинцев. – Сорок четыре! А не сваришься? – он насмешливо фыркнул и, разбежавшись, прыгнул в воду.
Прошло несколько секунд. Дмитрий Васильевич вынырнул и гордо поднял над головой что-то коричневато-зеленое.
– Везет же вам, – весело позавидовал Медведев, – а мне опять черная работа – готовить аквариум?
Дмитрий Васильевич ничего не ответил. Он застыл в какой-то странной позе, будто к чему-то прислушиваясь, потом вдруг воскликнул: "Ой!" – и, упустив добычу, испуганно выскочил из воды.
– Что случилось? – подскочил к нему Стас.
– Ввво-во-да...
– Что – вода?
– Ггг... – пояснил Дмитрий Васильевич и непослушной рукой указал на озеро.
Стас схватил его за плечи и нетерпеливо встряхнул:
– Да говорите же, что случилось?
– Гггреется! – выдавил, наконец, Литвинцев. – Озеро греется.
Стас прыгнул к воде, сунул руку, потом стремительно выпрямился, повел по сторонам диким взглядом ученого, на глазах у которого происходит невероятное, и, сорвавшись, побежал за термометром.
Термометр показал сорок четыре градуса.
– Ого! За несколько минут – на сорок градусов! Так оно скоро закипит!
Но ртутный столбик уперся в отметину "44" и застыл на месте. Озеро кипеть явно не собиралось.
Дмитрий Васильевич постучал по термометру пальцем.
– Стоит. Сорок четыре градуса. А ты сколько хотел? Сорок четыре? Ну вот, – он сделал широкий жест рукой, – считай, что твой заказ выполнен.
– Спасибо! – в тон ему ответил Стас. – Век не забуду, – он поболтал в воде рукой, – только горячевато для купания. Жаль, что я не пожелал... ну, скажем, двадцать восемь.
Ртутный столбик пополз вниз и послушно замер на отметке "28". Это было слишком! У них подкосились ноги, и они опустились прямо на снег. Так они и сидели некоторое время, торжественные и потрясенные, Стас в меховом костюме, а Дмитрий Васильевич, не замечая холода, в мокрых плавках.
Первым пришел в себя Стас.
– Так вот какое это озеро! – произнес он уважительно. – А мы-то? Мы-то? Два года купались в четырехградусной воде! – он встал и воскликнул:
– Пусть будет шестнадцать!
Литвинцев с любопытством склонился над термометром.
– Шестнадцать, – протянул он удивленно.
– Двадцать семь! Одиннадцать! – выкрикивал Стас, упиваясь своим могуществом.
– Постой, постой, дай я, – не выдержал Дмитрий Васильевич, – дай мне попробовать! Пусть будет... тридцать два!
Ртутный столбик – ни с места.
– Сорок три! – просительно воскликнул Литвинцев. – Семнадцать! – добавил он совсем уже неуверенно.
Никакой реакции.
– Может, оно уже не работает? – испугался Стас. – А ну, я попробую. Пусть будет тридцать два! – крикнул он повелительно.
Озеро послушно нагрелось до тридцати двух градусов.
– Работает, – облегченно вздохнул Медведев и с любопытством взглянул на коллегу, – а вас оно почему-то не слушает...
Дмитрий Васильевич обиженно пожал плечами и буркнул:
– Может быть, это вовсе не озеро.
– А что?
– Может быть, все дело в тебе. Знаешь что? – осенило вдруг Литвинцева. – Попробуй пожелать что-нибудь другое. Ну, например, чтобы пошел снег.
Стас нервно расхохотался. Предположение Литвинцева показалось ему странным и даже диким. Он взглянул на безоблачное небо и вдруг почувствовал, что ему нестерпимо хочется, чтобы пошел снег, и еще он чувствовал, что стоит ему выразить это желание, и...
И тогда он сказал:
– Пусть пойдет снег! – и снег пошел.
Через час Литвинцев обо всех этих событиях доложил в Центр. А еще через час оттуда прилетел вертолет, из которого вышел небольшой человечек с темными проницательными глазами за большими стеклами очков. Это был известный психиатр Соколовский.
Дмитрий Васильевич побежал ему навстречу и нетерпеливо подхватил под руку.
– Представляете, – говорил он, захлебываясь от восторга, – Станислав Иванович все может. Как Бог!
– Как Бог, говорите? – невозмутимо переспросил Соколовский. – Ну что же, когда люди работают так долго вдали от общества, с ними и не такое случается, – сказал он грустно. – Так, где ваш Бог? Надеюсь, он меня примет? Я побеседую сначала с ним, а потом с вами, – добавил он, глядя на Литвинцева поверх очков, – если вы не возражаете.
Беседа Соколовского с Медведевым затянулась. Только через четыре часа они вышли из кабинета, голодные и возбужденные.
– Ну вот, – сказал психиатр, весело улыбаясь Литвинцеву, – выяснили мы пределы возможностей вашего Бога. А вы: "Все может!" – передразнил он. – Ан не все!
Дмитрий Васильевич вопросительно взглянул на Стаса.
– А как же тогда?..
Стас улыбнулся и развел руками:
– Тогда мы экспериментировали только с водой.
– Ну и что?
– Больше у меня ничего не получается. Но с водой могу все: греть ее, охлаждать и прочее.
– Это просто поразительно, – воскликнул Соколовский, – такие способности никогда и нигде не описаны! Феноменальное явление! А как вы меня с чаем? – вспомнил он и расхохотался. – Представляете, Дмитрий Васильевич, наливаю из чайника кипяток. Только поставил чайник – глядь, а у меня в стакане лед! Как он меня, а?
Садясь в вертолет, он пообещал:
– Я напишу о вас статью.
Сенсация о феноменальных способностях Станислава Медведева разнеслась по всему земному шару.
Ученые отнеслись к этому известию скептически. Они знали, что этого не может быть, потому что такого не может быть никогда. Но как убедить в этом человечество, так склонное верить в любые чудеса? Необходимо было разоблачить это шарлатанство строго научно. С этой целью была создана авторитетная комиссия.
Медведева вызвали в Центр.
Его посадили на стул, а на стол поставили стакан с водой и попросили превратить воду в лед. Стас превратил.
– Обычный цирковой трюк! – невозмутимо решила комиссия. – А ну-ка, поставим перед ним картонный экран.
Поставили. Предложили Медведеву растопить лед. Он растопил.
Тогда были испробованы другие экраны. Оказалось, что если посадить Медведева в комнату, обитую сантиметровым слоем свинца, а стакан с водой поставить в другую комнату, то он, Медведев, может изменить температуру воды в этом стакане не более чем на три градуса.
– Вот видите! Науку не проведешь! – сказал председатель комиссии и укоризненно покачал головой.
В ближайшем выпуске журнала была помещена большая разоблачительная статья.
От Стаса отвернулись друзья. Жена бросила его и ушла к другому – кому нужен уличенный шарлатан?
Его попросили подать заявление на расчет по собственному желанию:
– Понимаете, у нас такая солидная научная организация. Представляете, как будут относиться к нашим отчетам, если вы будете продолжать у нас работать?
Стас представил и... ушел. Его приняли в цирке.
Он и сейчас там работает. Если хотите, можете посмотреть.
Первое письмо
Александр на следующий день, отправил Людмиле письмо "до востребования". И получил ответ, который со своими спонтанными пометками хранит до сих пор:
Милый Саша!
Я очень рада твоему письму. Было бы очень жалко, если бы те "странные сомнения", которыми ты жил все дни (иногда и ночи) со времени моего отъезда привели тебя к решению не писать мне.
Что я думаю с е й ч а с о том, что было? Не знаю. Мне немного не по себе, когда вспоминаю о последнем дне. Не то, чтобы я жа¬лела о чем-то, но просто человек не должен изменять своим прин¬ципам, а тем более идти на поводу у некоторых чувств. Пожалуй, если бы не твое письмо, мне было бы неприятно вспоминать и об этой командировке, и о тебе, и о Сумах вообще – я бы чувствовала себя словно запятнанной. Но тот факт, что у тебя появилось же¬лание написать мне, дает возможность рассматривать наше зна¬комство в ином свете. Надеюсь, тебе понятны эти нюансы.
Конечно же, я помню все, каждый час. Я не могу повторить твоих слов: "как сладко и больно" (как писал, кажется, Марк Твен – "слухи о моей смерти оказались явно преувеличенными"), – но в сердце что-то осталось. И, пожалуй, гораздо больше, чем мне хотелось бы. Я чуть ли не каждый день душусь "Красной Москвой", что вы¬звало заметное удивление окружающих. Я даже два раза произ¬несла вслух твое имя, но, к счастью, все обошлось.
Меня очень удивило, что название моего рассказа "Нуль-транспортировка" показалось тебе заумным. Это весьма распространенный в физике термин, широко используется в научно-фантастической литературе. Он означает мгновенный переход из одной точки пространства в другую. У меня – мгновенный переход в образ собаки. По-моему, без этого заголовка было бы трудно уловить смысл. Что касается акул, то от большого голода они нападают на одиночных дельфинов, но не в этом суть: если человек входит в образ зайца или дельфина, он же не перестает быть человеком?
Что до "сладкой мозговой кости", то здесь ты совершенно прав. Это действительно пахнет литературным штампом, да еще как! Но, по-моему, в этом как раз и прелесть рассказа – в заголовке и в этих последних словах. Герой увидел во сне как раз то, что хотел увидеть, то, что по его высоко просвещенному мнению должна видеть собака: "сладкую мозговую кость, небо, усеянное звездами, и далекую загадочную луну". И как э т о могло тебе не понравиться? Саша, ты явно придираешься!
"Если бы не нужны" – мне тоже нравится. Это первый мой рассказ, сделанный в традиционно динамическом стиле. Но критики утверждают, что в нем нет "глубоких мыслей", "неожиданной концовки", и его не печатают. А вообще, конечно, стиль этого рассказа – не мой стиль. Настоящие м о и – "Феномен", "Своими руками" и подобные – в них действительно кусочки моей души. Я пришлю тебе альманах "Первоцвет", там три моих рассказа. Мне кажется, что тебе должен понравиться "Диалог".
Как твои литературные дела? Начинать всегда трудно. "Кто начал – половину сделал" – это утверждение более чем справедливо. Потом ты столкнешься еще с одной трудностью: как только рассказ закончен, он всегда кажется хорошим. А прочтешь его через месяц-два и удивляешься, как ты мог написать такую галиматью?! Начинаешь его "облегчать". Но, может быть, у тебя все пойдет сразу. Очень хочу почитать, что у тебя получится. Жду. Обязательно пришли.
Мне кажется, судя по твоему письму, что из тебя получится писатель. Ты довольно неплохо знаешь, что должен чувствовать человек в том или ином состоянии (например, находясь в состоянии влюбленности) и здорово (хотя иногда встречаются и штампы! – не сердись, должна же я оправдать твои надежды на мои издевательства) это описываешь. Кстати, если уж тебе непременно хочется сравнивать себя с ослом, то на Буриданова осла ты никак не похож, скорее наоборот – уж больно решительно идешь напролом на первый попавшийся "стог".
А теперь – относительно всего остального, о чем ты пишешь. Давай я расскажу тебе одну историю, а ты постарайся посмотреть на нее со стороны и написать мне, что ты обо всем этом думаешь. Только честно. Больше всего я ценю в людях искренность и честность, никогда не лгу в серьезных вопросах и требую от своих н а с т о я щ и х друзей того же. А ты относишься к тем людям, которых бы я хотела видеть среди своих настоящих друзей. Итак, рассказ.
В одном провинциальном городе судьба сталкивает мужчину и женщину. Мужчина: довольно умен, эмоционален, эгоистичен, глубоко чувствует поэзию, честолюбив, любит выпить, хотя и не алкоголик, нетерпелив. Жизнь его богата событиями и очень плохими, и очень хорошими, из-за чего он особенно ценит все доступные радости жизни и старается ни в чем себе не отказывать. Весьма неравнодушен к женщинам, привык не встречать отказов. К моменту встречи прожил в этом городе довольно долго и находится в состоянии депрессии.
Женщина: весьма эмоциональная по натуре, но сдержанная по воспитанию (из-за чего довольно неуравновешенная – в зависимости от того, что побеждает – характер или воспитание), тянется ко всему красивому – словам, чувствам, отношениям между людьми, предметам, хотя жизнь не балует ее в этом отношении; воспитана в духе преданности избраннику сердца и веры в единственную любовь. В детстве твердо знала, что такое – хорошо, и что такое – плохо, середины не признавала.
К тридцати годам поняла, что жизнь гораздо сложнее. Покопавшись немного в психологии, обнаружила вдруг, что любой поступок любого человека можно понять и объяснить, все хорошее и плохое смешалось. В тридцать пять лет полюбила (глубоко до отчаяния) нежного, ласкового и доброго человека, полюбила за то, что он ее полюбил. Оценила его любовь по-настоящему только после расставания с ним и два года казнила себя за былую суровость. Накануне поездки в вышеуказанный город говорила с любимым по телефону. Он умолял ее приехать к нему. Она могла это сделать, но не поехала, а поехала в этот город, где чувствовала себя одинокой и несчастной.
Итак, судьба сталкивает этих двух людей. Как это часто бывает с людьми совсем незнакомыми, они неожиданно для себя изливают друг другу души. Их знакомство длится шесть дней. За это время она обнаруживает, что он удивительно читает стихи, в его прочтении они звучат совсем иначе, становятся полными смысла и глубины, до которой сама она не доходила, что у него удивительные глаза, и если в них глубоко заглянуть, то голова кружится. Однажды он погладил ее волосы – так, как это делал любимый. Но было и другое: ее шокировала его грубость, бесцеремонность, неуважение, непонимание. Она пыталась его избегать, но без него ей было еще хуже.
А что же он? Он встретил женщину, еще одну на своем пути. Женщины, которых он знал, делились на две категории: тех, которые добивались его, и тех, которых добивался он. Вторая категория делилась, в свою очередь, на две группы: тех женщин, которые сдавались сразу, и тех, которых нужно было добиваться дольше. Последние казались ему наиболее интересными. Вначале ему показалось, что его новая знакомая относится к первой группе, потом он отнес ее ко второй. Жить стало интереснее – появилась цель.
Что же она? Ей пора уезжать. Она его понимает, но не принимает. Может быть, если бы он был мягче, нежнее, сдержаннее, она бы в него влюбилась, а может быть, и не влюбилась бы. Но ей с ним было хорошо, и она благодарна ему за это. На прощание она его целует, а он опять ее понимает превратно.
Дал бы им жить!
Саша, если бы ты писал эту историю, то, что сделал бы с героями?
Вариант первый. Они больше не встречаются и не переписываются. Все.
Второй. Переписка. Встречи. Он настойчив. Чем труднее добиться цели, тем она желаннее. Ему даже кажется, он даже уверен в этом, что он ее любит. Он может даже убедить и ее в этом. И тогда она тоже может его полюбить – не следует забывать, что у него есть много достоинств, что ей интересно с ним. А потом? Сравним его любовь и ее. Она, если любит – то до конца, до кончиков пальцев. Чем больше она отдает любимому, чем ближе будет к нему, тем будет больше его любить. Его же любовь зиждется только на игре, на цели. Как только он приходит к цели, любви конец. Там, где для него все кончается, для нее начинается. Но он ничего уже не может дать, его сердце пусто. Для нее трагедия.
Право же, мне бы не хотелось быть на месте этой героини. Не хочу быть несчастной.
Кстати, интересно было бы чисто психологически проследить те пути, которыми наш герой стал добиваться ее любви. Ведь это далеко не первая женщина в его жизни. Установлено, что у каждого рецидивиста есть свой почерк: просто в мозгу записывается какая-то программа действий, и каждый раз он действует по той же программе. Так и любовник-донжуан. Добиваясь новой женщины, он говорит ей все те же слова, которые говорил десяткам других, говорит, не задумываясь.
Что ты, Саша, думаешь об этом рассказе? Каким бы ты хотел видеть его конец?..
Всего тебе хорошего. Целую в правую щеку.
Твое "чуткое, умное, отзывчивое чудо".
Л. Даниленко.
Стихословие Александра
В ответном послании Александр дал подборку своих стихотворений "Людмиле". Через день решил послать еще одно письмо, куда вложил еще и "Осеннее".
 
Людмиле
*
 
Никогда не забуду – семь дней,
Отлетевших, как чудо – семь дней,
Обещанием счастья – семь дней,
И нечаянной страсти – семь дней.
Безыскусным уловкам – семь дней,
И признаньям неловким – семь дней,
И отчаянным взглядам – семь дней.
Может, только и надо – семь дней,
Чтоб назвать недотрогу своей?
Ах, как это немного – семь дней!
 
*
 
Тебе, любимая, спасибо,
Что удержала, упросила...
Не исчерпалась наша близость,
Осталась в нас, не разлилась,
И чувство чистое родилось,
И освятилась просто связь!
 
 
*
 
Не ловил я в той речушке
Ни для солки, ни для сушки
Ни сазанов, ни плотвы,
Не испытывал плоты,
На лодчонке не качался
И с девчонкой не встречался
В неудавшееся лето
В камышовой тишине.
Почему приснилась мне
Долгожданностью ответа,
Не полученного мной
На почтовой четвертушке
С нетечением речушки
На картинке неземной?
 
 
*
Тихий омут потревожен ли волной?
Что в нем водится? Сама ты разгляди –
Без меня нечисто ль, чисто ли со мной?
Что в нем слышится? "Прощай" иль "приходи"?
Не прощаю слепоту и глухоту.
Медленная гладь... Ой, омут не к добру!
Уплыву с теченьем – ждать невмоготу!..
Будь спокойна ты – любя, все-все я вру!
 
*
 
Притяжение двойное
Придает мне силы:
Ахиллесово – земное
И от рук любимой.
Гравитация слабеет
Или ты немного –
И взмываю в апогее
Чувства неземного!
 
 
*
Как белка рыжая, ты выбрала мой ствол,
Чтоб стать во мне самой себе дороже,
Чтоб стать продлением и почек-альвеол,
И сучьев-косточек, и шкуры-кожи...
Ах, белка мудрая, себя лишилась ты,
И я не я, терплю твои проделки.
Обмен произошел, сбылись двоих мечты...
Все не найдут свой ствол две глупых белки.
 
*
 
Я знал, предчувствовал сначала,
Что буду вмиг тобой сражен:
Ты обаянье источала,
Как миллион тончайших жен!
Меж людоедливо спесивых,
Твердящих элочно: "Плати!" –
Так мало умных и красивых,
Как ты, мой ангел во плоти!
Я так назвал без позволенья.
Прости, миледи кандидат,
За стиль другого поколенья.
Им упиваться сам я рад.
Тебя мне хочется, земную…
Но вознеся на пьедестал.
Где плоть греховную не мну я –
Богинь лишь мять не перестал!
 
 
*
 
И даюсь порою диву я,
Что за дикий феномен –
Выдать исповедь правдивую,
И не взять твоей взамен?
И за руку взять холодную,
И согреть, и пожалеть
Одиноко сумасбродную,
И ничуть не вожделеть?
И тебя любовью чистою, –
Не себя любить в тебе?
Что за праздник бескорыстия,
Срок безгрешности в судьбе?
  
*
 
Я помню губки-мужегубки
И носик, сморщенный хитро,
Две алоягодные грудки,
Монументальное бедро,
И чисто женственные плечи,
И польгогеновский живот,
Где люда, жаждущая встречи,
Во влажных зарослях живет…
 
Когда б не яд от сигареты
И целомудрие в крови
(Откуда резкие запреты
Разнообразить кайф любви) –
К ногам божественной Людмилы
Приник и, людочку любя
Во всех немыслимостях милых,
Век познавал ее б, Тебя!
 
Осеннее
Липа
Слепящая слитками листьев златых,
Влекома ветвями в звенящие выси,
Липучая липа осенняя, ты
Вливаешь в людей не осенние мысли:
Не скоро, не скоро последний листок
Вослед паутине прощально взовьется,
Не скоро сосуд милых дум разобьется,
А золото – липа всего, не итог...
 
Восемь строк
 
Когда бы смерть пришла к поэту
С тем, чтобы мир узнал о нем...
Косая, прочь! – признанье это
Ничто в сравненье с лишним днем.
Быть может, этим днем родиться
Кому-то нужных восемь строк...
А сколько дум еще роится!
Назначь, косая, новый срок!
 
 
¯¯¯
 
В день потерял друзей, семью,
Свободу, дело, честь свою...
Но день грядущий мне не страшен:
Не совершившееся – краше,
Чем пережитое вчера,
Забыть которое пора.
 
 
¯¯¯
 
"Чужого не силься понять,
И там понимать нечего, –
Слышу опять и опять
Речь обывателя вечную. –
Откуда бы автору знать
Голые мысли зэковы?
 
Хочет сиделым он стать
Или описывать некого?"
И вправду – таким невдомек,
Что можно понять другого,
Что сострадать – не порок,
Доброму – нет чужого!
 
¯¯¯
 Сон подстреленным лебедем рухнул,
Ты ныряешь в глубокий халат,
Проплываешь по заспанной кухне
Под слепой часовой циферблат,
Все скорее, скорее, скорее
Разгоняя событий поток...
В своей комнате бороду брею,
Без любви ни питух, ни едок,
Ни жених, если Богу, ни свечка,
Если черту, ни муж-кочерга,
Ни себе не нагревший местечка,
Ни тебе господин, ни слуга...
Так еще одни сутки, как бремя,
Пронесли каждый сам по себе.
Петушок и не тюкнул нам в темя -
Внемля снам или явной мольбе,
В пик событий бегущее время
Нас притиснет к единой судьбе...
 
 
¯¯¯
 
Ярятся тучами ненастья,
Стремятся в стрежень воды талые,
А мы течем с тобой усталые,
В протоке меж мечтой о счастье
И осознаньем – счастья нет,
И, может, в том его секрет,
Что растекаемся в пространстве,
Не можем грани окоемные
Достигнуть, рады, неуемные,
Что устаем от этих странствий?..
 
 
Время
Миг ожидания
Тает под страхами –
Перед преданием
Казни-анафеме.
Век ожидания
Длится тянучкою –
Перед свиданием
Пылкого мучает.
Пишет рука моя
Всем ли понятное?
Время – лукавое,
Вряд ли приятное,
Зыбкое, редкое,
В эры сгущенное
Многими предками,
Им же смещенными.
Может, потомками
Время грядущего
Нитками тонкими
Будет распущено?
Что захотите вы,
Свяжете временем:
Счастье – подлительней,
Горе – мгновеннее
 
¯
 
И беззаботен был, и молод,
И весь любил весенний город.
За миг звезды душе навстречу
Мог полюбить весь летний вечер.
Что осень? Лишь за взгляд любимой
Люблю весь мир необозримый!
 
 
¯ 
О месте поэта
В рабочем строю.
В дискуссии этой
На том я стою –
Работа первична,
Вторичны слова,
Труда поэтичность –
Всему голова!..
 
 
Своесловие Людмилы
Письмо второе
Милый Саша!
Вчера получила твои письма, сразу два, и теперь два дня в душе творится что-то странное, и я никак не могу собраться с мыслями и разложить все по полочкам – столько вызвали они у меня противоречивых чувств и мыслей.
Пожалуй, самое большое впечатление на меня произвели твои стихи, особенно вторые (они мне кажутся более искренними). Саша, милый, я, конечно, плохо разбираюсь в поэзии, но все же достаточно для того, чтобы разглядеть, что ты талантлив. Твои стихи – ведь это настоящая поэзия, глубокая и тонкая. Когда ты мне сказал, что ты стихов не пишешь, я ведь тогда тебе не поверила – настолько глубоко ты передавал смысл и содержание поэтических произведений, и теперь я очень рада убедиться, что была права.
Саша, ты должен писать стихи! Я не льщу тебе (если бы ты меня знал – то знал, что я не умею ни льстить, ни пр.), но поэтов, которые писали бы так хорошо, как ты, в настоящее время мало.
И еще, Саша. Твои стихи произвели на меня впечатление еще и в другом плане. Человек, который может так писать, непременно должен очень глубоко чувствовать – просто не может быть иначе. И теперь мне очень трудно совместить это новое представление о тебе с тем, которое создалось в Сумах. Но… раз ты такой впечатлительный и ранимый (я пока еще не смеюсь – чисто психологически ты можешь быть только таким, я это "вычислила"), то я разуваюсь, тщательно мою ноги и иду босиком и вприпрыжку на "прогулку по темным закоулкам души" твоей.
Итак, начнем с обид. Милый Саша, все люди нетерпеливы, но особенно поэты (потому что настоящие поэты по натуре должны быть шизоидами) и пьяницы. Ты, конечно, поэт, и все же ты – пьяница, правда, не горький. Разумеется, ты прав, что я плохо знаю эту сторону жизни. Но из художественной литературы я знаю, что бывают алкоголики и пьяницы. Пьяница – тот, кто хочет – пьет, не хочет – не пьет, алкоголик же – и хочет – пьет, и не хочет – пьет. В жизни я встречала "просто пьяниц" (которые привыкли не отказывать себе в рюмочке перед обедом) и "горьких пьяниц" – пропивающих все и пьющих "ведрами". Ты все еще на меня сердишься? Не нужно. Лучше не пей совсем, а то потихоньку можешь стать алкоголиком, и тогда – прощай литература.
Кстати, Саша, мне сейчас пришла в голову одна мысль, и прежде, чем писать дальше, я бы хотела поделиться ею с тобой. Дело в том, что письмо – это только слова. Разные люди в одни и те же слова могут вкладывать разный смысл. Кроме того, когда мы говорим или слушаем, мы воспринимаем одни и те же слова по-разному, в зависимости от интонации, с которой они произносятся. В письме же интонация не передается, мы же, когда пишем и читаем, забываем об этом. Ты меня понимаешь?
Тогда "поехали" дальше.
Я не понимаю двух вещей. Во-первых, вот уже второй раз ты говоришь о "подробных, иногда самоистязающих воспоминаниях", которые, якобы, не дают тебе покоя. Неужели в самом деле в наших отношениях, вернее, в моем отношении к тебе, было что-то такое, что могло привести к такому результату? Если это так, объясни мне, пожалуйста, в чем дело.
Мне кажется, что я была откровенна с тобой от начала и до конца, и я ничего от тебя не скрывала. Ты казался мне интересным и симпатичным человеком, но я не могла, естественно, так вдруг сразу влюбиться в тебя, тем более что сердце мое было занято, разве я тебя обманывала?
К тому же, в твоем отношении ко мне было столько первобытной грубости, что это в любом случае могло привести к обратному результату.
И потом, Саша, что бы ты сейчас ни говорил, твои "тогдашние" чувства даже с большой натяжкой нельзя назвать любовью (Саша, я босая!). И все же было в наших отношениях и что-то хорошее, возвышенное, что-то такое, что потом вызвало у нас обоих желание переписываться, а, кроме того, еще что-то – то, что осталось в глубине души вместе с непонятной тоской. Может быть, ты это имеешь в виду?
Саша, я не знаю, как ты относишься ко мне сейчас. Я не могу верить и не могу не верить твоим словам. Твои два последних письма кажутся мне искренними, хотя умом я понимаю, что тех чувств, о которых ты пишешь, ты просто не можешь испытывать. Ты знал много женщин, ты привык к интимности без любви (до сих пор я всегда презирала мужчин, неразборчивых в этом отношении, а тебя не могу подвести под эту же мерку), к некоторым ты привязывался больше, к другим – меньше, но, конечно, большинству из них говорил такие же слова, которые говоришь сейчас мне, говорил и, веря в них, и не веря. Ты умный человек, ты как-то мне сказал, что "женщину можно заговорить красивыми словами". Ты это очень точно подметил. Действительно, можно.
Любил ли ты раньше? И что знаешь ты о любви? Конечно, любовь бывает разная, и, может быть, у каждого своя, и каждый по-разному ее переживает и чувствует. И все же общие тенденции одинаковы.
Что касается меня, я знаю одно – я не должна и не хочу тебя любить. И не только потому, что боюсь быть игрушкой в твоих руках, просто я н е х о ч у быть несчастной. Даже если бы случилось так, что мы оба полюбили друг друга, мы оба были бы несчастны, потому что в подобных случаях взаимная любовь еще хуже любви без взаимности – последнюю легче пережить. Ты этого, Саша, не знаешь, а я знаю. Поэтому, пока мы еще не дошли до такой печальной стадии, должны взять себя в руки, дабы остановиться на взаимной симпатии.
Ну, ладно. Ноги у меня еще чистые, пошла дальше. Во-вторых, я не понимаю твоего следующего утверждения: "Спасибо за искренность, но наблюдать программу любовника-донжуана (!), да, именно, со сторонним интересом наблюдать – это чудовищно, что-то нечеловеческое в этом, – демоническое, наверно?" Но почему? Как раз наоборот! Программу любовника-донжуана интересно наблюдать только со стороны. Ужели ты думаешь, что интересно быть объектом этой программы, да еще попавшимся на крючок?..
Итак, сегодня уже 23 июля. Вчера, конечно, я зря отложила письмо: все равно всю ночь почти не спала. Сама не пойму, что меня так взволновало.
Знаешь, Саша, мне кажется, что прежде чем писать такие письма, тебе следовало бы хорошенько подумать. Те слова, которыми ты так запросто бросаешься – ведь это очень значительные слова, их может говорить только человек, который глубоко все прочувствовал, и только тогда, когда они действительно идут из глубины его души. А иначе – они теряют ценность, и остается делать только один вывод – что это программа, обычная программа.
Разумеется, объект, на который такая программа рассчитана, должен в какой-то степени интересовать автора программы (пусть это будет "вожделение" или даже нечто большее) – но разве это существенно меняет дело? Если человек совершенно сознательно говорит то, что, по его мнению, следует говорить для того, чтобы заставить полюбить себя, чтобы кого-то "заговорить красивыми словами", то говорит именно то, что, по его мнению и опыту, д о л ж н о п о д е й с т в о в а т ь, разве это не чудовищно? А потом еще со сторонним интересом наблюдать, как твои слова действуют!
Я пишу тебе все это не для того, чтобы ты в следующем письме писал, что это "не программа" и пр. Любовь имеет то свойство, что она проявляется не столько в словах, сколько во всем остальном, а в письме, написанном любящим человеком, она читается между строк (я, например, знаю, что ты действительно обо мне думаешь).
И еще, Саша. Женщину можно "заговорить" красивыми словами, это правда, но л ю б а я женщина все равно знает цену таким словам, в глубине души всегда чувствует, искренни слова или нет. И если она делает вид, что поверила этим словам, значит – ей так удобнее. Порой и такая ласка согревает, и, наверно, если нет ничего другого, то лучше все же быть с человеком, который не только ласкает, но еще и говорит, что любит.
Впрочем, ты и сам все это знаешь не хуже меня. Ты только не знал, что я это тоже знаю.
Из твоих миниатюр, Саша, мне больше всего понравилась та, что написана о подшипнике. Она очень интересна по содержанию, очень хорошо написана, лаконично и выразительно – ни одного лишнего слова, и имеет глубокий подтекст. Это то, что нужно, можешь послать ее на радио в отдел сатиры и юмора и в "Литературку".
Та, что о валике – хорошо задумана, но сделана "на быструю руку", явно наспех. В миниатюрах такого типа не должно быть никаких авторских отступлений, вроде "я вам доложу", "натурально". Не должно быть никаких намеков – "И у людей так может быть", – это должно читаться из подтекста.
Миниатюрки у тебя сделаны в духе кривинских. Я люблю Ф. Кривина. У меня есть две его книги: "Карманная школа" и еще одна, вот черт! – забыла, как называется, какая-то "сказка".
О вдохновении – очень хорошо, но мне кажется, что первое и второе предложение не согласованы во времени. Первое – "С каким вдохновением он творил, с каким вдохновением шел по жизни!" – выражает длительность действия. Второе – "На радостях он даже зашел в пивную", – может быть в тексте только после описания неожиданного, только что происшедшего события.
Про свиней – грубо, о миниметре – ничего, о женщинах – неплохо, хотя это, – как говорит М. Жванецкий, – не юмор, а стечение обстоятельств, "троллейбус – автобус, которому изменила жена" – хорошо.
Миниатюры – произведения второстепенные. Примерно так относятся и к их авторам. Но писать их трудно – к ним предъявляется очень много требований, они должны быть тщательно отделаны, отшлифованы. К тому же, это практически даже не считается публикацией. Поэтому не советую ими увлекаться. Тем более что некоторые "играют" лишь при чтении вслух соответствующими голосами, как анекдот: "Почему Шерлок Холмс был неженатым? – Это же элементарно… – Ватсон?!"
Но ты можешь пойти по другому пути – писать сатирические или иронические стихи (в "Крокодиле" их бы принимали – хорошие, разумеется). Например, о миниметре и о женщинах в магазине ты мог зарифмовать. Мне кажется, получилось бы неплохо.
Но, Саша, милый! Зачем тебе проза? Ведь ты пишешь такие стихи! Ты бы мог стать прославленным поэтом, и тогда я бы гордилась теми стихами, которые написаны для меня. Впрочем, я и так ими горжусь, и собой тоже – что вдохновила тебя на такие строчки.
Саша, какая я болтливая и многословная! Кончаю. Желаю тебе успехов.
Целую. Люда.
Открытка с гвоздиками
Саша!
Я не пишу на сборнике "Первоцвет" никаких надписей. Зачем они нужны? И не потому, что здесь только четыре процента моего, просто... Но мне хочется, чтобы эта книжечка напоминала о самом хорошем в наших отношениях – о взаимном понимании, о нашей общей тяге к чему-то хорошему, доброму, чистому, чего другим не понять, да и мы смутно понимаем.
Желаю тебе полюбить литературу, как женщину, сойтись с ней так, чтобы забыть о том, что на свете есть настоящие женщины, посвятить и отдать ей всего себя. Это не высокопарные слова, я действительно желаю тебе этого.
Посылаю также свою попытку эссе, содержание которого – само за себя... Целую! Людмила.
Эссесловие Людмилы
Любовь приводит к одному
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья. А. Пушкин
Любовь приводит к одному, –
Вы, любящие, верьте! –
Сквозь скорбь и радость, свет и тьму
К блаженно-страшной смерти! –
писал в декабре 1911 года поэт Валерий Брюсов (1873–1924). Годом раньше был написан его "Демон самоубийства" с эпиграфом из Ф. Тютчева:
И кто, в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь,
Не ведал ваших искушений,
Самоубийство и любовь!
Что это? Дань модным в то время дебатам в прессе о самоубийствах, об их росте, причинах и т. д.? Или подсказано собственной душой, предчувствовавшей этот омут в судьбе той, которой написал: В альбом Н.
Она мила, как маленькая змейка,
И, может быть, опасна, как и та;
Во влаге жизни манит, как мечта (...)
Как хорошо! Ни мыслить, ни мечтать
Не надо; меж листвы не видно дали;
На время спит реки заглохшей гладь...
В порывах гнева, мести и печали,
Как день грозы, была бы хороша
Ее душа... Но есть ли в ней душа?
Н. – это Надя. Надежда Григорьевна Львова (1891–1913). В книге "Люди, годы, жизнь" Илья Эренбург (1891–1967) вспоминал: "Надя любила стихи, пробовала читать мне Блока, Бальмонта, Брюсова (...). Это была милая девушка, скромная, с наивными глазами и с гладко зачесанными назад русыми волосами (...). Училась Надя в Елизаветинской гимназии, в шестнадцать лет перешла в восьмой класс и кончила гимназию с золотой медалью. Я часто думал: вот у кого сильный характер!.."
Весной 1911 года Львова послала свои первые стихи Брюсову. Он поместил ее стихотворения рядом со стихами Блока в журнале "Русская мысль", литературной частью которого заведовал, потом помог напечататься в других журналах. В стихотворении "Посвящение", которое в рукописи называлось "Начинающей", Валерий Яковлевич писал:
Мой факел старый, просмоленный,
Окрепший с ветрами в борьбе,
Когда-то молнией зажженный,
Любовно подаю тебе (...)
Вели нас разные дороги,
На миг мы встретились во мгле.
В час утомленья, в час тревоги
Я был твой спутник на земле...
Н. Львова была принята в избранный круг московских литераторов. Летом 1913-го вышел сборник стихов "поэтки" (писавшей о себе: "Поверьте, я – только поэтка. Ах, разве я женщина?") с предисловием Брюсова. И все-таки – она была женщиной, "но есть ли в ней душа?" В лирике Нади Львовой преобладали нотки неразделенной любви. Ученица полюбила учителя. В архиве Брюсова сохранилось более ста ее писем.
И. Эренбург свидетельствовал: "Брюсов говорил: "Пора сознаться: я не молод; скоро сорок..." Наде – на восемнадцать лет меньше. Она писала:
Но когда я хотела одна уйти домой, –
Я внезапно заметила, что Вы уже не молоды,
Что правый висок у Вас почти седой, –
И мне от раскаянья стало холодно...
Позже все чаще звучит у нее мотив обреченности:
И я с улыбкою участья
Переживаю нежно вновь
Мое безрадостное счастье,
Мою ненужную любовь...
Даже счастье связывается ею с мукой:
Я покорно принимаю все, что ты даешь:
Боль страданья, муки счастья и молчанье-ложь.
Прямая открытая натура Нади хотела бóльшего, нежели мог ей дать любимый. Встречи становились все реже. В тайном раскаянье пишет поэт "Признание" (7 января 1912-го), посвященное И. М. Б., то есть – Иоанне Матвеевне Брюсовой, своей жене:
Я как лунатик, люблю качаться
Над темным краем, на высоте...
Но есть блаженство – возвращаться,
Как к лучшей цели, к былой мечте (...)
Я – твой, как прежде, я – твой вовеки...
А "поэтке" хотелось безраздельно владеть сердцем Брюсова, чтобы кроме нее для него не существовала бы ни одна женщина. Она пишет: Ты проходишь мимо, обманувши,
Обманувши, не желая лгать.
Вспоминая наш восторг минувший,
Я тебя не в силах проклинать.
И в одном из последних писем: "Я очень устала... Всему есть предел... Все во мне умерло..."
25 ноября 1913 года Львова покончила с собой.
Остро сознавая вину, не в силах встречаться с людьми, которые знали о Наде, глубоко потрясенный Брюсов уезжает в Эдинбург II (Дзинтари на Рижском взморье).
"Русские ведомости" поместили заметку: "Вчера, после отпевания в церкви Григория Богослова, на Миусском кладбище похоронили застрелившуюся молодую поэтессу Н. Г. Львову. Отдать последний долг покойной собрались поэты Б. Садовской, В. Шершеневич, В. Ходасевич и др., было много курсисток. На гроб возложено несколько венков". В их числе был и венок от Брюсова. По словам И. Эренбурга, на могиле была вырезана строка из Данте: "Любовь, которая ведет нас к смерти".
"Русская мысль" почтила память Львовой двумя ее стихотворениями. Вторым изданием вышел сборник ее стихов "Старая сказка".
Душевный кризис после смерти Нади Львовой прослеживается во многих стихотворениях Брюсова. 18 декабря 1913-го в санатории доктора Максимовича он пишет:
Здравствуй море, северное море,
Зимнее, незнаемое мной!
Новое тебе принес я горе,
Новое, не бывшее весной! ("Зимнее возвращение к морю").
В стихотворении "Я помню легкие пиластры" с эпиграфом из Г. Гейне: "Род мой Азры, для которых неразлучна смерть с любовью", – вспоминает: Я помню бред безумной ночи,
Бред клятв, и ласк, и слез, и мук,
Когда, вперив в молчанье очи,
Ты повторила, с хрустом рук:
"И я, и я – из рода азров!"
Наконец, 8 января 1914-го пишет "Венок на могилу" с эпиграфом из А. Пушкина "Все – в жертву памяти твоей!":
Я не был на твоей могиле;
Я не принес декабрьских роз
На свежий холм под тканью белой;
Глаза других не осудили
Моих, от них сокрытых, слез (...)
Что ж делать? Или жить бесплодно
Здесь, в этом мире, без тебя?
Иль должно жить, как мы любили,
Жить исступленно и свободно,
Стремясь, страдая и любя?..
С воспоминанием о Н. Львовой связаны другие стихотворения Брюсова 1914 года: "Это не надежда и не вера...", "Умершим мир! Пусть спят в покое...", "Безвестная вестница".
Годы спустя, в 1920-м, вновь повторяет он в стихотворении "Памяти другой": Твое обиженное тело
Землей и травами покрыто,
Но здесь, со мной, твоя любовь...
Из "Первоцвета":
"Диалог"
– Ну, милая, добрый вечер! Как ты тут без меня день провела? Скучала? Скучала, голубушка. Дай я тебя поцелую! Ну, ну, довольно. А ты что – ничего не ела? Разве можно так? Я же никак не мог вырваться на перерыв... Вот глупенькая! А что я тебе принес! На-ка попробуй. Вкусно? Твое любимое – шоколадный пломбир!
Давай быстренько поужинаем и пойдем гулять. Представлю тебя своим друзьям, они нас в парке будут ждать. Давно пора вас познакомить. Совсем они меня замучили: "Что ты только о ней и о ней говоришь? И умница она у тебя, и красавица писаная! А сам дома прячешь. Хоть бы дал разочек взглянуть!"
Знаешь, я ведь и, правда, на работе только о тебе и говорю. Котлет не хочешь? Ну, давай я тебе печенку разогрею.
Побриться что ли? Утром брился... Что молчишь? Тебе все равно – бритый я или не бритый? Ты меня и такого любишь? Знаю, знаю, голубушка.
Пожалуй, я надену этот костюм. Гм... А я еще ничего, мужчина вполне. Все-таки я побреюсь – ради такого торжественного случая.
Представляешь, что будет, когда мы появимся в парке? Красивая, элегантная пара. Идут – нога в ногу. На нас – все внимание. Признаться, когда я хожу один, без тебя, я не пользуюсь таким вниманием.
Ну, что ты стоишь? Принесла бы мне лучше туфли. Туфли, понимаешь? Да не эти, нет, нет. Достань коричневые, там, под кроватью, в коробке. А ты пригнись, пригнись пониже! Совсем разленилась, милая. Я тебе есть подаю, я за тобой тарелки мою. А ты что делаешь?
Только и знаешь – целыми днями лежишь да зеваешь. Ну, пошли, что ли?
Да, Пальма, а где твой намордник?
Своими руками
Руслан закрутил последнюю гайку.
Все. Готово. Можно испытывать.
Он надел каску, поставил переключатель времени на неделю вперед и нетерпеливо включил аппарат.
Замелькали какие-то пятна. Он навел резкость – пятна слились в четкие очертания молодого человека, который стоял за кафедрой и без всякого выражения что-то рассказывал. Руслан прислушался. Молодой человек докладывал о своем изобретении – аппарате, который позволял читать будущее и прошлое.
– Да ведь это же я! – сообразил Руслан. "А какой у меня нудный голос!" – подумал он с каким-то даже удивлением.
Полюбовавшись собственной персоной, он стал осматривать аудиторию. Реагировали все по-разному, но на лицах большинства – недоверие. Скептически улыбается Левашов: знаем, мол, мы эти сказки!
Руслан хмыкнул: то-то будет, когда начнется демонстрация!
"Ну, хватит уже болтать, – нетерпеливо подумал он, неприязненно поглядывая на докладчика, то есть на себя. – К чему столько говорильни? Вот болван!"
Докладчик словно послушался – предложил перейти к испытаниям. Все оживляются. Первым к аппарату направляется Сашка Кулешов – друг и соперник Руслана. Он, не раздумывая, ставит переключатель сначала на два года вперед, потом на пять. На лице появляется какое-то растерянное выражение, он встает. Его тормошат – ну как, ну что? А он молчит и как-то странно улыбается.
Тогда к аппарату решительно подходит сам Климонов. Немного поколебавшись, он ставит переключатель времени не на будущее, а на прошлое. Его лицо светлеет. Разглаживаются морщины, он весь как-то молодеет.
– Точно, – сообщает он удивленно, – так все и было!
Сразу же выстраивается очередь. Молодые нетерпеливо заглядывают в будущее, а солидным мужам науки, наоборот, интереснее смотреть прошлое. Из группы наставников только и слышно:
– А помнишь? А помнишь?
Сашка Кулешов пробирается к стоящему в стороне Руслану, с чувством пожимает ему руку и за что-то горячо благодарит. Наконец, выясняется за что:
– Теперь я ни за что не женюсь!
Руслан улыбнулся. Взглянул на длиннющую очередь. "Это надолго", – подумал он и поставил переключатель на год вперед.
Он очутился на заседании ученого совета. Молодой, подтянутый ученый, в котором Руслан не без удовольствия узнал себя, блестяще защищал диссертацию.
Сколько восторженных отзывов! Сколько похвал!
Первый оппонент, не скупясь на эпитеты, говорит о нем как о необычайно одаренном и талантливом ученом.
Второй оппонент называет его "восходящей звездой".
Седой академик утверждает, что он не помнит в своей жизни подобной защиты.
Такое будущее Руслану очень понравилось. Он не удержался и посмотрел его еще раз. Потом включил аппарат сразу на десять лет вперед.
Во главе длинного стола, ломившегося от всевозможных яств, сидел какой-то человек с солидным брюшком и небольшой плешью на голове. Чванливо, самодовольно он что-то нудно рассказывал, изредка окидывая присутствующих взглядом, в котором сквозило собственное превосходство и презрение к окружающим.
"Пренеприятнейший тип! – подумал Руслан. – Интересно, кто бы это мог быть?"
Он присмотрелся и... узнал себя.
Руслан нахмурился. Выключил машину. Закурил.
"Неужели я стану таким? – думал он с горечью. – Но почему?"
По натуре Руслан был общительным человеком. Ему всегда было хорошо и весело с друзьями. Он их любил и уважал, и они платили ему тем же. У них были простые дружеские отношения.
Откуда же такое отталкивающее самодовольство? Неужели он должен так измениться?
Машина не врет...
Выходит: он зазнается?..
– Не выдержу бремени похвал, – сообразил Руслан и схватился за голову. – Не хочу! Не хочу! Не хочу! И все из-за этой машины? Да пропади она пропадом!
Он схватил молоток и разбил аппарат на мелкие кусочки.
А потом до утра сидел над осколками.
9
Прошло несколько лет. Руслана пригласили на встречу Нового года. Собрались самые близкие друзья. Сели за стол. Выпили за старый год. Выпили за новый. Поговорили о прошлом, размечтались о будущем.
"Интересно, – подумал Руслан, вспомнив о своем удивительном аппарате, – кто бы из них смог сделать такое гениальное открытие, а потом своими руками уничтожить его?"
Он окинул друзей презрительным взглядом и на его губах появилась чванливая, самодовольная улыбка.
А они летают
Мне пришла в голову гениальная идея. Я разобрал на части старенький вентилятор и новый стул и синтезировал из них совершенно оригинальную машину. Это было как раз то, о чем я мечтал всю жизнь.
Проверил – работает превосходно.
Окрыленный, я полетел к шефу, провожаемый восхищенными и завистливыми взглядами своих менее талантливых коллег.
Шеф пришел в восторг:
– А ну, дай попробую!
Он прикрепил себе на спину мой аппарат, нажал кнопку и стал летать по кабинету. Конечно, кабинет не Бог весть какой – не очень-то разгонишься, но полетать было где.
Налетавшись, он опустился на землю.
– Вот это да! Ты – гений! Как же ты ее сделал?
Я сказал.
– Сделай и мне! Я вчера получил новый вентилятор, а этот все равно собирался списывать. Да и стул не очень жалко: все равно он скоро поломается. А может, лучше взять новый вентилятор и старое кресло?
– Нет, из кресла не получится. Нужен старый вентилятор и новый стул.
Сделали шефу летательный аппарат.
Проверили – работает превосходно. Полетели к Главному.
Главный сразу же заинтересовался моей машиной. Он долго крутил ее в руках и удивленно цокал языком.
– И летает?
– Ну вы же сами видели!
– А ну-ка, покажи-ка еще!
Ну мы и показали – в этом кабинете было где развернуться! Мы летали сначала на животе, потом боком, потом на спине, потом перешли на всякие пируэты. А под конец я так разошелся, что даже сделал мертвую петлю!
– Интересно, на каком же принципе она работает? – сказал Главный задумчиво и погрузился в формулы.
Он писал какие-то уравнения, что-то дифференцировал, потом интегрировал, потом снова дифференцировал. Часа через два он заключил:
– А ведь она не может летать!
Мы растерялись:
– Как... не может?
Он показал нам свои уравнения. Да, по всем законам естествознания моя машина не должна была летать.
– Но ведь она все-таки летает! – сказал я.
Главного удивила моя настойчивость.
– Она не может летать, – сказал он строго. – Ведь это же я научно доказываю!
Я неуверенно нажал кнопку – аппарат не работал.
Возвращались мы пешком.
– Ну, ладно, – сказал шеф, – вентиляторы были довольно старые, я их, так и быть, спишу. А вот стоимость стульев – с тебя вычту.
Сейчас на этих машинах летают дома мои близнецы. Я пытаюсь доказать им, что это противоречит всем законам физики. Но они не понимают – они ведь еще не знают этих законов.
Пока не знают...
Прекословие Людмилы
Третье письмо
Саша, милый!
Мне очень трудно тебе писать. И вообще трудно, и сейчас. К тому же, я только три часа назад получила твое письмо, а я не люблю отвечать в тот же день; потому что по опыту знаю, что лучше подождать пока все не уляжется, успокоится в душе, прояснится, "поймется" правильно – короче, считаю, что "нужно сосчитать до пятидесяти". Но я не знаю, как будет со временем завтра и послезавтра, поэтому пишу сегодня.
Наша с тобой переписка напоминает странную перебранку, совсем не желая того, мы оба, и ты, и я, все время обижаем друг друга. По-моему, тут две причины. С одной стороны, я сама виновата, ты сейчас (хотя и сам, может быть, не замечаешь этого) как натянутая струна – воспринимаешь все очень глубоко, резко, а я... В общем, извини. А с другой стороны, мы с тобой несем в себе два совершенно разных мира. И может быть, как мир не может проникнуть в антимир, так и мы не в состоянии проникнуть (понимая) в мир, жизнь и душу другого, и при всем нашем старании только искры летят.
И все же... Хочу сделать еще одну попытку. Расскажу еще немного о моих сегодняшних взглядах на жизнь и на любовь, о том, что у меня есть и чего бы мне хотелось.
Во-первых, сейчас я не стану утверждать, что в жизни любят только один раз. Возьмем героиню нашего "рассказа" (к которому ты, кстати, как я и предполагала, не мог придумать конца – как и я). Это обыкновенная женщина – и слабая, и сильная. Иногда ей кажется, что она не могла бы жить без сильного плеча, ей бы хотелось, чтобы рядом был сильный и нежный, добрый и ласковый человек, который бы решал все сложные вопросы, прорубал бы ей дорогу в лесу жизни, отводя своими руками ветки, застилающие эту дорогу, те ветки, которые могли бы ее жестоко исхлестать. Если бы был такой человек, и если бы он пронес ее через жизнь на руках! И вот она убеждена иногда, что не будь рядом такого человека, она просто не могла бы жить. У нее есть муж, и он ее защищает, но все же часть веток хлещет ее. И когда ей приходится самой защищаться, она видит, что тоже сильная, что она могла бы пройти и сама по той же дороге.
Но любая дорога во сто крат краше, если рядом есть другое существо – то ли то, для которого ты расчищаешь дорогу, то ли то, которое делает это для тебя. Для этого и существует на свете любовь. Одинокие люди – самые несчастные на свете.
И еще есть на свете страсть. Она бывает завершением любви, а бывает сама по себе. В первом случае удовлетворение страсти – праздник любви, ее высшее проявление, а во втором... Мне трудно судить точно, но мне кажется, что это – просто возможность на время уйти от забот жизни, сойти на время с дороги, чтобы отлежаться под кустом, отдохнуть, забыть о тяготах пути, собраться, наконец, с силами, чтобы можно было идти дальше, но, к сожалению, снова одному...
Жизнь, как она есть... как она пить, как она спать?.. Sic! Идеальная любовь не существует – как все абсолютное в природе...
В нашем рассказе сталкиваются два человека – мужчина и женщина. Мужчина (хотя я могу ошибаться) считает, что жизнь – это второе (то есть когда по жизни шагаешь один, часто отдыхая, удовлетворяя свои страсти), а женщина – первое (т. е. для нее жизнь – это, прежде всего любовь, а все остальное – рядом, как фон для любви, как музыка для песни; страсть для нее – как завершение любви), и другое она понять, кажется, даже не в состоянии. Точнее – не то, чтобы понять, просто она иначе не может, все другое оставило бы в ее душе глубокую рану – как частица антимира, проникнув в мир, вызвала бы аннигиляцию, уничтожив кусочек мира. А такие раны не заживают.
Что еще о героине (о герое ты лучше напишешь сам)? Она любит своего мужа. Действительно любит. Потом она встретила и полюбила другого человека. И хотя этот момент в рассказе уже описан, я добавлю еще несколько слов, раз уж ты требуешь разъяснений. Юрий (так его зовут) оказался совсем другим, чем муж. Он был необычайно добрым, очень ласковым, очень нежным, очень заботливым и, к тому же – все понимающим и все прощающим. За те три месяца, которые они провели вместе, он не сказал ей ни одного грубого слова, ни разу ее не упрекнул ни в чем, хотя порой она была довольно жестокой с ним, ни разу не взглянул на нее с упреком. Он любил ее и отдавал ей всего себя, ничего не требуя взамен.
Однажды она была в больнице (нашей героине пришлось делать прозаическое дуоденальное зондирование), так он просидел все четыре часа под дверями манипуляционного кабинета (хотя с нею попрощался), все время расспрашивая сестер о том, "как там дела", а те придумывали ему работу – то посылали за минеральной водой, то за сахаром – чтобы они могли приготовить для нее чай. Когда медсестры сказали ей, что у нее очень заботливый "муж", она от неожиданности чуть не потеряла сознание. Потом он заботливо ее кормил и повел домой отдыхать.
Он носил в своем портфеле еще запасной плащ – для нее, на случай дождя, потому что она часто свой забывала. Во время проливных дождей он поджидал ее утром на улице, чтобы она не шла к автобусу, чтобы поймать такси (сам при этом ужасно промокал) и отвезти ее так, чтобы она осталась сухой и не простудилась. Он ее любил и постоянно хотел – так, как хочет обычно мужчина женщину. Он говорил ей об этом очень редко, просто так, ничего не требуя, но она и сама это видела – женщины это всегда и сами знают. Может быть, в этом она и была жестокой.
Впрочем, ведь она его тоже полюбила, и то самое, что мы называем страстью, овладело и ею. И в этом смысле она была жестокой и по отношению к себе. Но в тот период жизни она еще не могла перебороть свои убеждения в том, что этого делать нельзя. Это пришло потом, позже, когда они расстались, и она поняла, что нечто большое и красивое ушло из ее жизни навсегда, и чувствовала себя глубоко несчастной, жалела о своем проклятом воспитании и упрямом характере.
Так она мучилась два года. Потом боль прошла. А любовь? Любовь, должно быть, осталась, кажется, именно это тебя интересует. Как бы она поступила, если бы они встретились? Наверно, она отдала бы ему всю себя. И, тем не менее, когда он позвал...
Она могла приехать к нему дня на три-четыре. Он сказал, что будет ее ждать, и они на все эти дни уедут в лес, к речке (у него есть машина, палатка и все, что надо), и, действительно, четыре дня подряд он приезжал на вокзал к ее поезду, но она не приехала. Вместо этого она сидела в чужом провинциальном городе и... Почему она не поехала? Боялась, что снова вернется боль? Может быть. Я не знаю этого, и она тоже не знает.
В провинциальном городе она познакомилась с другим мужчиной – героем нашего рассказа. И что же? Эта "пуританка", эта "недотрога" на второй или третий день уже целуется с новым знакомым! Может быть, она прячется за ним от своей любви? Или он ее покорил чем-то с первого взгляда? Не знаю. Скорее всего, и то, и другое. Дальше я рассказывать не буду. Дальше ты знаешь.
Вот только несколько слов о "программе". Там, где есть любовь (л ю б о в ь, а не страсть!), "программе" не может быть места. Любовь всегда постоит за себя, она всегда сама найдет нужные слова – простые и глубокие, она проникнет в душу и без слов, она проявится во всем – во взгляде, в отношении, в заботе о любимом, в тысячах разных мелочей, и ей нет нужды прибегать к опыту и говорить то, что "должно подействовать". Там, где есть любовь, страсть (а страсть всегда сопутствует любви – что поделаешь?) отодвигается на второй план. Там, где есть любовь, не может быть места опыту.
А куда о н денется?
Но когда есть только страсть (кстати, в это время предмет страсти кажется весьма желаемым объектом, и нам даже кажется, что мы имеем право говорить о любви. Но так ли это?), тогда, конечно, использовать программу – в самый раз. И опыт прошлых лет здесь – кстати.
Саша, возьми свои эмоции в руки и рассуди честно и справедливо. Где, ну где в твоем внутреннем отношении ко мне есть то, что можно назвать любовью (пусть в моем понимании этого слова)? Вот ты говоришь, что я ничему не верю, все твои слова выворачиваю наизнанку. Но как я могу верить в то, во что и ты не веришь? И зачем это тебе нужно? Ведь ты и сам не можешь придумать конца рассказу.
А насчет твоих стихов ты не прав. Это далеко не та история, которая, по твоему анекдоту, была на армянском радио: "Какой народ самый умный?" – "Спасибо за комплимент!". На мою оценку стихов тот факт, что они посвящены мне, вряд ли сыграл такую заметную роль. Стихи мне посвящали и раньше. А Юра, бывало, первое время исписывал в письмах все страницы рифмованными строками. Саша, у тебя не "убогое подражание"! Зачем ты так? Чтобы решить наш спор, пошли их в "Аврору", это очень интеллигентный журнал, пожалуй, самый интеллигентный у нас, и посмотрим, какую рецензию они тебе пришлют.
Из миниатюр хороши: прогулка по хлебному полю – похлебка, та же прогулка со спиртным – буханка; фразы: "Гости, как дети малые – за ними глаз да глаз: все в рот тянут!" – "Если ласточки низко летают – это к дождю, а если низко поют, то это вороны"…
Тогда все строки о любви неискренни?
О моем пожелании. Ты его не понял, не мог понять, потому что никогда не переживал любви, не знаешь ее по-настоящему. Когда любишь – все другое исчезает, ничему другому в жизни нет места. Е с л и л ю б и шь ж е н щ и н у – н е т м е с т а л и т е р а т у р е.
Здесь – не спорь. Вот я тебе и пожелала любить литературу, как женщину. Но тогда тебе, действительно, придется забыть о женщинах н а с т о я щ и х, но зато это совсем не относится к тем чувствам, которые называются страстью. Т а к ты можешь "влюбляться" сто раз, это только будет отнимать немного времени – не более.
Но знаешь, Саша, вот сейчас мне хочется пожелать тебе хоть один раз влюбиться по-настоящему, испытать это прекрасное чувство. Конечно, оно на время сломало бы тебя, оглушило, но зато здорово промыло бы твою душу. Если бы ты знал, как любовь очищает, смягчает душу!
Кончаю. Всего хорошего. Целую. Люда.
Я очень рада твоим письмам. Но – ведь у меня еще страница!.. Сейчас прочту, что "написалось", и если о чем захочу добавить – допишу.
Парадокс женской "любви"? Три связанные веревочки! И ведь о н и их раскладывают!!
Ничего не буду дописывать. По-моему, все достаточно ясно. Если, что – не обижайся, право, не обижайся, лучше спроси – я все разъясню. Знай, что я тебя уважаю, преклоняюсь перед твоим поэтическим даром, я т е б я л ю б л ю (и не как брата, и не как друга, хотя и не как "иначе", а вернее – все вместе, и "иначе" т о ж е н е м н о г о е с т ь – ведь, что врать, мне было хорошо с тобой, и я помню об этом, и помню твои руки и глаза). Я вижу, что сама во всем запуталась, пытаюсь разложить три связанные веревочки на разные дороги. И мне кажется, что это получается. Но, может быть, только – кажется?
Пиши. Целую.
 
Пожалуйста, не испытывай на мне своих программ. Предоставь все дело времени. Разберись сам в себе. Не смущай свою душу и мою. Никогда ничего не пиши мне такого, что не идет из сердца... Люда.
Четвертое письмо
Милый Саша!
Отдыхаю в Пицунде с сыном. Все исчезло: работа, заботы, болезни, всякие неурядицы (и любовные переживания тоже). Остались только покой и отдых. У нас здесь три семьи, все время проводим вместе. Но я бы сменила всех на одного тебя, если бы ты вел себя хорошо.
Твое письмо взяла с собой, хочу попытаться понять тебя. Несколько раз перечитала, особенно твою тираду насчет программы. Неужели можно всерьез нести такую ахинею?! "И если он к благородной (?!) цели стремится средствами, испытанными ранее – не вижу в этом ничего предосудительного: уговаривают же ребенка есть, спать, фотографироваться, обманывая "птичкой" и прочими средствами". Чушь, годная только для рубрики "Нарочно не придумаешь". Пошли туда. Впрочем, если заменить в твоем рассуждении слова "любовь" на слова "страсть", а далее все принимать за чистую монету, то тогда это воспринимается за своеобразное "кредо" жизни. Жуть!
Господи! До чего же мы все-таки с тобой разные!
Специально для тебя написала "И так бывает". Хотелось бы, чтобы ты все-таки когда-нибудь "влип" по-настоящему, чтобы сам когда-нибудь смог оценить всю чудовищность своих действий и своих слов (с позиций любящего). Только меня – уволь. Я не хочу быть твоей "фасолиной". И не хочу быть твоим "листком" – их и без меня хватает в твоей жизни.
Я вот там добавила слова – "с позиций любящего", но точнее будет: "с позиций з н а ю щ е г о, что такое любовь" (а не страсть, разумеется).
Уже повезло!
Не обижайся. Может быть, когда-нибудь (если тебе повезет) ты поймешь, что я права.
Пиши. Целую. Люда.
Р.S. Мужу посылаю телеграф-СОС: "Сторублируй"!
P. S. P. S. Кто-то сказал: мы получаем деньги не за труд, а за трудности, с которыми их получаем! А в каждой шутке есть доля… шутки!
И так бывает
Луч солнца был нежен, ласков и настойчив. Маленькая фасолина старалась оставаться холодной и замкнутой, но его мягкие прикосновения ласкали ее, ничуть не оскорбляя достоинства, его теплые слова и поцелуи проникали в самое сердце, и она вдруг с удивлением обнаружила, что с трудом расстается с ним по вечерам, а потом ждет, не дождется, когда он вновь появится утром, примет ее в свои ласковые объятия и осыплет всю своими нежными поцелуями.
– О, как я люблю тебя! – шептал он ей. – Как бы мне хотелось, чтобы ты вся-вся была моей, раскрылась для меня!
– Я люблю тебя! – отвечала фасолина. – Я тебя очень, очень
люблю! Но я не могу, я не должна этого делать!
– Родная моя! – шептал он. – Фасолинка моя, любовь моя единственная! Я так счастлив и мне очень хорошо с тобой! Мне и т а к хорошо с тобой! Мне никогда не было так хорошо, я никогда не чувствовал ничего подобного и даже не знал, что может быть такое. Я никогда не предполагал, что может быть такая любовь, что может быть так хорошо. Мне постоянно хочется тебя. О, если бы ты могла быть моей! Потом мы пожалеем о своей сдержанности!
– Любимый, родной, дорогой, хороший мой! – отвечала она. – Я знаю, что мы пожалеем, но все равно, мы не должны этого делать!
Три месяца их нежной и чистой любви пролетели, как сон. А потом судьба разлучила их и разлучила навсегда.
Фасолина оказалась в холодной земле. Луч солнца не мог пробиться к ней – он должен был жить в другом мире, он только мог пересылать ей свои теплые приветы. Они оба мучились из-за разлуки, но фасолина, может быть, мучилась больше, а может быть, и не больше. Кто знает? Она думала о том, что теперь в ее жизни никогда не будет счастья, что зачем она была такой глупой, зачем она не отдалась своей любви, зачем она не сгорела в объятиях любимого?
А потом пошел дождь. Большая жизнерадостная капля, радуясь тому, что существует и летит, мчалась к земле, отражая в себе всю прелесть окружающего бытия. Она коснулась бархатного нежно-зеленого листочка и замерла от переполнившего ее чувства. "Я люблю тебя!" – сказала капля и нежно поцеловала листочек. Листочек затрепетал. Это был совсем еще молоденький листочек, юный и наивный, и он впервые слышал такие слова.
Капля задержалась на листке, она ласкала его, но она знала, что ее путь лежит дальше, и они должны расстаться. Конечно, она могла бы и остаться и прожить свою жизнь до конца с листком, но ее тянуло к неизведанному. Расставание было горьким.
– Хочу тебя! – шептала капля.
– Возьми меня, я весь твой! – трепетал листок.
Собрав всю свою волю, капля отказалась принять этот величайший дар и... полетела дальше. А нежный листочек отдался первой же следующей капле. Когда наша капля узнала об этом, ей стало горько и обидно. Она тогда еще не знала, что самый длинный (и самый нежный, самый счастливый) путь от любви и первой зародившейся страсти до удовлетворения этой страсти – это путь первой любви. А другие, если они будут, идут уже по проторенной дорожке, им легче и... может, слишком легко... так, что и любви не остается.
– Так вот они какие! – воскликнула наша капля и упала на другой листок с полной решимостью идти до конца.
На другом листке были следы капель, прошедших по нему раньше, но он был зеленым и упругим, он знал любовь и томно отдавался ласкам. Капля познала прелесть удовлетворенной страсти и, и горячо поцеловав листок на прощанье, покатилась дальше. Так она катилась с листка на листок, любя всех и не любя никого, уверенная, что другой любви нет и не может быть на свете.
– Хочу тебя! – говорила она каждому новому листку и, чаще всего, этого было достаточно. В тех же случаях, когда листок при этих словах не отдавался ей, она добавляла:
– Люблю тебя, родной мой, хороший! Как хорошо, что я тебя встретила! – и эти слова действовали всегда, так что наша капля уверовала в их магическую силу и заучила, как программу любви.
А потом, оставив большую часть своего "я" по разным листкам, капля попала на землю и, просочившись сквозь трещину, очутилась рядом с фасолиной.
– Хочу тебя! – привычно сказала капля и заключила фасолину в свои объятия, из которых та с большим трудом вырвалась.
– Люблю тебя!.. – сказала капля и снова потянулась к фасолине.
– Но я не люблю тебя! – удивилась фасолина.
Капля задумалась. Фасолина была толстой и круглой и тем отличалась от широких и тонких податливых листков, которых капля привыкла любить, и в этом смысле она казалась ей неинтересной. Но, с другой стороны, у фасолины была гладкая белая приятная кожица. И потом она держалась так недоступно, а капля не привыкла отступать. И капля перешла в длительную осаду.
Она шептала фасолине те слова – "родная", "хорошая" и пр., – которые, она знала по опыту, должны были подействовать. Изредка она касалась фасолины легким поцелуем, и эти при-косновения и слова согревали фасолину, хотя она и знала, что сама капля холодна внутри. Фасолине было уже хорошо от того, что она не одинока, что есть с кем говорить, раскрыть свою душу, рассказать о своей любви, о которой раньше она никогда никому не смела говорить. Капля же столько в жизни видела, столько знала! В ее богатой впечатлениями душе обычный мир отражался красивой сказкой, с нею было интересно.
Капля все разглядывала фасолину, уже развернув в полную силу свою испытанную программу любви, все еще сомневалась: а стоит ли фасолина этих усилий? Может, она не так уж хороша? И что в ней особенного?
Эти странные сомнения не давали ей покоя. Но, сомневаясь, она, на всякий случай, шептала привычные слова любви.
Фасолина вдруг обнаружила, что вся она со всех сторон окружена, что капля обхватила ее и крепко сжимает в своих объятиях, и, главное, – ей это приятно, ей хорошо и покойно. И она отдалась новой любви со всей накопившейся страстью.
Капля, просачивалась своими молекулами в глубь ее тела, и наконец фасолина, разбухнув и размякнув от неги и ласки, раскрылась! Это был настоящий праздник любви. Индивидуальность капли исчезла в этой любви так же, как и индивидуальность фасолины: теперь уже они представляли одно целое. Капля забыла о том, что ей хотелось ранее, чтобы любовь с фасолиной была только эпизодом в ее жизни, она забыла о себе так же, как и фасолина о себе: они теперь говорили и чувствовали только – "мы". Капле теперь ничего не нужно было, кроме фасолины и их любви – единственного настоящего чуда жизни.
Она поняла это и оценила, как редкое счастье, которое не всем дано, которое могло пройти мимо нее, и она могла бы даже не узнать о том, что т а к м о ж е т б ы т ь.
А вот если бы капля с самого начала знала, что так закончится, разве бы она пошла на это? Нет, конечно.
Капли! Б у д ь т е о с т о р о ж н ы!
 
Горькословие
Между тем, жизнь "химика" Сарычева состояла не только и не столько из эпистолярной полемики с любимой или простого следования ее литсоветам. Он зачастил в областную библиотеку (имени, конечно, Н. К. Крупской), добрался до серьезных книг по литературоведению и стихосложению, перечитывал собрания сочинений русских поэтов. Предстояло многое по-райкински успеть – "и чужие написать, и свои прочитать"…
Когда нашел О. Вейнингера, о философии которого раньше не догадывался, а сейчас был почти во всем с ним согласен, то обрадовался, что личность Людмилы не укладывается в характеристику, описанную австрийским вундеркиндом: "Женщина не ощущает никакого стремления к объективной истине – в этом причина ее несерьезности, ее равнодушного отношения к мыслям. Есть много писательниц, но нет ни единой мысли в их произведениях, а отсутствие у них любви к истине (объективной) делает то, что они даже заимствовать чужие мысли считают делом, не стоящим труда". Женщине больше пристала роль музы, нежели творца? Людмила доказала, что может быть и в той, и в другой роли.
Изредка получал письма из дома. Жена Зинаида скупо писала об успехах детей: Гена учился на первом курсе Славянского транспортного техникума и жил у сестры Сан Саныча, младший Андрей – в первом классе подшефной депо школы. И вдруг свалилось на его головушку письмо Луизы Ивановны Когутаревой.
Первое письмо Луизы
Здравствуйте, Александрович!
Понимаю, что мое письмо не принесет Вам радости, но и молчать не могу.
Известно ли Вам, что Когутарев В. И. живет с Вашей женой и что они должны через месяц выезжать? Не знаю, куда именно. Зина меняет квартиру, подыскала и ему работу там.
Что Вы намерены делать, напишите. Для меня это очень неприятно. Прошу Вас, ответьте мне. До свидания.
С уважением Л. И.
* * *
Что он намерен делать? Что? Александр не знал. После работы отправился на переговорный пункт. После приветствия задал жене вопрос:
– Куда и с кем ты выезжаешь?
– Тебе что-то сказали? Ты веришь?
– Написали… – ответил он, уже не по словам, а по тембру голоса понимая, что ни горького признания, ни облегчительного отрицания не будет, и малодушно заторопился. – Я верю, поверю тому, что т ы напишешь… Жду письма. Пока. Целую Гену, Андрея. Будьте здоровы.
Здесь же написал ответ Луизе на школу, где она работала завучем, и несколько строк маме, которая жила в Пропасной, с просьбой узнать, правда ли то, что сообщают о Хватовском адюльтере.
Вот когда Александр принял многие положения вейнингеровской "Психологии женщины". И то, что единственное стремление женщины – к совокуплению, а в непродуктивном периоде жизни – к сводничеству. И то, что она во всем лжива. И то, что для нее не важна фамилия. И то, что для нее не важна история, прошлое. Как это точно перекликалось с известным бунинским: "Разлюбила, и стал ей чужим: ведь у женщины прошлого нет"...
Вот настало время и ему выбирать: или знать, или любить...
Сан Саныч подменял кого-то из машинистов, когда из будки увидел, что среди штабелей кирпича пробирается по стройплощадке мама. "Постой, паровоз, не стучите колеса!.." Не стучи сердце, до которого дошло: если она, больная, в свои шестьдесят пять, отправилась в дорогу, значит, решила, что сыну еще хуже, хочет утешить, и все правда. Подробностей мама или не знала, или не хотела о них говорить, да и ему было неприятно расспрашивать. В тот же день Александрович проводил ее в обратный путь.
Перед прощанием на перроне мама дала ему два конверта:
– Вот два Зинкины письма, которые нашла Луиза Ивановна у своего мужа. А это записка твоего Генки, которому я немного рассказала, когда он в воскресенье приезжал из техникума.
Два любовных письма
1. Здравствуй, Витя!
Не могу больше ждать и решила написать, я, когда пишу тебе, то кажется, что разговариваю. Не знаю, как ты переносишь этот вынужденный карантин, – я очень трудно. Как виделись в воскресенье утром, вот и все, а то все мимолетно, и то ты как-то смотришь на меня отчужденно. А вчера, когда я появилась на вокзале, ты даже отошел от окна, я поняла так, будто хотел спрятаться, объяснишь мне в письменной форме.
Я знаю, Витя, у тебя там неприятности по работе, и не меньше тебя все это переживаю. Все бумаги, которые там на тебя пишут, я перечитала и не пойму, что с тобой случилось. Ты же всегда такой собранный, внимательный, а там на тебя такое проверяющие пишут, предписывают шефу принять самые строгие меры, я совсем испугалась за тебя. Ты мне все объяснишь, чем все кончилось, а то я неспокойная.
Витечка! Мой хороший, о том, как я скучаю по тебе, даже не скажешь. Но такая обстановка сложилась. Живу только надеждой увидеть, услышать твой голос, а ты, мне кажется, звонил однажды, но не состоялся разговор. А в депо вижу тебя очень мало, где пропадаешь?
Ну, как хочешь, можешь прятаться, можешь не говорить со мной, все равно люблю тебя больше всего на свете. Жду каждую минуту, чтоб увидеть хоть издали.
Целую тебя, твоя самая, самая!
 
2. Мой Витя!
Сразу пишу в этот вечер, когда получила объяснение.
Заинька мой родной, о чем ты говоришь? Ты же знаешь уже хорошо, что для меня важно, а что нет.
Сегодня у меня были "хлопцы", если их можно так назвать: Крайтеменко, председатель колхоза "Большевик" какой-то Илья лет 38 и еще один дядя неизвестного возраста. Выпили и поговорили, а потом все разъехались, обещали меня приглашать на праздники, но на кой "лядь" они мне нужны, если у меня есть "мой Витя". Я буду ждать тебя, пусть кто угодно мне обещает золотые горы, пусть мир опрокинется, пусть царь-король приедет в Хватово, и все же я тебя люблю, моего самого хорошего, самого родного, самого единственного. И пусть земной шар приостановит свое вращение, все равно я тебя люблю больше всего на свете, и перед моей любовью остановится любая звезда, и ты не сможешь устоять от моих чар.
Витя! Я не прошу от тебя невозможного. Будь человеком! И знай, что есть на свете маленький человек, который тебя любит больше всех на свете!
Целую тебя, твоя З.!
Записка Гены
Папа! Не знаю, с кем будет жить моя мама, но я остаюсь с тобой. Держись, будь здоров. Целую. Гена.
Второе письмо Луизы
Через неделю пришел ответ от Когутаревой:
Здравствуйте, Александрович!
Не знаю, приезжать Вам или нет, смотрите сами. Мне Вы не поможете, а вот, чтобы свои интересы защитить, может быть, надо.
Связь их началась давно, у меня были ее письма, сочиненные еще, когда Вы были дома, но попали ко мне в ноябре, из которых ясно, что мы сидели за столом вместе и не знали, что они любовники. Я их передала Вам через Прасковью Аверьяновну. Наверно, Вы уже прочитали. Я догадывалась, грозила, что расскажу Вам, он просил не говорить, обвинял ее и Ваше якобы равнодушное отношение к ней, и т. п.
После Вашего ухода началась открытая связь. Он то наглел, то умолял его простить, что все это не серьезно, по пьянке он попал туда. Беседовала я с ней в парткоме. Она отрицала все. Вызывали ее начальник, Рогозин и Сердюк по требованию руководства дороги, упрекали, что Вы в беде, а она не горюет. После этого она уехала в отпуск. По возвращении – та же история.
Сейчас он чувствует себя прекрасно: она заявила, что Александрович не против, дает развод, и Когутарев требует развода. Я пока не даю, нам надо что-то сделать, чтобы воздать им по заслугам, а что? Вот квартиру Вы напрасно ей отдали. Ведь это много для них. Когутарев радуется (извините, что не приятно, но пишу, как есть: "Мы с Зиной первого еврея обманули"), что так легко все досталось (ковры и пр.).
Вчера он хвалился, что приехала ее мать, дала согласие, чтобы "сходиться нам".
Очень многое могла бы Вам сообщить Рая, она много усилий приложила, чтобы ее образумить, стыдила, упрекала, но все напрасно. Дня через три он идет в отпуск, и больше к нам не вернется. Я очень устала за эти полтора года, жажду уже покоя. Недавно беседовала с ней по телефону, она все отрицает, видно Вы ей испортили настроение, она чего-то испугалась. Наверное, боится Вас. После 9 сентября, если хотите, позвоните мне. А сегодня у нас с ним раздел имущества. Дописываю и иду домой в этот ад.
До свидания. С уважением. Луиза.
* * *
Да, попала Луиза. Как Муму на "Титаник"! Впрочем, он тоже, как в Сказке о рыбаке и рыбке: "Хочу, чтоб все было". – "Иди, успокойся, у тебя все было"! Было честное имя, семья, жена, дети, работа, партия, друзья… Это и все другое – было.
Сейчас Сарычев много работал. После работы читал, учился версификаторству, писал стихи. Правил написанное раньше. Вспоминал.
Русокосую Зину и ее чернокудрую сестру с мужем, как вновь прибывших молодых специалистов, представлял производственному совещанию начальник депо. Саша дурачился в окружении таких же молодых машинистов, которые, конечно, разговаривали среди женщин о работе, а на работе – о женщинах. Он как раз должен быть отвечать на вопрос, скоро ли будет жениться, когда увидел новых девчат.
– Через два месяца!
– На ком? – недоверчиво хмыкнули хлопцы.
– А на той! – указал на Зину.
– Ты что, их знаешь?
– Сейчас познакомимся…
На выходе из красного уголка и познакомились. Молодожены Стасик и Вера Рыжие снимали квартиру через три улицы от депо, с ними жила и Зина. Сестры под баянный аккомпанемент Стасика пели: "Осенний лист, такой нарядный, ко мне в окошко залетел. А мой хороший, ненаглядный и заглянуть не захотел". Все вместе хохотали, импровизируя вокруг Прони Прокоповны Сирко, Химки и Голохвастова из "За двумя зайцами".
Саша хотел и с удовольствием заглядывал. Хотя у Зинки уже не было того, чем должна гордиться девушка. Но много было и хорошего, например, во время отъезда Веры и Стасика к родителям, на их ложе много часов истощали свои ненасытные тела. Сумасшествие в легкой форме. Теперь и вспоминать не хотелось.
Месяца через полтора Зинаида сказала о своей беременности. Но, дескать, аборта она не выдержит – слабое сердце. И Саша надел выходную шинель, пригласил невесту в плохо побеленный домик горсовета, заплатил неопрятной тетке 15 рублей, они расписались в амбарной книге и получили свидетельство о браке. Хотя это было не браком, а вполне высококачественным чувством его ответственности за все, что делал. В тот же вечер перенесли ее чемодан с двумя ситцевыми платьями и подобными тряпочками в комнатку, где с матерью жил Саша…
Но вот у него в руках, наконец, присланное –
Письмо Зины
Саша!
Я каждый день собираюсь тебе писать, и у меня не хватает мужества на это, ведь это будет очень неприятное признание.
Я чувствую вину перед тобой, и мне очень стыдно, что я так поступила, но иначе я уже не могу. Поверь, мне очень не хотелось делать тебе больно в этот период, когда ты в беде, и я все делала, чтобы облегчить твою участь, как только с тобой это случилось, это ты не сможешь отрицать. И мне хотелось вот эту развязку оттянуть до твоего освобождения, тогда бы я могла сказать тебе прямо и не считать, что я поступила непорядочно, но раз люди помогли тебе узнать это раньше, я должна сказать правду.
Может, эта женщина, которая тебе писала, отнеслась предвзято и написала много того, чего и не было, это для тебя уже не имеет значения. Но факт, что это было и есть, что мои отношения с Виктором зашли так далеко, что мы решили быть вместе, это правда.
Я все время это оттягиваю, хотя он все время настаивал ускорить это, хотелось быть перед тобой лучше, чем сейчас ты считаешь. А мне бы этого не хотелось. Но раз так случилось, прошу простить меня за все, но я не могу жить без этого человека и думаю, что все у меня будет хорошо, и детей своих я не обижу, и в обиду не дам. Я детям отдаю все, что могу, и поверь, что обижены они не будут.
Если любовь кончилась, она и не начиналась…
Приезжай, я думаю, мы все решим на добровольных началах.
Ну, вот и все, я даже не знаю, что еще можно сказать?
Что явилось тому причиной, что я так поступила, объяснить сразу нельзя, ведь это не за один день все накапливалось, а жили мы, можно сказать, между собой неважно. Или мы разные люди, или просто не поняли друг друга. Я материальную сторону в счет не беру, ты был хорошим хозяином и обеспечивал семью, как положено, но ведь не хлебом единым сыт человек, а отношения у нас были не такие, как в других семьях.
Изменяют тому, кого не могут изменить…
Ну, я не хочу вдаваться в историю, ты все это сам знаешь не хуже меня. Может, и я в чем-то к тебе не так относилась, но поверь, я всегда старалась, чтобы в нашем доме был мир и лад.
Ну, вот и все.
До свидания. Зина.
 
* * *
Кроме потери любимой работы и свободы, вот пришла и эта потеря. Александр обратился к начальнику комендатуры с просьбой дать краткий отпуск. Относились к нему здесь уважительно, он был членом Совета коллектива. Председателем быть отказался, а отвечал за культмассовую работу и уже успел организовать два выступления артистов и вечер поэзии. Отпуск ему разрешили, и Сан Саныч позвонил домой: "Я еду, приготовь, заберу свои вещи".
Зина при встрече всплакнула, скорее лицемерно, чем искренне. Но Александр, уже определив линию почти механического поведения, не разрешил себе ответить даже сочувствием, и жена с облегчением включилась в намеченные действия. Он собрал свои документы, записи, одежду, обувь в узлы и чемоданы, чтобы перевезти к матери. Она собрала на стол, поставила бутылку водки. Пить он не стал. После еды написал проект раздела имущества. Она прочитала и согласилась, признав справедливость документа, после чего написала такой же список своей рукой ему. Поставили подписи.
– Кто утвердит?
– Давай попросим депутата райсовета.
– Хорошо, кто это у нас?
– Председатель исполкома Ладунский.
– Завтра с утра пойдем к нему.
– А квартира?
– А что квартира? Она государственная. Пусть будет тебе с малым Андреем, а мне, буду работать, дадут, и Гене дадут жилье там, куда направят после техникума.
– Исполком не разрешает мне ее обменивать.
– Я скажу, чтобы разрешили.
Потом сели писать: она – заявление на развод, он – согласие на это.
– Как сформулировать насчет детей?
– Вот записка Гены, он имеет право и решил быть со мной. Андрей – с тобой, ему только восемь, его мнение юридически недействительно. Все. Спокойной ночи.
На другой день они отдали заявления в нарсуд, депутат подписал условия раздела имущества. Но на слова Александра о том, что надо бы разрешить жене обмен квартиры на другую, Ладунский попросил Зинаиду выйти, и стал горячо уговаривать, не делать этой глупости:
– Она настрополилась тикать от стыда куда-то, а ты ей, дурачок, помогаешь!
Конечно, он был и прав, и право имел так с Сан Санычем говорить: они симпатизировали друг другу после прошлогоднего Первомая, когда встречались мужской компанией без галстуков с водочкой и полевой закуской на лоне природы. Но Александр неуступчиво возразил:
– Все, брат, решено. Не хочу, чтобы мой сын мыкался по углам, малыш-то Андрей с ними остается. Обо мне не беспокойся: была бы шея, а хомут найдется. Все впереди. А эти… пусть исчезают!
Заставить себя встретиться с Луизой Ивановной Александр так и не смог: очень уж это смахивало на утешительный матч тех, кто проиграл полуфиналы, за 3–4 место. Когда вернулся в Сумы, получил от нее еще одно письмо, которое никакой нужной информации не содержало. Но все же характеристику действующих и посторонних лиц дополняло.
Третье письмо Луизы
Здравствуйте, Александрович!
Хочу поделиться нашими новостями.
Когутарев подал заявление на расчет, снимается с учета. Было партбюро, где не столько его, сколько меня журили за позднее заявление. Ну и бюрократ Рогозин, словно он впервые слышит об этом, ходил с завязанными глазами, не видел, что творится рядом с ним. Поняла окончательно, что все мои заявления во все инстанции были гласом вопиющего в пустыне. Вынесли выговор и все, так как он рассчитывается и пр., пр. Все чепуха, только перенервничала, дала ему еще раз продемонстрировать, что якобы я хочу примирения. Пришла домой – повестка в суд на беседу, но я решила – довольно бесед и попросила судью ускорить процесс, т. к. примирение уже бессмысленно.
21-го октября был суд, нас развели. Когутарев подтвердил, что он два года живет с этой женщиной и это его семья, с которой он уезжает на новое место жительства. Есть сведения, что он вчера с решением бюро был в райкоме, но его не сняли с учета. Первый сам будет заниматься этим делом.
Теперь о ней. Когутарев сразу же в понедельник возвратился к ней и приглашал друзей на новоселье. Говорили, что после Вашего согласия квартиру ей разрешили обменивать, выезжают они в Ставропольский край.
Доходят слухи, что там каждый день веселье (пир во время чумы). Она в своем репертуаре: "Ах, снег, снежок, белая метелица, напилась, нае.лась, аж самой не верится!" А он жаловался мне, что нет денег платить за суд, долги и надо в дорогу. Я в душе ликовала, он так рассчитывал на ее большие деньги, а она, видно, выдает лишь на спиртное, не хочет оплачивать другие расходы. А может быть, теперь оплатит, так как я согласилась на развод, и у нее появилась уверенность?
Александрович, у нее деньги есть? Правда, глупый вопрос, но меня интересует, как он выйдет из положения. Если нет у нее, то он может остаться здесь, чего я не хочу, но в то же время мне приятно, что он просчитался. Смешно, правда?
Мне кажется, она из тех особ, которые привыкли жить обеспеченно за спиной мужа, а он барин, не приспособлен в быту, эгоист, вот как теперь она будет выходить из положения? Есть сведения, что она беременна, поэтому он и торопил с разводом меня. Просто не верится, что Когутарев в 46 лет будет еще раз отцом, он не из любящих отцов, он любит себя больше всех. Дети, пеленки и все прочее его раздражало. Как теперь: не работают оба, переезд? Наверно, откроют антикварную лавку?
Слухи о наших семьях ходят разные, но это потом расскажу. Не очень, правда, приятно быть предметом обсуждения. Но куда спрячешься? Иду на работу, как сквозь строй – взгляды, взгляды: любопытные, сочувствующие, злорадные. Сбежала бы, но куда? Вот так-то, герои дня!
До свидания. Луиза.
Нужнословие Людмилы
Письмо пятое
Саша, милый!
Я очень понимаю твое состояние. Воображение позволяет мне представить, что бы я чувствовала, будь на твоем месте, и мне кажется, что я бы всего этого не выдержала. Я думаю, что понимаю тебя лучше, чем кто-либо другой, потому что примерно четыре года назад обстоятельства мои на работе и дома сложились таким образом, что я чувствовала себя так, как ты сейчас. Может быть, когда-нибудь при встрече я тебе расскажу обо всем, что было (это не для письма), но было мне очень плохо. По-видимому, у меня был какой-то сдвиг в мозгах, так как я страшно не хотела жить. Мы живем на пятом этаже, и я не могла выходить на балкон, потому что представление – как я падаю и разбиваюсь, казалось мне сладостным. Потом, конечно, все это прошло, и теперь, когда я выхожу на балкон и смотрю вниз, я испытываю вполне здоровый естественный страх, но в то время меня удержало только одно: мысль о том, как тяжело будет моему сыну от того, что его мать так окончила жизнь, – все остальное было мне безразлично.
Что я вынесла из всего этого? Где-то, в каком-то рассказе я вычитала, что жизнь не бывает только белой или только черной, а бывает в полосочку, то есть плохое и хорошее чередуется. Это, конечно, правильно. Но после очень черной полосы остается рубец, и еще: почему-то в душе не вырабатывается иммунитет против ударов судьбы, а совсем наоборот – какое-то болезненное ожидание новых ударов. Когда эти удары идут очень часто, один за другим, они воспринимаются уже не так остро (тут вступают в силу защитные функции психики – наступает торможение чувств и пр.), гораздо хуже, если между ними бывают широкие белые полосы. Я, например, совершенно точно знаю, что второй раз я ничего подобного уже не выдержу, да и не стану выдерживать, и поэтому я уже ничего не боюсь.
В период черных полос у человека хоть что-то должно быть хорошее, хотя бы одно что-нибудь, одна ниточка удерживала бы его в жизни: или работа, или хобби, или любимый человек. Иначе – совсем плохо. У тебя сейчас как раз это самое "иначе". Тебе очень плохо. Но самое худшее уже позади – ведь хуже того, что было, уже ничего не может быть. Что бы ни было впереди, все может быть только лучшим.
Помнишь, я тебе гадала по руке? Ты тогда смеялся, когда я тебе сказала, что ты скоро разведешься с женой, причем не потому, что ты найдешь себе другую, а потому, что она найдет себе другого мужчину. И еще я тебе говорила, что потом у тебя в жизни не будет уже ничего очень плохого. Мне хочется еще раз посмотреть твои линии на руке.
Саша, я, конечно, не все знаю, но мне кажется (из того, что ты мне рассказывал), что развод с женой ты не должен был бы воспринимать так тяжело. Ты ее никогда не любил (точнее – давно уже не любишь) и никогда не дорожил ею по-настоящему. Мое мнение: этот развод – благо для вас обоих.
Для нее – потому что она знала, что ты ее не любишь (иначе не изменял бы ей), что не дорожишь ею. Я думаю, что все это не делало ее счастливой. Почему она жила с тобой и не разводилась раньше? Возможно, из-за маленьких детей, может, боялась остаться совсем одна – какая разница? Но в душе ей должно быть всегда хотелось отплатить тебе. Сейчас у нее появился другой.
Возможно, он более нежен с нею и более внимателен, чем ты (по крайней мере, на данном этапе, пока он еще не имеет на нее прав и добивается ее любви), а женщинам это всегда приятно. А возможно и другое – она просто хочет отплатить тебе за прошлые обиды и ей все равно к кому уйти, лишь бы показать тебе, что она и без тебя обойдется? Я лучше знаю женщин и допускаю мысль, что и такое может быть.
Я совсем не знаю твоей жены, даже не могу составить себе ее образ по твоим рассказам, но мне ее жаль, я почти уверена, что она не будет счастлива с тем человеком, которого она выбрала сейчас, и будет жалеть о тебе – можешь в этом не сомневаться.
А вот ты о ней жалеть не будешь. Никогда. Сейчас тебе тяжело не потому, что ты жалеешь о потере своей жены как любимой и дорогой женщины. Тебя угнетает мысль о том, что у тебя сейчас нет семьи. Старайся не думать об этом. Семья у тебя будет. И думаю, что лучшая.
Хочу дать тебе два совета.
Первый. Не настраивай детей против жены. В таких ситуациях и муж, и жена стараются втянуть в свои разногласия детей, стараются перетянуть их на свою сторону, стараются очернить другого. Постарайся представить себя на их месте. Допустим, твой сын поверит тебе, что его мать плохая. Ну и что? Ему будет тяжело и больно, что у него мать плохая. Чем он хуже других? У других матери ведь хорошие! Он на нее смотрит своими глазами, а не твоими. Разошлись вы из-за того, что вы плохие, или из-за того, что хорошие – ему одинаково плохо, он все равно осудит развод и не поймет. Пока еще не поймет. А убеждение, что мать у него просто нехорошая женщина – это очень тяжелый удар. Уверяю тебя, что все твои беды, суд и пр., гораздо больнее задели душу твоего старшего сына, чем твоей жены, зачем же новые беды? И тебе от того не будет легче. Постарайся заключить джентльменский договор с женой – детям ничего плохого друг о друге. Ты меня понимаешь?
Второй совет. Не спеши жениться. Семья – это не только дом, где ты имеешь право потребовать обед, чистую рубашку и пр., и куда ты всегда можешь придти переночевать. Я верю в идеальные семьи (хотя моя семья и далека от моего идеала). По-моему, семья – это когда человеку дома лучше, чем где бы то ни было в другом месте. Когда мужа не интересуют (совсем!) другие женщины, то есть жена ему милее всех, а жене – милее всех мужчин ее муж. Когда им обоим хочется сделать другому приятное, когда они видят, что эти их усилия другой ценит и благодарен за это.
Но если муж (или жена) ищет себе развлечений на стороне, если он считает возможным весело провести время с другими, а она в это время будет дома переживать, что его нет и пр. – зачем так жить? Мне очень хочется, чтобы ты встретил женщину, которая бы любила тебя, была мягкой, нежной и женственной, и обязательно доброй, и чтобы ты ее любил по-настоящему: чтобы тебе приятно было видеть ее улыбку, приятно было баловать ее маленькими сюрпризами, вниманием, делить домашние заботы, чтобы ты мог понимать ее и не обижать ни в мелочах, ни в серьезном, чтобы ты мог забыть о том, что кроме нее на свете существуют и другие женщины. Мне хочется, чтобы ты был счастлив в любви и семейной жизни, и чтобы одно и другое не было для тебя раздельным. Тогда ты узнаешь, что это – величайшее счастье на свете. Ты меня понимаешь?
Саша! Я надеюсь, что все, что я пишу, ты поймешь правильно. Я ведь действительно тебя люблю и хочу, чтобы ты был счастливым. А счастливым человек может быть только тогда, когда он поймет, что приятнее всего на свете делать приятное другому и видеть, что этот другой это ценит и благодарен тебе за это. Прости за эту банальную сентенцию, но признайся, ты когда-нибудь ощущал что-нибудь подобное? Хотелось бы знать, любил ли ты когда-нибудь кого-нибудь вот так, как я представляю любовь. Мне кажется, что нет.
 
Ты как-то рассказал мне о женщине, которая тебя очень любила, вы с ней встречались в санаториях и домах отдыха. Ты вставал, а она тебя уже ждала. Иногда (если я правильно поняла) ты посылал ребят сказать, что ты уже ушел, чтобы иметь возможность провести день без нее. Думал ли ты о том, в каком положении ее выставлял? По-твоему, это не предательство? Я бы такого никогда не простила. Думаю, что ты ее не любил, иначе бы никогда так не поступил.
Ты мне писал, что любовь, по-твоему, не может быть субъективной и что в основе ее лежит libido (так, кажется?) – половое влечение. Это твое утверждение полностью характеризует твое отношение к женщинам. Да, в основе любви лежит половое влечение, но это только одна сторона любви, именно та, которую можно называть страстью. Если бы любовь была основана только на половом влечении, то мы любили бы всех особей противоположного пола, а мы выбираем одного (!), любим его, страдаем и мучаемся, а все остальные для нас безразличны. Кстати, это доказывает, что любовь субъективна.
А как же – связанные веревочки?
Впрочем, хватит об этом. Если у тебя сейчас много работы – это хорошо. Меньше будет времени для того, чтобы хандрить.
А писать ты будешь. Из твоих стихов мне нравится лирика. Самые лучшие – это те, которые ты писал мне, потом "Липа", "Не ловил я в той речушке...", "Время". Если можешь, пришли мне последние. Я думаю, что ты будешь поэтом, известным поэтом, и почти уверена, что у тебя хватит терпения и воли, а талант у тебя есть.
Только никогда не спеши посылать в редакции то, что сделано. Иначе ты можешь себя скомпрометировать. Они прочтут пару несовершенных ("невыделанных") вещей, а потом запомнят тебя и следующее и смотреть не станут. Посылай только то, что тщательно отшлифовано, то, в чем ты уверен, что это хорошо. Ты ничего не теряешь, потому что слабые и даже средне хорошие вещи в центральных изданиях никто не опубликует. У них материала очень много, и если они что и берут, так только то, что им очень нравится.
И еще, Саша. Не трать силы на мелочи: они требуют много внимания, работы, выдумки, а отдача – пустяковая. Это даже публикацией не считается. Пиши юмористические рассказы. У тебя должно получиться. Я это вижу хотя бы по твоей "Балладе о гражданке Фуфло, оторвавшей номер 13 от забегаловки, в которую повадился ее муж, тоже Фуфло". Или по диалогикам в "Мисс и я" со своеобразным полтавско-вологодским разбалансье. Например: "Зву яго, зву, а вин усэ нымо та нымо..." – "Нивалид, ли чо ли?"
А наш спор о непечатном – бесконечен:
"Заспорили как-то Печатное Слово и Непечатное Слово – кто из них главнее. Печатное Слово говорит: "Я главнее! Я в любой книге есть!" А Непечатное ему в ответ: "…! ...!!" Печатное слово кричит: "Да я главное и основное! Без меня и тебя бы не было, и прогресс бы остановился вообще!!" А Непечатное опять: "...! Да …!!" Вот так и спорят они – на улицах городов и сел, на страницах периодических изданий и книг, с экранов телевизоров, и конца этому спору не видно. Вот и я рассказала тебе эту притчу Печатным Словом, а ведь могла бы и – …!"
И не пиши мне того, чего ты не думаешь. Я знаю, что ты не питаешь ко мне никаких чувств, и правильно делаешь: я и не красивая, и не толстая (совсем не в твоем вкусе), к тому же, требовательная в любви, и вообще – не подарок. Вот так.
Пиши. Жду. Целую. Люда.
Шестое письмо
Саша!
Я сейчас очень много работаю – утром на работе, а вечером – дома (приходится обрабатывать материал, думать над выводами и пр.). Сам понимаешь – конец года, а мы научные работники. Нужно подвести черту под тем, что сделано, составить план и тематику работ на будущее, убедить других, что эти работы им нужны больше, чем нам, иначе их не будут финансировать.
К твоей коллекции палиндромов можешь добавить и эти перевертни: Нежен, Коричнев и дивен чирок.
А таволга нагловата.
 
р у к а
у з о р
к о р а
а р а б
т о р ф
о с е л
р е п а
ф л а г
И эти прямоугольнички: Тащат:
Корок
Иволге, щеглов и
Уток – коту,
Ишаку – каши,
Жуку ж – Шиш.
 
Или еще вот – палиндроматику: 76+34=43+67, 41–32=23–14,
82 = 28 , 62 = 26 , 12х42=24+21, 25+63=36+52, 46–28=82–64,
41 14 31 13 63х48=84х36, 132 =169, 961= 312 и т. д.
Я даже нашла все пары таких двузначных чисел, чтобы результат их сложения (вычитания, деления, умножения) не менялся при прочтении справа налево. А можно решить подобную задачу и для суммы (разности, отношения, произведения) двух трехзначных чисел, трехзначного и двузначного и других.
Интересны и гетерограммы – тексты, составленные из парных строчек, различающихся лишь расстановкой пробелов:
Вам пир,
Вампир. Недалекому – лопух.
Природа – хор. Недалеко мул опух. При родах – ор.
Из других игр со словами очень искусна тавтограмма С. Федина "ноСТРАдамия":
страна страха, стражников,
Стравинского, стратостатов,
страдаю, стражник,
страшась стратегий,
страницу стражду!..
А вот еще: составь из букв этого прямоугольника 44 слова – существительных нарицательных в единственном числе, перемещаясь от буквы к букве по горизонтальным и вертикальным линиям и не возвращаясь назад. Здесь есть и длинные слова: например, одно – из 9, другое – из 12 букв. Поломаешь тыкву?
Л О В И Я
А Т С Н О
Б В О Е Г
Р Е Р Ш А
А Н Г И Н
Стихи у тебя хорошие – в том смысле, что они поэтичны и оригинальны. Но к мнению литконсультантов нужно прислушиваться, чаще всего они правы, а не только "свою образованность показать хочут". К тому же, они не обязаны давать разбор, а вправе просто писать отказ. Если разбирают – значит, уважают, считают, что из тебя выйдет поэт, хотят помочь.
А жену не ругай даже в стихах. А если она полюбила? Нам почему-то кажется, что любить можем только мы. Когда же это касается других... то это уже предательство и пр. Жены уходят даже от идеальных мужей. А ведь она знала о многих твоих изменах. Извини, что опять об этом. Но я уже говорила, что больше всего у мужчин и женщин ценю верность. Конечно, жизнь сложна, все может быть, но всегда и во всем должны быть границы...
На земле каждые тринадцать секунд расходится одна пара. Разведенные уже сейчас составляют большую часть общества. Но есть и другие цифры: 89 % мужчин и 75 % женщин после развода вступают в новый брак...
Желаю тебе счастья и успехов. Люда.
Еще стихословие Александра
"Поэзия – дневник душевного состояния..." – говорил Гете.
"Стихами легко рассказывается именно то, чего не уловишь прозой... Едва очерченная и замеченная форма, чуть слышный звук, не совсем пробужденное чувство – еще не мысль... В прозе просто совестно повторять этот лепет сердца и шепот фантазии", – подтвердил эту мысль и Александр Герцен.
Александр Сарычев продолжал писать стихи. И это был дневник, но не сиюминутных событий, – именно душевного состояния, в котором он был и бывал раньше и еще раньше.
Иду проталиной
 
Ó
 
Поэта нет – стихи живут.
Печаль и радость в нашем сердце
Щемит, звенит – и жаль, что труд
Всей жизни виден лишь за смертью.
Поэта нет – стихи живут,
Полны его душой (так талой
Водой наполнен вешний пруд)
Живой, от жизни не усталой.
Поэта нет – стихи живут.
Слова, рожденные не всуе,
Читают истово и чтут,
Поэта жизнь живописуя...
Поэта нет – стихи живут,
Слова, рожденные не всуе.
 
 
Ó
С малых лет судьба-лебедь черная
Тяжесть-груз дала – безотцовщину –
Мне в дороженьку не просторную,
А горюч-травой позаросшую.
 
А потом судьба-лебедь черная
Привела на сталь магистральную,
Увлекла дитя черной формою,
Золотые дав мне регалии.
 
Как в пути, судьба-лебедь черная,
Растеряла ты одностайников.
 
 
 
 
 
Не друзья вокруг, – травы сорные,
Собутыльники, состаканники.
 
Что, судьба моя-лебедь черная,
Поседела ты, не стремишься ввысь,
Иждивенчески не проворная,
Грустно топчешься у кормушки лишь?
 
Эй, судьба моя-лебедь черная,
Так и будешь ты плакать в горе все?
Стань, судьба, как я – непокорною!
Обернись орлом – мы поборемся!
 
В поезде
 
Плечо твое. И дробь колес.
И ресторан. И кофе поздний.
Ты понимала – не всерьез.
А я надеялся – серьезно...
 
Лежал я скованно потом,
И в сердце ты лишь – билась, билась.
И не жена мне, и не дом,
А ты, целованная, снилась.
 
Они – работа там, семья –
Как хлеб и соль необходимы...
Вода живая ты моя,
Нет, плод волшебный молодильный!
 
 
Ó
 
Иду проталиной весенней,
За мной подснежники бегут.
Каких-то пташек песнопенья
Мне в душу сеют нетерпенье,
И прорастает рифмогуд.
 
С него роняю эти строчки
В чужой подснежниковый рай.
Когда придешь сюда, нарочно
В залог любви моей порочной
Букет из них насобирай...
 
 
Ó
Были в днях, где мой отчим ступал,
Змий зеленый, табак – черный пал!..
 
Пуще отчимных – сивости волоса.
Гуще – трещины сиплого голоса.
 
Слишком реченька дней присмирелая.
Слышу речи не все, – в пору зрелые.
 
Вижу чаще соринку в глазу
И не чащу, – тропинку в лесу.
 
Руки-ноги и разум – прилежные.
Чту дороги и правду – железные.
 
Не только о хлебе
 
Дороже золота нам хлеб.
Есть золотые самородки,
Но хлеба не было и нет
Без трудных будней хлеборобских.
 
С самим собой
 
Увидишь ли – упал ребенок,
Услышишь ли – печальный звук,
Крепись, поэт, из всех силенок,
Хоть подступают слезы вдруг!
А что в сочувствии плохого?
Нет в сострадании стыда...
Но засмеют тебя, такого,
Ожгут обидой навсегда!
От бед чужих отгородиться?
Но разве меньше станет зла?
Иль равнодушием прикрыться,
Чтоб раньше смерть не унесла?
Но нас и создал труд СОвместный,
И человек трудом живет,
И лишь СОчувствие, известно,
Живых от смерти бережет...
 
Сосну обнимая
 
Деревья – глухие, слепые,
Без вкуса, тупые, немые?
Ни страха у них, ни печали,
Ни радости не замечали?
 
Зеленому солнышко мило –
Феномен зерна хлорофилла?..
И чувства поэта, а что в них такого? –
Такая же химия, синтез белковый!
 
Но если и люди, и звери, и лес –
Единой материи долгий прогресс, –
То братья меньшие и зелени куст
Имеют все пять человеческих чувств!
 
И если в смоленском лесу для березки
Поэмы читал гениальный Твардовский,
Ты тоже, быть может, в каком-нибудь мае
В любви объяснишься, сосну обнимая.
 
 
 
Геронтологам
 
Нет проказы, чумы,
Нет холеры.
Удлиняется жизненный путь.
Длится старость...
Долой полумеры!
В чем причина,
Пора бы копнуть.
Прочь трясучее "бабство"
Иль "дедство"!
Те контакты ищите в мозгу,
Чтоб от зрелости –
В юность иль детство!
А рискнуть...
Да я первым смогу!
 
 
Ó
 
Гром ударил. И посеребрила
Молния копну твоих волос.
Говорила, не уговорила.
"Что, не любишь?" – злил, как дождь, вопрос.
 
Яблочко попробовала. Помни, –
Далеко не все ослеплены.
Есть они, не ведавшие молний.
Ты у них – "объелась белены!"
 
 
Ó
 
Она была на класс умнее,
Однако мы сошлись на том,
Что ночь шифрует каждый дом,
И тем сложней, чем он темнее.
 
Вон – три окна горят под крышей,
Вон – буквы наших монограмм,
А вон – подъезды в плюсах рам.
"Равно ЛЮБОВЬ" – еще мы ищем...
 
 
Ó
 
Если б вы нарисовали детство,
Беззаботно бы в игре игрался.
Если б вы нарисовали юность,
Безоглядно бы в любовь влюбился.
Если б вы нарисовали зрелость,
Беззаветно бы в труде трудился.
Если б вы нарисовали... что угодно,
Чтобы одиноким не остался...
 
Причет
 
Ты вздымись-ка, ночь – грозная туча,
Выпадай-ка, сер-камень горючий,
Раздроби-ка мать землю сырую,
Расколи-ка доску гробовую,
Вы пойдите-ка, ветры синь-звонки,
Размахните-ка саваны тонки,
Размечите-ка зло по стропильцам,
Уж вы нашему дайте кормильцу
Как во резвы-те ноги ходенье,
Как во белы-те руки владенье,
Как во милы уста говоренье...
Ох, уж как мне не знать ли надеяться,
Ведь по думам-то этим не сдеется,
Из солдатства домой возвращаются,
Из неволи во срок выручаются,
Не придут из земли сырой матушки
Ни родимый, ни тать, ни солдатушки,
Только причетом плачется-просится.
Никакого от вас проголосьица...
 
Мимо леса
 
Апрель расчерканно серел
Ветвей, стволов и пней хаосом.
И вдруг нежданно, как прострел
Души моей – вопрос вопросов:
Зачем живу? Как этот лес,
В глубины дел не прорастаю...
С вопросом вместе или без –
Бесследным облаком растаю...
 
В командировке
 
Три пузатых самовара.
Жарко. Пять пиал подряд
Выпиваю "с легким паром",
Разгрызая рафинад.
В чайханах Азербайджана
Не видал я под столом
Ни "мерзавчиков", ни пьяных,
Ни стоящих под углом.
А стоят три самовара...
И пять-шесть пиал подряд
Выпьет каждый на базаре
Под хрустящий рафинад.
... А когда на электричке
Пересек Азербайджан,
Перестал глядеть привычно
С точки зрения мещан
На кавказские свободы,
Вроде праздности в труде...
Был в Баку – глядел в разводы
Нефтяные на воде.
 
Читая Ю. Бондарева
 
Сон – пополам: в окно проник,
Ударил свет автомобиля.
Ударил вслед застенный крик –
За что-то женщину там били.
Вскочил – на помощь, в коридор!
Жена заткнула уши ватой:
"Не надо! Мало ль разных ссор?
Сама, наверно, виновата!.."
И стала ночь светлее дня
Вдруг от прозрения такого:
"Она иль предала меня,
Иль в черный день предать готова..."
 
Замри
Я помню, как в детстве ватагой кричащей
В "замри-отомри" мы играли легко.
Сегодня сумею ли крикнуть несчастью:
"Замри!" – и спокойно уйти от него?
Хочу, чтоб считались с игрушечной властью,
Как в детстве далеком, враги и друзья.
"Замри!" – приказал бы сегодня я счастью,
Но к "замершим" ведь прикасаться нельзя!
 
Ó
 
Равноденствие. Равноночие.
Удаляются, стуча,
Острой тайны средоточие,
Две луны, два каблучка.
Дегустация виноградного.
Ты, светясь, ушла во мрак.
Страхолюдие парадного.
И щека моя, что мак…
О главном деле
 
Сначала думал все, что рано,
Что нужно многое познать,
Еще готовиться, мол, надо,
Еще не время начинать.
Из года в год носил мечту я:
Начну дерзать... с таких-то лет.
Потом бояться стал: смогу ли?
Что поздно, времени, мол, нет...
Немало знаю. Ряд профессий
Держу сегодня я в руках.
Но не покой и равновесье –
Приходит в душу чаще страх.
Еще иду по жизни смело,
Но страшно думать по ночам:
Был занят главным ли я делом?
На то ли силы расточал?
На то – приходит утешенье.
На то! Добра я всем хотел.
Любое доброе свершенье,
Пожалуй, главное из дел!
 
Добрословие Людмилы
Седьмое письмо
Здравствуй, Саша!
Извини, пожалуйста, за столь длительную задержку с ответом. Дело в том, что твои стихи произвели на меня очень хорошее впечатление. У тебя большие способности к поэзии, и мне захотелось чем-нибудь тебе помочь. Я созвонилась с редактором журнала "Донбасс" – Кравченко Анатолием Ивановичем – и попросила его посмотреть твои стихи. Кравченко – один из лучших поэтов Донбасса. Но потом я долго не могла его застать. Наконец, мы с ним встретились. Но ничего хорошего из этой встречи не вышло.
Дело в том, что журнал – орган писателей Донбасса. Если они и печатают поэтов других республик, то, конечно, тех, которые там наиболее известны. Из начинающих они печатают молодежь из литобъединений, отчитываясь "выше", сколько кому из них лет и почему их напечатали.
О твоих стихах он сказал, что у тебя "средние способности" и что, если тебе меньше двадцати лет, то, возможно, из тебя выйдет средний поэт. Я хотела спросить у него, к каким поэтам он относит себя, средним или выше, но сдержалась. К тому же, я этого человека не знаю, и вполне возможно, что в его устах "средний поэт" звучит, как похвала, так как Винокурова, например, он тоже считает средним поэтом.
Короче говоря, наша беседа кончилась ничем. Он считает, что в таком возрасте, как у тебя, начинать уже поздно, что пробиться в поэты ты все равно уже не сможешь и что в его (Кравченко) поддержке ты не нуждаешься, так как она тебе ничего не даст, а потому и печатать тебя, отрывая место и тем самым – хлеб насущный у донецких писателей, он не будет.
Я пишу тебе об этом разговоре так подробно потому, что это, очевидно, повсеместная точка зрения, и пробиться через нее очень трудно. Но можно. Только для этого нужно по-настоящему потрудиться.
Вот что нужно сделать. Отбери несколько (шесть-десять, не больше!) стихотворений, с а м ы х лучших, тщательно отработай их, доведи до совершенства, чтобы не было ни одного огреха, проверь, не являются ли они повтором или перепевом, и пошли их в один из центральных журналов Москвы или Ленинграда. Если тебе их вернут, да еще с замечаниями – исправь то, что советуют, и пошли в другой центральный журнал.
Плохого или среднего не посылай. Один плохой стих среди десяти хороших испортит больше, чем ложка дегтя бочку меда. У редактора должно остаться р е з к о хорошее впечатление от твоих стихов, только тогда он захочет иметь с тобой дело.
Не разменивайся на мелочи. Не трать время на такую чепуху, как то, что ты называешь "Отходы рифмомоды". Серьезные люди такими вещами не занимаются: они отнимают много времени, а выхода – никакого. А при твоих способностях к поэзии тратить время на такие несерьезные вещи даже грешно.
Лучше посиди, отработай что-нибудь из стихотворений. А огрехов у тебя в стихах очень много. Часто повторяются слова такие, как "хоть", "быть может", "тут" – вставленные для рифмы или ритма, они обычно портят впечатление. Лучше обходиться без них, особенно, когда они в конце строк. Не употребляй без особенной надобности такие слова, как "гроб", "поминки", "смерть" и пр. – неэтично. Не пиши о трудностях, связанных с литературой – о желании писать или бросить писать, о том, что ты поздно пришел в поэзию и прочее – это не принято.
Не пиши против ветра?
Старайся избегать повторов одного и того же слова в близких строчках. Следи за согласованием времен глаголов. Все слова в стихах должны четко отражать мысль, иначе стихи очень много теряют. Например, стихотворение "Когда круги десятилетий..." Там такие строки: "Я тем и вспомню годы эти, /Что встретил в них тебя, мой друг!/Я подлость встретил в них, измену,/Весь мир упал вдруг на меня,/Ошибке маленькой – в замену:/Свобода, партия, семья..." Замени в этих стихах второе "в них" на "и", а предпоследнюю строчку на "с ошибкой маленькой утеряны" – и то уже зазвучит лучше. Как видишь, стихи эти неплохо задуманы, но, чтобы довести их до совершенства, над ними нужно еще поработать.
А рифма?
Из твоих стихов мне больше понравились: "Ромашки", "О главном деле", "В сорок первом", "Мой первый паровоз", "Читая Ю. Бондарева", "Путь", все присланные тобой в прошлый раз и другие, которые отметила восклицательными знаками.
Саша! Мне кажется, что тебе нельзя бросать поэзию. Пиши. Именно потому, что "цель искусства – самоотдача". Но и серьезнее относись к делу. Больше трать времени на доработку, доведение стихов до совершенства. У тебя, без сомнения, очень большие способности. А что касается возраста – то ты просто никому о нем не пиши. Просто предлагай свои стихи, и все. Если наберешь хорошо отработанных стихотворений на 1500 – 1700 строк, пошли их в издательство.
Вот пока все. Желаю успехов. Л. Даниленко.
P. S.
Мне посчастливилось прикоснуться к философии Владимира Соловьева (это сын известного, конечно, тебе историка Сергея Соловьева). "Оправдание добра" – наиболее значительный его труд, вышел в 1897 году. Я законспектировала для себя его основные тезисы. Думаю, они небезынтересны и тебе.
Суд над Добром и Злом
В чем смысл жизни? Ради чего стоит жить?
Смысл жизни человека в добре, – утверждает В. Соловьев. А что такое добро? Добро – то, что отвечает требованиям общепринятой морали, а зло противоречит им. Между добром и злом поставлены пограничные столбы. Но мнения человека и общества о добре и зле сугубо субъективны, и это усложняет нравственную жизнь. Вспомним знаменитого готтентота, который утверждал, что добро – это когда он украдет много коров, а зло – когда у него украдут! Выходит, мы зачастую судим о добре и зле, исходя из собственных интересов?
Кроме того, к человеку нельзя подшить товарный знак качества: "добрый" или "злой". Пороки и добродетели самым непредсказуемым образом сочетаются в одном человеке.
Наконец, добро и зло подобны айсбергам в океане. Видны только верхушки, а что там в глубине, – один Бог ведает. Кажущееся добро, например, всепрощение может обернуться большим злом. Неотвратимость наказания, зачастую принимаемое как злое подавление личности, несет в себе и ростки добродетели.
Конечно, мир тянется к добру. Но пока мы не видим ни злому кары, ни доброму хвалы...
На чем же основывается добро? Каковы его главные истоки? В. Соловьев видит их в стыде, жалости и благочестии.
Чем высоконравственный человек отличается от животного? Стыдом. Стыд развивается в совесть, угрызения которой не дают человеку растерять чувство собственного достоинства, благородство и честь. Совесть говорит ему: "Ты поступил недостойно. Ты не смеешь так вести себя, если дорожишь своим честным именем. Порядочный человек так жить не может".
Человеку при этом стыдно перед самим собой, независимо от того, известно о его дурном поступке еще кому-нибудь или нет.
Рядом со стыдом и совестью В. Соловьев видит другой корень высокой нравственности – жалость, симпатию и сострадание к ближнему. И предупреждает: опасность нависла над нами. Мы все больше становимся завистливыми, жестокими и мстительными. Общество, безразличное к человеку, делает своих граждан безжалостными, корыстолюбивыми, взращивает эгоизм, о котором философ говорит: "Я – все для себя и должен быть всем для других, но другие сами по себе ничто и делаются чем-нибудь лишь как средство для меня... Я – единственное средоточие, а весь мир – только окружность".
Наконец, третью главную основу высокой нравственности В. Соловьев видит в его благочестии, благоговении, в религиозном чувстве, которое проявляется в основных богословских добродетелях, имя которым – вера, надежда, любовь и мудрость. Это понятия, до которых человеку надо еще дорасти.
Искренняя вера не имеет ничего общего с сомнениями, оккультизмом и мистикой. Нательные кресты надели поверх платья и воображаем, что святая вера вошла в сердца и спасет и помилует нас. А Бог воздаст нам по делам нашим.
Надежда. Увы, мы сначала потеряли надежду на Бога, а потом – на утопическое светлое будущее...
"Любовь сама по себе, или любовь вообще не есть добродетель, иначе были бы добродетельны все безразлично существа, так как все они непременно любят что-нибудь и живут своей любовью, – говорит В. Соловьев. – Но не вменяется в добродетель эгоистическая любовь к себе и к своему, также страстная любовь к естественным и противоестественным удовольствиям, любовь к напиткам..." Речь о любви небесной, полной восторга и духовного трепета, о любви к людям, о любви к Родине (о которой даже говорить почему-то стыдятся).
Мудрость народ назвал матерью всех добродетелей. Но она становится таковой, если используется для сбережения жизни на земле. Мудрый библейский "змий", раскусив человеческую природу, умело воспользовался своей мудростью для достижения злой цели.
Для завершения разговора о книге "Оправдание добра" – еще один странный, но абсолютно верный вывод ее автора. Добро – это то, что, в конечном счете, заканчивается добром, а истинное зло, как говорит история, заканчивается злом. В этом определении видятся и те пограничные столбы, которые отгораживают добро от зла. Только настоящее добро не приводит к бедствиям. А рождается оно из мотивов и дел благородных, имеющих нравственное достоинство добра, когда оно исходит из мудрой любви к человеку и к Богу.
"Основные чувства стыда, жалости и благоговения исчерпывают область возможных нравственных отношений человека к тому, что ниже его, что равно ему и что выше его. Господство над материальной чувственностью, солидарность с живыми существами и внутреннее добровольное подчинение сверхчеловеческому началу – вот вечные, незыблемые основы нравственной жизни человечества".
 
Любословие Александра
Письма Люды становились менее сердечными, все больше звучало в них назидательности, может быть, полезной, но холодной. Что грело душу Александра, кроме литературы, поэзии?
Да вот, почитай, кроме работы и творчества, ничего его не занимало. Разве что редкие сборы Совета поселения и культмероприятия, которые затевал совместно с воспитуткой. Была такая Лариса Ягодицына из оттрубивших химию вороваек, сгоревшая на сбыте румынам то ли брюликов, то ли фенек и тьфулиантов где-то на Дунае. На полголовы длиннее Александра и вдвое тоньше, не блиставшая красотой, с устремлениями гончей и привязанностью Каштанки. У которой случались бесценные проблески молчания, делавшие общение с нею интересным.
– Милая моя, подросла и похудела!
– Не так и страшна, как ты навязался!
Но дружба – дружба, а ноги – врозь, и в выходные они почти не расставались. После работы встречались редко, зато когда Александр подменял своих паровозников по ночам, то Лариска заходила пожаловаться на дневные обиды, на нерабочем тепловозе снимала горячие трусики, чтобы осушить слезы, и ему ничего не оставалось, как утешать.
Через нее Сан Саныч познакомился с интеллигентным старлеем Замятиным, который готовил документы на досрочку по половинке или двум третям срока, пару раз посидели с ним в посадке за бутылками и полевой закуской. Так что, как только стукнула его половинка – полтора года, на следующий день Замятин принес решение суда об условно-досрочном освобождении. Вечером собрались, чтобы выпить. Повозглашали: "Так выпьем за то, что мы собрались!" Ночью со всей страстью признательности за все Александр простился с собравшейся было следовать за ним Лариской. Бесснежным декабрьским утром он отправился на вокзал.
Ни в Хватово, ни в Пропасную ехать не хотелось. То есть хотелось и очень, но так было не по себе, когда представлял сочувственные рукопожатия бывших сослуживцев, соседей. Добро бы и точно сочувственные, а может, и тайно злорадные. Не говоря о нестерпимой обидности даже искренних сочувствий. В пору назад возвращаться к бесхитростно теплой Ларисе.
До поезда еще было время. "Куда брать билет?" Александр нерешительно шагал по перрону, когда из вагона остановившегося поезда Харьков–Калининград, выскочил, набрасывая на пижаму спецовочный "Гудок", рослый пассажир со знакомым лицом.
– Александрович! Вы? Привет из Донбасса!
– Здравствуй, механик! – да, это был машинист депо Пропасная Евгений Ганусевич. – Какими судьбами снова? – Сан Саныч, конечно, знал, что тот тоже работал здесь на паровозе.
– Не механик, помощник машиниста. После возвращения отсюда больше года работал слесарем. Спасибо начальнику депо, перевел на поездную, а на права еще в Управлении сдавать надо. Но чует мое сердце, – не разрешит руководство. Вы-то как? Куда с чемоданом?
– А куда захочу. Свободен. Выбираю маршрут. Где нужен инженер-электромеханик путей сообщения?..
– Так опять к нам! Знаете, как вас вся эксплуатация добрым словом вспоминает?!
– Никого уж с кем работал… Да и нельзя на руководящую после исключения из рядов… Сидеть в китайском списке "почтительно ожидающих назначения"? Обстановку бы, кабинет на кабину сменить, ты меня понимаешь. Вот на электровоз, чтобы к поездной пенсии стаж подогнать, не мешало б…
– На электровоз? Да сейчас электрификация знаете где? В Литве. Я в Вильнюс еду, семидесятилетие отца. Поехали! Он и поможет, с обустройством там и так далее.
– Ну ты и… А что? А – поехали!
– Все, билет некогда брать. Б...-проводница – смородинская, куда мы паровоз на промывку гоняли, военная в блин или тоньше. Почимчиковали!
Как говорить с проводниками, известно – не первый год на железке. "Счастлив, кому знакомо/Щемящее чувство дороги..." Вечером уже были в Вильнюсе.
Старший Ганусевич, Георгий Филиппович, уже полтора десятка лет жил здесь: вскоре после смерти жены Полины он получил работу в редакции республиканской газеты "Червоны штандар". Сейчас был женат на дочери товарища по западно-белорусскому подполью, Элеоноре Владимировне, получал персональную пенсию. Обитали вдвоем в хорошей двухкомнатной квартире. Одна комната уже была заставлена столами, стульями, вторую занимала вся другая мебель. Познакомились, залили дорожный "сушняк" укмергским пивом, и Евгения с Александром решили определить ночевать к родственникам.
С утра Сан Саныч отправился в локомотивное депо. Предложили место только помощника машиниста. Удрученный, Александр, побродил по городу, купив подарок, пришел к Ганусевичам. За торжественным столом его усадили рядом с миловидной незамужней женщиной. Поздним вечером Сан Саныч проводил ее до дому. Оказалось, что живет Люба с матерью, но мать находится в больнице. Общение возможно и не под дождем.
Следующий день прошел в хлопотах по наведению в квартире Ганусевичей порядка, а вечером они с Любой гуляли вдоль речки Нерис, стараясь узнать побольше друг о друге. На третий вечер она согласилась стать его женой.
Работала Любовь Глебовна в ЦК партии. Чтобы получить нормальный паспорт хватило одного их общего визита к начальнику паспортного стола. Одного звонка к председателю горисполкома было достаточно, чтобы без всяких справок и выдержки месячного срока зарегистрировали во Дворце бракосочетаний. Сарычева пригласил на собеседование заведующий промышленно-транспортным отделом, после чего в дизельном депо ему дали работу машиниста тепловоза.
Людмиле в Донецк Александр, разумеется, писал обо всех своих литературных и теперь еще житейских успехах. Получал теперь ответы так же, как она, до востребования. И складывал на дно чемодана к письмам, полученным еще в "провинциальном городе".
Разнословие Людмилы
Датская открытка
Милый Саша! Поздравляю тебя с Новым годом!
Желаю, чтобы этот год стал для тебя самым приятным, самым счастливым началом твоей новой, второй жизни. Чтобы все было только красивым, чтобы не было тоски и боли, холода и одиночества.
Желаю тебе счастья, успехов и настоящей любви.
Желаю тебе хорошей жены – такой, чтобы тебе хотелось быть только дома, и только с нею.
Счастье – это когда утром хочется идти на работу, а вечером – домой (это не я придумала).
Люда.
 
Открытка "С бракосочетанием"
Милый Саша! Поздравляю тебя от всего сердца!
Желаю большого настоящего семейного счастья!
Я очень рада за тебя. Это – самое лучшее, что тебе сейчас нужно, чтобы забыть обо всем плохом и вернуться к жизни. На утешение, что несчастье отличная школа, еще А. С. Пушкин возразил: "Счастье есть лучший университет!"
От души желаю, чтобы ты поступил именно в такой вуз!
Целую. Люда.
 
P.S. Не пиши мне больше. Думаю, что это было бы неприятно твоей новой жене...
P. S. P. S. Как тебе эти слова Д. Дидро? "Литератор, если он человек разумный, может сойтись с женщиной, способной состряпать книгу, но жениться должен лишь на женщине, которая умеет стряпать обед. Но есть еще одна более приятная возможность: не брать в любовницы женщину, пишущую книги, а в жены – вообще никакую..."
Хотя в истории литературы есть нечто иное, возвышенное:
"Солнце моей жизни Федор Достоевский". Анна Сниткина.
"Ты единственная из женщин, которая поняла меня". Ф. М. Достоевский.
Ты, конечно, знаешь эту историю любви и совместного творчества… Может, тебе удастся повторить нечто подобное?
Письмо восьмое
Здравствуй, Саша!
Несколько раз собиралась тебе писать, но все не знала, как это лучше сделать. Ты что-то стал уж очень обидчивым. Хотя о том, что можешь обижать других, ты не думаешь. А надо бы. Прежде чем обижаться, следовало бы подумать о другом человеке, понять его, а ты к этому никогда не стремился.
Ну ладно, не буду читать тебе нотации. Ты уже не в том возрасте. Да и не те у нас отношения.
О твоих шарадах и стихах рубрики "Первые". Раз ты хочешь знать мое мнение, я его выскажу тебе откровенно, но очень сомневаюсь, что ты к нему прислушаешься. Ты используешь слишком много профессиональных терминов, непонятных неспециалистам. Их можно использовать только так, чтобы по тексту был ясен смысл.
Саша! У тебя большие способности к литературе, главным образом, к поэзии. Но ты ничего никогда не добьешься, если сам не будешь критически относиться к своему творчеству. А ты, как ребенок, тебе одинаково дорого все, что ты сделал – и хорошее, и плохое: дескать, труд вложен. В литературе же без отходов не бывает. И автор, прежде всего сам, должен быть самым суровым критиком, иначе он никогда не станет настоящим художником, не сможет совершенствоваться. А ведь это – самое главное! И вот этого-то у тебя нет! Пока нет.
НУЖНО! Много и хорошо!
Не нужно разбрасываться, не нужно стремиться сделать много. Напиши за год не сто стихотворений, а десять – но только таких, чтобы всем нравились, чтобы были без огрехов. Тянет тебя на прозу – напиши не десять рассказов, а один, но р а с с к а з. И не надейся, если ты напишешь десять рассказов, и они тебе кажутся одинаковыми, то кто-то другой выберет из них один. Такого не бывает. Они ему тоже покажутся одинаковыми.
Не знаю, может быть, тебе покажется, что я пишу слишком резко. Но мне обидно, что ты столько времени убиваешь зря и не идешь вперед. Что те стихи, которые ты мне прислал сейчас, не только не лучше, а хуже многих предыдущих. Ты так угробишь свои способности.
Вот, пожалуй, и все. Извини за каракули.
Пока. До свидания.
Люда.
Суесловие
Александр работал машинистом маневрового тепловоза в "одно лицо" на станции Вильнюс. Во многих случаях на передке у него были вагоны, сортируемые то ли надвигом на горку, то ли "с толчка". Команды составителя он получал по радио, при своем опыте управления выполнял их автоматически, не включая главные извилины, которые одновременно нагружал отделочной работой стихосложения: искал заглавия, метафоры, их синонимы, рифмы, размер, заменял строки, катрены или всю просодию задуманных дома стихов или т. п.
Дома перепечатывал на портативной "Москве", оставляя минимум знаков, максимум смысла. И куда только не посылал. Публиковали.
Люба осенью родила Даренушку. Теперь они жили в трехкомнатной квартире в лучшем районе. Приезжал сын Гена вместе с мамой Александра и сестрой Ларисой. Об его успехах и провалах в учебе регулярно сообщала куратор группы. Вдруг – внеочередное послание с тревожным сообщением, что Гена не хочет делать диплом, бросает учебу. Александр помчался в Славянск. Сын был в него, слишком чувствительный и непритворный, мнительно вообразивший, что никому из любимых людей не нужен.
Александр сел рядом с ним в аудитории и стал набрасывать первый чертеж. Второй они уже делали вместе. Через неделю проект был готов, а сын полон желания завершить четырехлетний труд защитой диплома техника-энергетика. Обговорили будущее, решив не хлопотать о работе на Донецкой дороге, где у Сан Саныча было много знакомых руководителей энергоучастков и дистанций контактной сети. Почему? Потому что через два-три месяца предстояло идти в армию. А вот после дембеля, тогда надо подсуетиться. Направление Гена получил на Казахскую в район электросетей станции Кандагач.
Между тем, выйдя из послеродового отпуска, Люба получила предложение уйти на менее ответственную работу по собственному желанию. Предлог был смехотворный: неправильное хранение партбилета и неуплата членских взносов. А билет-то был в ее сейфе, стоявшем в сектора учета орготдела ЦК партии! А сумма взносов-то не работавшей Любы за это время не превышала двух рублей! Конечно, главная причина была в другом: во-первых, в судимости Александра, во-вторых, в начинающемся периоде литуанизации местных организаций партии.
Так уж здесь повелось: назначали второго секретаря, отвечающего за кадровую политику, из Москвы. Пока был новой метлой, во власти наблюдался паритет литовцев и русских. Потом он уставал бороться с ростом литовского влияния, оно возрастало до того, что становилось поперек московским командам, и назначалась метла еще более новая. Цикл повторялся.
В общем написала Люба заявление, перешла в одно из министерств, потом еще ниже двинули… Связывая это карьерное падение с Александром, начала его пилить: дескать, если бы не ты… и тому подобное. К тому же случайно нашла связку писем Людмилы…
Последнее письмо
Саша!
Сегодня я получила довольно странное послание от твоей супруги. Высылаю тебе его копию, разумеется, не для того, чтобы вызвать ссору у вас в семье. Это твоя жена, постарайся понять ее. Но это не значит, что я собираюсь терпеть подобные выходки, получать ни на чем не основанные оскорбления.
Я надеюсь, что твоя жена написала все это сгоряча и уже сейчас сожалеет о своем поступке. Если нет, то она должна понять следующее:
1) чтение чужих писем – не просто неприлично. Подобные действия караются законом. Высылаю фельетон К. Распевина, в котором описано, как любительница чтения чужих писем была за это наказана;
2) шантаж – тоже не лучший метод действия "порядочной женщины" и, кстати, тоже карается законом;
3) я не боюсь никаких "разоблачений", тем более что в моих отношениях с "милым Сашей" никогда не было ничего крамольного. К тому же письма, которыми она размахивает и которые могли попасть к ней только нечестным путем, были получены ее Сашей еще до того, как она с ним познакомилась.
Саша, я понимаю, что все это крайне неприятно не только мне, но и тебе. Но в семье должен быть мир. Видно, что твоя жена дорожит тобой. Возможно, ей не понять, что между мужчиной и женщиной может быть просто дружба, а возможно, она это понимает, но ей и это неприятно. Тебе бы следовало прислушаться к ее желанию и в любом случае не ставить под удар своих друзей.
Кстати, передай ей, пожалуйста, что без угроз и шантажа она могла добиться большего.
И еще раз прошу тебя не ссориться с женой из-за этого. Я ведь всегда желала, чтобы у тебя была хорошая семья. Тем более, я не хотела бы быть причиной ссор между вами.
А без переписки мы с тобой, я думаю, переживем.
Всего хорошего, Сашик! Люда.
Копия письма Любы
Тов. Л. Д. Даниленко!
Мне известна Ваша переписка с милым, дорогим Сашей с самого начала знакомства.
Советую немедленно прекратить всяческую связь с ним. Думала я, что, узнав о создании новой семьи у Сарычева, Вы прервали отношения с ним. Так порядочная женщина и должна была сделать. Да порядочная женщина не допустила бы никаких знакомств в командировке вообще. А Вы и дальше продолжаете переписываться.
Подумайте о своей семье. Мне стыдно за Вас!
Все письма, адресованные Александру, будут пересланы Вашему супругу, если не дадите мне твердого слова не поддерживать никаких отношений с моим мужем.
Ответа жду весь февраль. Если нет, – письма высылаю. Пишите по адресу: 232000, г. Вильнюс, Главпочтамт, до востребования Сарычевой Л.
P. S. Причину отказа переписываться с Сашей придумайте сама. Надеюсь, это у Вас легко получится: Вы имеете опыт раздваиваться и больше. На мое письмо не ссылайтесь.
Чужие письма
Впервые об уголовном деле № 1–962 я услышал от прокурора Кировского района Москвы Виктора Ивановича Кобзева...
Письмо жгло руку. Два листа из ученической тетради в линейку. Зажав их в кулаке, Орлова бежала от своего дома по улице, ничего не видя перед собой.
Она едва помнила, как совсем недавно вышла из квартиры и заметила в почтовом ящике, что на дверях, белый прямоугольник конверта. Достала его: "Из Донецка... Проскуриной... Так... Опять, стало быть, соседке... Чтоб ей... У-у-у...". Вот уже который месяц Орлова не ладила с Проскуриной. Снова повертела письмо в руках. Оглянулась по сторонам. И, вскрыв конверт, тут же, в подъезде, стала торопливо глотать не предназначенные ей строки: "И еще новость какая, сестренка. Прихожу я домой с почты после телефонных переговоров с тобой, а у меня гости. Пришли из тюрьмы Витек с Андреем и еще два хлопца с ними. Вот радости было...".
Там, в подъезде, несколько минут назад, Орлова провела языком по губам, снова оглянулась, поднялась на лестничную площадку между первым и вторым этажом и погрузилась у окна в чтение: "Квартиру Витек снимает в Москве все на той же улице, ты знаешь. Спрашивал за тебя. Я сказала, что у тебя теперь другой адрес и что есть теперь у тебя дочка Надежда, а вот отец ее алименты платить не хочет. И про то, как соседка твоя на суде назло тебе защищать твоего бывшего стала, на тебя небылицы возводила, все рассказала. Все, все. Сама я видела, как относятся к тебе твои соседушки. Витек все в сторону смотрел, все нехорошо как-то усмехался, а потом выругался и велел хлопцам твой новый адрес крепко запомнить...".
Вот тут-то, на этом самом месте письма, и появилась у Орловой та горькая сухость во рту, которая теперь на улице схватила ее за горло, не позволяла вымолвить ни слова.
Орлова добежала до угла Ботанической. Постаралась перевести дыхание: "Как быть?". Перед глазами все плясали строчки только что прочитанного: "Ты, сестренка, познакомь со своим бывшим муженьком и со своими соседушками тех ребят, что приведет Витек. Они хотят сказать им пару ласковых слов. Витек поклялся, будут их показания первыми и последними...".
Ноги не шли. Орлова присела на скамейку возле киоска "Союзпечати". Разгладила смятые листы письма: "Они к тебе скоро обещали заглянуть, сестренка. Вот только закончат одно важное дело, которое до тюрьмы не успели провернуть. Телефон у Витька прежний, тот, что я тебе раньше говорила. Если что надо срочно, позвони...".
Орлова отерла пот со лба: "К тебе, сестренка, они придут скорее всего поздно вечером, образ жизни у них почти ночной. А Витек как был оторви голова, так им и остался. Показывал нам всем вечером в парке новый прием с летающим ножом. С пяти метров тряпку на куски изрезает...".
Липкая, предательская струйка пота извивалась по спине между лопатками: "Господи! – хотелось закричать Орловой. – Что же теперь будет? Что надумали?.. Ироды...".
Ноги подламывались. Едва передвигая их по мокрому тротуару, Орлова дотащилась до будки телефона-автомата. Стараясь унять дрожь в теле, отыскала в кармане пальто монету. С трудом вспомнила нужный номер:
– ЖЭК–10? Шадрину позовите... Федоровна? Это я... Сейчас к тебе буду... Жди...
Через четверть часа Орлова и Шадрина вместе перечитывали письмо, кое-где с трудом разбирая почерк живущей в Донецке Зинаиды Проскуриной, родной сестры их соседки по квартире: "Витек на своих "Жигулях" разъезжает. Их ему дружки в Москве сберегли. Сейчас собираются в Курск, а потом в Москву. В Курске они мало пробудут. В письме, сестренка, все не напишешь. Приедут, тогда расскажут. Витек просил, чтобы я тебе ничего не сообщала. Хотят неожиданно в вашу квартиру заявиться...".
Орлова и Шадрина долго молча смотрели друг на друга.
– Неужто и вправду все могут? – почему-то шепотом спросила побледневшая Шадрина. – Так ведь у меня у самой дите малое растет... У самой муж ушел. – Она зябко поежилась. – Тебе-то что... У тебя муж. Опора в доме... И на суде ты не выступала. Черт тогда меня дернул. Свидетелем себя объявить. А теперь приедут эти... И рассчитаются. Ведь на первом этаже живем, а?
Обе снова долго молчали. Каждая думала о своем.
– Знаешь что, – вскочила вдруг Шадрина, – надо это письмо немедля Ивану Федоровичу отдать. Пущай меры принимает. Защиту нам дает. На то он у нас в ЖЭКе и выбран как партийный секретарь.
Старший диспетчер ЖЭКа Иван Федорович Мещеряков не сразу понял, что хотят две ворвавшиеся к нему в дежурку женщины:
– Ты, Шадрина, успокойся. Какие бандиты? Куда едут? Кому грозят? В письме все сказано? В каком письме? Читай!..
Шадрина читала, торопясь, проглатывая окончания слов: "Хотят неожиданно в вашу квартиру заявиться. А когда нагрянут, сама понимаешь, что будет...".
– Ну и дела, – покрутил седой головой Мещеряков. – Даже не знаю, что и сказать. С одной стороны, конечно... Нехорошо... Небось, даже в деревне у вас не принято чужие письма распечатывать. А с другой стороны... Н-да... Явные угрозы убийством... Подсудное дело может быть. Шутить с этим нельзя. Вот что, девоньки, ступайте-ка в наше отделение милиции. Вместе с письмом. Там разберутся...
Инспектор уголовного розыска Евгений Жаринов слушал внимательно. Сделав заметки в блокноте, пообещал навести справки по своим каналам. Предупредил: корреспонденцию соседки не трогать. А обо всех подозрительных личностях, если они появятся в квартире, тут же сообщить по телефону, номер которого дал.
– Придется ждать, – сказал он Орловой и Шадриной, прощаясь. – Нелегко это. Но придется. Главное, гражданки, давайте не будем нервничать. Не в глухом лесу живете. И не в пустыне. Поможем...
О том, что это будет его, младшего лейтенанта милиции, первая встреча с предполагаемой вооруженной бандой рецидивистов, передвигающихся по стране на автомобиле, он, конечно, умолчал. Не обязан он информировать каждого, что только что окончил после службы в армии специальную школу милиции. Достаточно того, что сам знает, как нелегко за короткое время учебы овладеть знаниями, необходимыми сотруднику угро.
И все же. Одно дело – усвоить многое теоретически. Другое – с первых шагов не ошибаться на практике...
Вторичный телефонный разговор Евгения с Донецком, откуда пришло письмо, снова не принес определенности. Украинские коллеги обещали содействие. Но просили запастись терпением...
А соседки Проскуриной по квартире теперь не спали ночами. Скрип автомобильных тормозов под окном заставлял вскакивать с кровати и подбегать босиком к опущенной до пола шторе: "Неужто те самые гости?.."
Опрошенные тогда же Жариновым женщины из соседних квартир сообщили, что все предыдущие месяцы у Проскуриной постоянно бывали с Орловой и Шадриной шумные ссоры. Кое-кто даже припомнил, что, по рассказам Проскуриной, Орлова и Шадрина якобы однажды даже закрыли ее в ванной и, чтобы выбраться оттуда, она вынуждена была сломать крючок. Стало известно и о том, что Орлова с Шадриной спрятали от Проскуриной книжку по расчетам за электроэнергию, и Проскурина вынуждена была посылать своим соседкам по квартире деньги за оплату электроэнергии почтой.
Никто не знал, что в это время в Донецке технолог Зинаида Проскурина пишет родной сестре в Москву новое письмо.
Получив это послание с пометкой "до востребования" в почтовом отделении, Проскурина-москвичка, бухгалтер одного из столичных строительно-монтажных управлений в тот же день прибила к наружной стороне входной двери в квартиру табличку: "Проскуриной – 1 звонок".
"Это по какой причине она так? Это почему глазища-то у нее так сегодня сверкают?" – мучились Орлова с Шадриной, затаившись у себя в комнатах.
А за стеной их соседка Проскурина все перечитывала и перечитывала только что полученное "до востребования" от сестры из Донецка письмо. Привожу частично его содержание так же, как и приводил ранее частично содержание предыдущего письма, с разрешения Проскуриной:
"Очень, очень интересуюсь, сестренка, за мое последнее письмо, которое я тебе на домашний адрес посылала. Я там подробно сообщала, что пришли из тюрьмы Витек с Андреем и еще два хлопца с ними, что рассказала им, как обижают тебя соседки, как письма твои вскрывают и как обещали хлопцы помощь тебе оказать. Если ты это письмо не видела – значит, его опять соседки перехватили. Ну и пусть. Я там – не пугайся – много всякой чепухи нагородила. Так что у соседушек твоих, если они его вскрыли, волосы дыбом встанут, животами маяться начнут. И, чего доброго, побегут с тем письмом в милицию. От страха. Тут-то они, голубушки, и попадутся с поличным. Если сможешь – подыграй. И будь готова к такому...".
И действительно: пришлось осенью прошлого года следователю прокуратуры Кировского района столицы Е. А. Микульшиной приобщать гражданку Орлову и гражданку Шадрину к основам правовых знаний. Пришлось познакомить их со статьей Конституции, по которой личная жизнь граждан, тайна переписки, телефонных переговоров и телеграфных сообщений охраняются законом...
Орлову судили. Подсудимая полностью признала себя виновной. Народный суд Кировского района Москвы под председательством В. И. Прилепского приговорил Орлову Раису Павловну за нарушение тайны переписки граждан к шести месяцам исправительных работ.
Приходится порой и таким образом объяснять, казалось бы, бесспорную истину: "Нельзя читать чужие письма!..".
* * *
Отношения с женой ухудшались. На людях она была вежлива, что было самой приемлемой формой лицемерия, зато дома мстительно молчала. Теперь, когда появлялось в печати почти не изуродованное редактурой стихотворение или поэтическая подборка, она становилась единственной в жизни Сарычева радостью. Бесчисленные случаи газетно-журнального самоуправства, хотя и огорчали, особенно на первых порах, но бороться с ними оказалось делом бесполезным. Даже обширные рецензии разных критиков на одно и то же произведение были столь противоречивы, что через несколько лет Александр перестал их воспринимать всерьез, как руководство к действию.
Пишет, например, заведующий отделом поэзии толстого журнала "Вильнюс": "Вызывает сомнение стихотворение "Мурка", в котором автора явно привлекают звукоподражание "Ум-м-р-ру" и концовка "Врешь, раз мурлычешь, не умрешь!" Так ли велика ценность этих "поэтических находок", чтобы ими следовало дорожить?"
А другой рецензент, поэт, член Союза писателей Литвы, приводит строчки полностью и заключает: "В стихотворении – речевая свобода, аллитерационные "л" и "м" ненавязчивы, просторечные "налакалась" и "врешь" по-домашнему естественны. И никакой лобовой дидактики!" Ну! Что думать поэту по прочтении сего, как не идти своим караванным путем, не обращая внимание на столь разные звуки со стороны попутчивых?
Между тем, Даренке уже пошел восьмой, который стал годом трехсот шестидесяти пяти разочарований. Вечером он обычно приходил в комнату, где спала жена и дочка. А нынче стала говорить: "Уходи, еще Даренушка не спит", – или: "Уходи, я уже сплю". Когда однажды он не смог и войти – изнутри был повернут ключ в замке, то дождался отпуска, поехал в Сочи, и уже по пути впервые за их совместную жизнь изменил жене. Ему вспомнилось удовольствие от первого развода, она решила, что красивее, чем выглядит. Даже разумному кажется, что он умен, и по возвращении с курорта они развелись.
Но ощущения какого-то крушения, несчастья и т. п. у Александра, как ни странно, не было. Во-первых, он утешался тем, что Люба его никогда не разлюбит, потому что... никогда не любила. Во-вторых, потому что по времени это совпало с большим для него успехом в творчестве.
 
Отзывословие
Работая в редакции русской литературы Вильнюсского издатель¬ства "Вага", я познакомился с "молодым автором" средних лет Александром Сарычевым, который принес рукопись своих стихотворений "Высокая форсировка". На издание под рубрикой "Первая книга" претендовало несколько авторов, и я направил их рукописи на отзыв членам СП Литвы, пишущим на русском. Большинство из них на¬звали лучшими стихи Александра. Когда же он принес свежеполученный Диплом призера Всесоюзного конкурса на лучшее произведение о железнодорожниках за одноименный цикл стихотворений, то наш главный без колебаний подписал издательский договор на малень¬кий сборничек, и не прошло и года, как мы уже "обмывали" эту пер¬вую книгу поэта Сарычева.
Помнится, он был вполне счастлив после развода и разъезда с женой: самая прочная семья – из одного человека. В однокомнатке был лишь ковер на полу да холодильник, шат¬кий столик и несколько стульев, на которых восседали Санек, его зна¬комая, примчавшаяся из Ленинграда, чтобы оградить от гибельной бесконечности других женщин, и мы с поэтом Юрой Добриным, известным стаконавтом и руководителем русской секции СП Литвы. Пили за книжку и ПЗД (присутствующих здесь дам).
Известно, что вовремя выпитая вторая полностью аннулирует результаты первой, и сколько поэтов ни корми, они всегда напьются. Поэтому дым стоял коромыслом. В том числе и от не выключенного кипятильника, прожегшего подо¬конник после вскипания воды и распада стакана. В луже на полу ва¬лялись с добрыми пожеланиями затоптанные листки обмываемой книжки...
А потом было долгое сотрудничество по подготовке второй книги, на этот раз сатирических стихов, выход которой год за годом откладывался. Во-первых, он был ни Тютчмонтовым, ни Толстоевским, ни даже Брюсяковским, во-вторых, все более погружался в скептицизм, возраставший по мере перестроечного роста цен на полиграфические услуги и снижения покупательного спроса на книги вообще. Но его юмористическая "Откровенная прицепка" все же увидела свет.
Другие книги Сарычев редактировал и оформлял сам, использовал эпиграфы и вставки из слов музыкальных произведений. Может, потому что понял: в основе и поэзии, и живописи, и музыки лежит одно и то же – ритм, пропорции, гармония?
Напечатал в Каунасе книжку очерков "Дорогу выбери железную" и еще шесть книг в издательствах Вильнюса за свой счет: "Пробуждение", "Собака на метле", "И", "Ее объекты", "Хаха-дозки", "Крестики-нолики".
После получения диплома "Профессионального клуба сатириков-любителей "Крокодила" вышел сборник "Трусцой на Парнас", где также были его опусы, а в Калининградском книжном издательстве – коллективный сборник "Опасные градусы". Калининградские коллеги рекомендовали его в Союз писателей России, куда он, автор девяти книг, и был принят.
Послесловие
Авторское –
кратко описывающее судьбы главных героев книги.
Евгению Георгиевичу Ганусевичу разрешили сдать экзамен на права машиниста лишь перед самой пенсией. Он съездил одну поездку за правым крылом тепловоза, своеобразный рейс престижа, и уволился. Его Мишка после Ростовского универа стал главным инженером завода радиокомпонентов. Леночка вышла замуж за офицера-танкиста и уехала с ним в гарнизон анклавного Черняховска. Теперь Евгений ежегодно ездил к ним через Вильнюс, где подолгу бывал и у отца.
Георгий Филиппович заработал персональную пенсию, но работал как общественник в правительственных комиссиях. Кроме почетных грамот Президиума ВС, получил звание "Заслуженный работник культурно-просветительной работы". Награжден четырьмя медалями, знаком "50 лет пребывания в КПСС". Кстати, о марксистском учении: если треснула глыба фундаментального камня, не надо винить камень – может, виноваты строители, которые его неправильно уложили?
Старший Ганусевич пользовался услугами поликлиники и больницы IV управления Минздрава, здоровье подводило основательно: болели уши, был сваливший с ног инсульт, после которого вживили стимулятор сердечной деятельности, прослуживший более десятка лет. Когда оказался, не выходя из дома, иностранцем, уже не очень понимал всю трагичность нового удара. Вскоре остановилось сердце. Евгений успел примчаться только на похороны.
Через год, когда ставили памятник, Евгений хотел выбить на мраморе четыре строки, написанных Александром Сарычевым: Отмерен жизни точный срок,
И не мечтайте об излишках.
Смирит ли с этим душу рок,
Прах упокоя в Рокантишках?..
Вдова решила по-другому. Выгравировали: Ганусевичи –
Георгий Филиппович 30.11.1905 г. – 01.03.1994 г.
Элеонора Владимировна 03.03.1923 г. –
Что было говорить? И так несправедливо, что жизнь у нас одна. И не умрешь, не пожалеют... Э. В. ушла из жизни почти через восемь лет: На общем памятнике дата
Была невписанной недолго.
Ушла от нас Вы... рановато, Но с чувством отданного долга...
Мама Ганусевича Прасковья Аверьяновна прожила дольше. У ее соседей по коммуналке в Иловайске росла семья, и они настолько активно стали выживать ее, что Евгений перевез маму в Славянск, где снял для нее однокомнатную квартиру в квартале от дома сводной сестры Ларисы. Та уже много лет жила здесь, выйдя замуж за доброго человека, шофера Николая Юркова.
Через пять лет приступ инсульта и прогрессирующий атеросклероз заставили маму перебраться в квартиру к дочери. Здесь и отошла в светлое воскресенье святой Пасхи. Отпели и похоронили на тихом пригородном кладбище в Андреевке.
А через неделю в соборе святого Александра Невского Евгений принял крещение, чтобы не только полноправно участвовать в литургии и панихиде девятого поминального дня по смерти матери, но и по убеждениям веры в нечто высшее, которое православные называют Триединым Богом. Вернулся домой, сделал из нержавейки, обработанной лазером, надгробную плиту, приехал с нею опять в Славянск, где заказал под ее размеры памятник и литургию, и панихиду сорокового дня...
На плите – портрет, стихотворение "Маме", шестиконечный крест, розы, зайчик и птичка, и заключительные слова:
Уйти от смерти кто бы мог?
По силам людям ли такое?
И взял на небо душу Бог,
В земле останки упокоя...
Стоит у могилы, часто приезжая на кладбище, Евгений и пронзительно сознает, – никто не будет переживать, причитать о нем, не к кому ему теперь возвращаться. На всю оставшуюся жизнь не к кому. Нет мамы. Нет... И ежегодно ездит на ее могилку весной.
Преклонюсь на славянском пригорке
Поминальной пасхальной порой
На подрост из еловинки горькой,
Не боясь, что пристукнет жарой.
Посижу, чтоб увидеть, как с неба
Вечный звон принимает земля.
А душе дам нектара и хлеба,
И пущу полетать, как шмеля.
Здесь не может она заблудиться.
Не боюсь, что ее не поймут.
Помолюсь, и душа воскрылится,
От сует убегая и смут…
Вильям Власенко после химии переехал с семьей в Киев, где
жила его мать. Встретил бывшую любовницу, секретаря Яснолиманского райкома партии, получившую синекуру председателя Всеукраинского совета профсоюзов, с ее помощью стал сотрудником журнала "Суда и яхты", а во времена самостийной нэньки Украины – владельцем издательства.
Вдохновительница и наставница Александра Сарычева Людмила Дмитриевна вскоре поменяла фамилию, оставив мужа и выйдя замуж за отставного полковника. И самореализовалась лишь как жена, творчески не продвинувшись ни в научном, ни в литературном направлении.
Больше всего терний выпало на голову самого Сан Саныча. Начать с того, что его "старшой" Гена, оказавшись без родительского тепла в чуждом Казахстане, вдруг женился и удочерил родившуюся у жены спустя пять месяцев девочку Люду. Потом ушел служить в армию на китайскую границу, между тем, настоящий отец Люды жил через дорогу от солдатки и навещал ее. А Гена любил свою Галку несмотря ни на отцовские увещевания, ни на здравый смысл.
Когда дочь выросла не только до желания, но до реализации собственного деторождения, мама Галя ударилась в пьянку. Ее уволили с работы, а Гена в знак протеста и солидарности уволился сам. А дальше еще ужаснее и неправдоподобнее, если бы это не было самой правдой. Она умирает. Он на похоронах говорит: "Жди меня, любимая, скоро встретимся"…
Много дней проводит один в квартире в тоске, не замечая даже отключения в январе теплоснабжения и электричества. Когда дочь нашла его уже с неработающими почками и дала телеграмму матери Зинаиде, было поздно. Мать успела лишь на похороны. Визовая волокита не позволила Александру Александровичу и этого. Только через год он вместе с сыном Андреем смог посетить могилу "старшого", установить памятную плиту:
Зачем спешил до нас, не после?
Прости, наш сын,
Прости, что мы не возле.
И остался у Сарычева "один сын – не сын". Не потому "не сын", что так гласит молва, а потому что пристрастился Андрей к наркоте. Мать лишила его строгого отцовского воспитания, а отчиму все, кроме животных удовольствий, было по барабану. И Андрей после окончания энергетического техникума сразу схлопотал год за хулиганство. Там и влип в кайф. Потом немного взял себя в руки в армии, даже после дембеля женился. Появилась у Сан Саныча далекая внучка Римма.
Но вскоре Андрюша вновь залетел на три года за бытовое воровство: не хватало на дурь. И теперь уже и после освобождения плотно сел на грязный подогрев. Жена Светлана его оставила и забрала к новому папе дочку. И мать Зина до сего дня, уже похоронив своего Витю, содержит Андрея на свою пенсию. Периодически помещая с денежной помощью Сан Саныча Андрея в стационар для очистки крови. После снижения доз все снова идет по нарастающей…"Как жаль, что отпрыск неразумный рождается от мудреца: не получает сын в наследство талант и знания отца". Рудаки.
А сам Сан Саныч? Чтобы снять плоды, дерево нужно потрясти. Плод творчества – тоже дитя потрясений. Продолжает творить, писать. "Сидит", не помышляя о побеге, без права передач, свиданок, прощалок, зачетов и амнистий, пожизненно.
Мысль мэтра В. Брюсова: "Поэтами рождаются, " – Сарычев понимает не так, что талант либо есть, либо нет. А – все талантливы с рождения, а что получается позже – отступление от нормы. Поэтому старается поменьше деформировать в себе, что было, и даже от каких-то приобретенных пороков избавляется.
Так, более пятнадцати лет ушло на восстановление искренности хотя бы в том, что выходило из-под пера. Оказалось, что писать правду, как говорил Н. Булгаков, легко и приятно. Так стал подбулгачником, человеком дела: слово поэта и есть его дело.
Смысл? Он должен открыться в последнюю минуту, когда вдруг увидишь всю свою жизнь как одно целое и подумаешь: до чего все просто! Вот же он, смысл. Только надо быстро-быстро об этом написать, чтобы получилось правильно. Но ни написать, ни переделать уже будет нельзя. Потому что это тайна. И пока мы живы, нечего думать о разгадке.
Принял Александр для себя и тезис "не казаться, а быть". И не разглагольствовал о творчестве, а писал, не рассказывал о любви, а любил. Наверно, поэтому с азартом коллекционера собирал высказывания по этим главным для себя понятиям более достойных, великих творцов всех времен и уголков Земли.
Недавно написал книгу "Во славу дома твоего" – гимн людям своей первой профессии... В сомнениях, что для многих, как говорил С. Смит: "Нет более очаровательной мебели, чем книга"...
А вот лирическую поэзию Сарычев оставил. Ну, посудите сами, можно ли продолжать писать, как он, после знакомства с творчеством поэта Марины Умурзаковой, согласившейся стать рецензентом этого романа? После этих строк? –
B
По весенней пыли грузовой дальнобойной попуткой
Ранним утром к тебе я приеду почти налегке;
У меня для тебя под турецкою кожаной курткой
Есть немецкие марки в китайском тугом кошельке,
У меня для тебя... Ты-то знаешь, что я за ценою
Не стою, и понять не пытаюсь, зачем я тебе, –
Мне бы лишь повидаться, опять повидаться с тобою,
И, припав к тебе, мысленно плакать о нашей судьбе.
И глаза холодны, и бестрепетны цепкие руки,
Белой ниткою шита веселость и грубая лесть,
Но, войдя в твою ложь, я почти не почувствую муки,
А приму твою горькую правду такою, как есть.
За окном – два железных киоска, меж ними привычно,
Наклонясь, подбирает бычки твой товарищ и брат;
Ты смеешься? Ну что же, налей-ка мне снова "Столичной" –
Будем пить за Манежную площадь и Старый Арбат!
За Славянский базар, за дешевый Савеловский рынок,
За Казанский вокзал, где проводишь ты ночи и дни,
За ночной саксофон и мелькание серых картинок
В переходах метро, и за звездные чары твои.
За тебя, маргинальная, слышь, за тебя я сегодня
Поднимаю стакан и шепчу потайные слова:
Прикажи мне остаться – навеки останусь с тобой я,
Потому что люблю... Не гони меня больше, Москва!
P
А ведь она пишет и замечательно глубокие рассказы...
 
Рецензентское
А, по-моему, сравнивать поэзию и прозу между собой вообще некорректно. Ибо поэзия первична, "устами младенца...", а проза – то, что осталось от нее вследствие жизни. Вспомните, не стихами ли говорило человечество в своем детстве, не рифмованная ли поэзия звучит в первых криках малышей? "А-а, а-а, а-а, а-а,/ А-а, а-а, а-а, а..." – не четырехстопный ли хорей – "Сквозь волнистые туманы/ Пробирается луна..."?
Но, к делу. "Сидячую работу" писателя, поэта Александра Александровича я читала по мере готовности кусками и после бесчисленных авторских правок – снова. О многом спорили. Например, стихотворения в его уже изданных книгах в общем оставляют лучшее впечатление, чем в этой, ранние… С какими-то замечаниями он соглашался, другие отвергал, не желая, как с родным дитем, расставаться с выстраданным. Пытался заключить представленное умно-уместными высказываниями:
– творчество – единственно достойный человека способ приложения его энергии;
– судите людей не по результатам, а по действиям, ибо результаты зависят не от них;
– когда не станет таких людей, как герой этой книги, не только не будет прирастать литература, – закончится книга истории; – но я все же убедила Сарычева этого не делать.
Во-первых, на мой взгляд, автору, несомненно, величайшему из неизвестных поэтов двадцатого века, более пристала чеховская фраза инженера Крикунова: "А известен я не более чем вон та собака, которая бежит по насыпи".
Во-вторых, многие читатели, пользуясь тем, что умеют читать, овладели лозунгами некоторых писателей: "Все для комфорта души читателя! Все во имя читателя!" – и поэтому право последнего слова, наступив на самолюбие, надо передать им, любимым тем больше, чем меньше…
 
 
 
ЧТО, СИДЯ, НАТВОРИЛ
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Одно только и есть счастье: творить. Живет лишь тот, кто творит. Остальные – это тени, блуждающие по земле, чуждые жизни. Все радости жизни – радости творчества: любовь, гений, действие – это разряды силы, родившиеся в пламени единого костра. Р. Роллан
С т и х о с л о в и е
В т о р ы е
Молодой стихотворец приносит к опытному критику два стихотворения свои с просьбою сказать ему, которое из них можно напечатать. По выслушивании первого стихотворения критик не обинуясь говорит стихотворцу: печатайте второе. П. Вяземский
 
* * *
Ни глубоко ручьи текут, ни мелко –
Стальные, сталью режутся на стрелках,
И, стуком каждый стык перебирая
И ритмы сам свои перевирая,
Великий поезд в них нырмя ныряет
И повороты, вторя, повторяет.
И что? И что привиделось такое –
Устали мы от мира и покоя?
И треплемся в пути о чем-то вздорном,
Макулатурно-водочно-коверном,
И объясняем вежливо соседям,
Куда, давно ль... Мы едем, едем, едем
За берегами заоконной сини
В нерастекаемость Руси...
Неисчерпаемость России.
 
* * *
Ветры перелетные в край зовут, где не был,
В тело тычась, будто бы в ил речной плотва,
И душа, как облако, обнимает небо,
И хмельно качаются в голосе слова.
А зрачки опутаны травами немыми,
Ветрами незрячими, пылью неземной,
Огибая землю, ты странствуешь поныне
С кем-то, доля, долюшка, только не со мной!
Взгляд машиниста
Навстречу то широкие поля,
То коридор, лесами окаймленный,
В стекле кабины, зренье опаля,
Сверкают светом желтым иль зеленым.
А сдвинь окно – такой рванет напор,
Что будет слышен дизель еле-еле,
И сердце, всем ветрам наперекор,
Рванется ввысь, как мальчик на качелях.
Его подхватит радостная боль.
Оно начнет все яростнее биться,
Не умещая к скорости любовь.
В нее нельзя мужчинам не влюбиться!
Не уходи
Солнце, стой, подожди, провожать не готов
Неусталую совесть я в темень.
Только-только и выучил несколько слов,
Чтоб с тобой говорить или с теми,
Кто душой наделен в представленьях людских:
С горным склоном, травой, водопадом, –
Чтоб их мудрость не глохла в тисках городских,
Чтоб не кончился день мой разладом.
Солнце, стой, подожди, чтоб узнать я успел,
Как же спать можно там, успокоясь,
Где бессонница совести – это предел
Многих дней и где день – это совесть.
Разгадка
Иду вдоль длинного состава
Груженых угольных гондол,
Стирая ветошью устало
С ладоней липкий солидол.
Меня невольно чем-то милым
Влечет к себе вагонный строй,
Могу взахлеб, неутолимо,
Бродить, как в детстве, час, другой.
Как в детстве. Вот она, разгадка
Нелепой нежности моей
И к тормозным стальным площадкам,
И к маркам каменных углей!
...Война, Сибирь... Малыш в панамке,
Во всем похожий на меня,
Со шкворневой вагонной балки
Сгребает крошево угля...
Матери
Будто ветер семью разметал.
Было время – не глядя, рубили.
Паровозы – огонь и металл –
Мне дыханье в пути огрубили.
С одиночеством свыкся, представь,
За работой не мучаюсь мукой.
Неужели и узы родства
Разрываются с каждой разлукой?
А наездом – возможно ль связать?
Только сны не приемлют разлада.
В них "прощай" не приснится сказать.
В них прощенье бы высмотреть надо...
Поэтому
Обучая подростков отважной профессии,
Увлеченные взгляды мальчишек ловлю,
И тогда говорю им о русской поэзии,
О стихах и поэтах, которых люблю.
Не всегда имена или строки поэтовы
Им до сердца доходят: все могут забыть,
Чтобы дать подзатыльник соседу. Поэтому
Говорю о поэзии – им же взрослыми быть!
Вопросы
Неужто уходит родная земля?
И что с нею сталось, ругают ругмя?
Неужто разносят, как с тополя пух,
Отчизну под ноги людских нескладух?
А это не ваш ли оставленный дом?
Не ваша ли мать пред закатным окном?
Молния
Артерией с корнями капилляров
Из тучной сини гром пророс
И раскатился с грозных крутояров,
И разаукался вразброс.
Стрельнули тени ружей тополиных,
Готовых с дрожью бить и бить.
И мельком – искра, дума из глубинных:
Вот так бы яро – полюбить!
Избушка
Строят железные дороги, чтобы ездить. Куда и зачем? Л. Толстой.
Отвернулась от рельсовой дрожи,
От уютных, как дом, поездов,
Кособока, ни кожи, ни рожи,
Отщепенка больших городов.
Обведенные синей эмалью
Два окна, будто в туши глаза,
А под ними нахальные мальвы,
Лопухи, лебеда, дереза.
Позади – и дорожные знаки,
И указанный ими режим.
А пред нею – пустырь, буераки
И вопрос: а куда мы спешим?
Весна
Вчерашние снеги в звенящем разбеге
С игристой зарей на плаву
Спросонья замечу
И брошусь навстречу,
И крикну: "Еще поживу!"
С веселым восходом опустит на воду
Светило свой огненный меч.
Схватить бы да к ночи
И дел наворочать,
И стылое сердце возжечь!
А вы?
Не хлебом единым,
Который едим мы,
Жив мир – нам твердили стократ.
Самим не пора ли
Отведать морали,
Как принял цикуту Сократ?
Мешал он всем умным –
Великие думы
Являлись не только ему.
Мешал и кретинам,
Сомненьем глубинным
Тревожа рутинную тьму.
Мешал тем, кто верил,
Правдивостью меря
Майевтики скрытый предел,
И тем, кто не верил, –
Что требовал веры
В единство раздумий и дел.
Врага всякой догмы –
Как любим богов мы! –
Столпом объявили его...
А вы заявляли:
"Одно только знаю –
Не знаю, как он, ничего"?
Бывшей
Мелкотравчатой тропкой приду вдоль порядка
Домов приземленных, живучих домов.
На крепких веревках перины и тряпки,
На кольях заплотных заплаты пимов.
Притронусь рукою к шершавым лесинам
И длинно-длиннехонько высмотрю весь
Паучий уклад, окрутивший так сильно
Тебя и Кощея, царящего здесь.
Право
Ты не имеешь права нюни распускать,
На жизнь квохтать, что курица на воду:
Дано природой все, тебе лишь отыскать
Осталось путь вхождения в природу.
И не имеешь права ты ругать людей:
Все правы, только не поймут друг друга.
Не понимая их, и сам ты лиходей
С правами лишь выслушивать их ругань.
Но ты имеешь право знать и понимать,
Что мало путь избрать: так мир устроен –
Чтоб в нем оставить след свой, мало не хромать,
Печатать надо шаг – единым строем.
Люк
Двукрылы, птицы рвутся в небо.
"Пить-пить!" – и могут волю пить.
Люк – однокрыл, нигде-то не был.
Когда полет мог полюбить?
Но скрипло рвался за ветрами,
Дрожа заржавленным крылом,
И прогибался в дряхлой раме,
И будоражил старый дом.
И тарабанил по затвору,
Чтоб, словно сокол, вольным стать.
Ужель забыть возможно пору,
Когда задумал полетать?
Ужель не праздник вольной птахе
Момент единственный, когда
Ее в лазурь возносят взмахи
Согласных крыльев из гнезда?
Он бьется – вëдро ли, ненастье –
Люк однокрылый, бодро ждет
И все надеется на счастье –
Крыло второе отрастет!
Поэзии
Сам виноват, – звучащей прелести поддался
И уши воском залепить не догадался,
Как от сирен – известный Одиссей.
Сам виноват, – с решительностью всей,
Как Диоген пред грозным ликом властелина,
Воскликнуть не сумел: "Не заслоняй светило!"...
Чему и рад...
Полевая
Другого места нет вам, что ли?
Как осень, так – в лесу, в саду...
А если осень в чистом поле?
Не у поэтов на виду?..
Тихонько ходит холод синий,
Сгоняя к дымному огню
Кусты ободранной полыни,
Дикообразную стерню...
Лишь ветер-вестник снежной бури
Не сушит слезы у костра...
Вот где простор недоброй дури.
Вот где тоска – острым остра...
 
* * *
Идя вдоль берега, вглядись,
Как убывает буйство скоро,
Как меркнет бег, чем дальше вниз
Течет река навстречу морю.
Идя вдоль времени, пора
Понять, как это ни прискорбно,
Что ты не тот, что был вчера,
И стал из буйного покорным.
Что у тебя, как у реки –
От родника до дельты ленной,
Лишь имя, сути вопреки,
Одно осталось неизменным...
Отчего
Отчего человек пробуждается хмур?..
Ведь утрами он будто рождается снова –
Лишь болезни, привычки да горький прищур
Отличают его от младенца грудного.
Утро – жизни начало, и длиться ей – день.
Что вчерашние мы для сегодняшних? Память?
Кто же прошлое выставит, будто мишень?
Кто же боли-ошибки захочет оставить?
Каждый раз, пробуждаясь, другими встаем
И как будто не помним вчерашнего мудро.
Только что-то в нас ноет, наверно, о нем ...
Неохотно рождаемся утро за утром.
Не обо мне
Среди голов, зело раскудренных,
Повесив сонную свою,
В электропоезде заутреню,
Привычно тесную стою.
Несемся мы с точильной скоростью,
По моргновениям, не вдруг,
Роняя сна и яви прорости
Из размыкающихся рук.
В бреду колесного икания
Все возвращаюсь в тихий дом,
Где за гардиною миткалевой
Сидит и плачет... о другом.
 
* * *
Трудись, и однажды, пронзив чернозем,
Почувствуешь землю живую живьем:
Червей, словно вены дрожащие, в дерне
И в черной работе окрепшие корни,
И затхлый и сладкий до горечи дух, –
И кратко подумаешь, чуть ли не вслух,
Что в этом и суть, как артерии жизни, –
Крепить для людей черноземы Отчизны...
 
* * *
Что глазеешь-то, в лисьей шубке,
С головой, огневой от хны?
Что кровавишь помадой зубки?
Твоя хищность мне – хоть бы хны!
Я и сам – зыркану дуплетом –
Как слепая, пойдешь вослед –
С грешновкусием не по летам,
С нерастраченным бабьим летом,
Перекрашенным в хитрый цвет!
Белые вороны
Белые – есть ли на свете вороны?
Бело-вороньи – встречали вы стаи?
Белые – может, вороньи матроны?
Станет ли белой ворона простая?
Можно ли белой вороной казаться?
Может ворона в муке изваляться,
Вымазать перья известкой иль мелом –
Ряженой станет, но только не белой!
Хоть очернить может белую всякий,
Белая в черную не превратится.
Белая будет в любой передряге –
Белой: красивой талантливой птицей!
Свобода
Свободен ли земной цветок,
Которому назначен срок
Раскрытия и увяданья
И предусмотрено заданье
По аромату и расцветке –
На протяжении всей ветки –
На день, на месяц, на года?
Он говорит, – свободен, да!
Свободен каждым лепестком,
Пыльцой, тычинкой, стебельком
С округлой тяжестью для плода.
Да что ж такое-то – свобода?
 
* * *
Волчья престижная шкура
Зорко у кресел живет,
Хищная в клочья натура,
Ночи не спит напролет.
В сон загляну лишь вполглаза –
Вымахнет в ноги столу
И захрустит каждым пазом,
Каждой дощечкой в полу.
Заворошится за шторой
В долгой тоске о родном,
Воем ударит матерым,
Лес углядев за окном.
Правда ль? – с такой верхотуры?
Бросишься к форточке сам.
По одиночеству шкуры.
Глядь! – по седым волосам.
О счастье
Мы и не знали его, лебединого.
Было людское – семья, как семья.
Бах!..
Ни она – и осколка единого! –
Не подбирала, ни я.
Хоть бы людского, зачем лебединого?
Сплетни соседи сплетали:
"Ах, ох!.."
Только никто – и осколка единого! –
Не подобрал, не помог.
Без женщины
Славно. Не будит настырная муха,
В кухне ни звяка, ни брызг на полу,
Чиркнутой спичкой ни слова в пылу,
Ни перебранок, обидных для слуха.
Ночью себя не клянешь – с нею рядом! –
Что, мол, подарочек выбрал – жену
(Сам! – на кого переложишь вину?),
Полную телом? – не только, – и ядом!
Правда, и снов не бывает хороших.
Может, не помнишь обид, – потому?
И – ни жужжания мухи в дому...
Мало тепла или ссор, или крошек?
 
* * *
Влюбился снова. Снова?
Попал. Но в глаз иль бровь?
Любая – не от слова
Сердечного – Любовь.
Кто? Зряча, не слепая,
Не зряшна меж людьми.
Но... Далека любая
От лю′бой! От Любви...
 
* * *
Не глупо ль восклицать, – кто выдумал все это:
Игру излучий вдоль железного дуплета,
Путь легкий паровозу и барану в стаде
(Ведут вожак и рельсы спереди и сзади),
И замыкаемость путей постыдной ленью,
И пресмыкаемость людей почти тюленью,
Лунающее эхо в нежити подлунной
И глупой-глупой жизни равенство с разумной?
 
* * *
Ждал, не зная, чья ты, чья,
Ждал – образчик мужичья! –
Был ни шаток и ни валок.
Размотала полушалок,
Шубу ахнула с плеча.
Холостяцкий угол жалок.
Засверкала, стрекоза,
В чем-то шорохно-прозрачном.
Что ударило в глаза?
Тело светится, лицо,
Лживый символ вернобрачный –
Обручальное кольцо...
 
* * *
Вне себя, вне слов и грусти
В лодку втиснете меня.
Пусть она стремится к устью –
То ли речки, то ли дня.
Пусть плывет, не доплывает –
Что за дело-горе вам?
У кого что убывает?
Лишь барашки по волнам.
Пусть не будет в лодке весел,
Пусть оборваны рули.
А в душе – ни зим, ни весен,
А ни злобы, ни любви.
А ни столько, ни полстолька!
...Где-то нет и нет кольнет –
Посмотреть бы, не к истоку ль
Снова лодка приплывет?
 
* * *
Мы ведем поезда по оглядливой стали,
Нас не ждите все ночи с недужной тоской.
Мы с "Овечек" и "Щук" легендарными стали,
Не заносимся, нет, – просто труд был такой.
И не верьте, что кто-то из наших в могиле,
Не печальтесь, поэты, поэтому зря.
Мы еще всю планету не исколесили,
А, не сделав работы, вернуться нельзя.
Мы ведем поезда по осталенным длинам,
Нас не ждите, не плачьте с белужьей тоской.
А быть может, мы клином летим журавлиным,
Не возносимся, нет, – просто образ такой...
 
* * *
Шевелюсь, не любим и не брошен,
В шевелюре не пустошь, так дым.
Никогда, может, не был хорошим,
Но, что точно, так был молодым...
Был да сплыл, потому и не прыток
В отмыкании новой любви.
Будто клин юбилейных открыток,
Улетают лета-журавли...
 
* * *
Ползунки-облака мельтешат голопузо,
По высокому полу ползут без следа,
И чуть видно, безгласно, как анти-Карузо,
Выступает одна пред закатом звезда.
Он от края до края заходится грустью,
Этот пустопросторный надземный венец.
Хорошо, если веришь – обманное чувство! –
Есть у неба черта, у печали – конец...
 
* * *
Родились у лайки слепые щенята.
Отталкивал каждый сестру или брата
И шерсткой дрожал, ненавидя незримо.
А мы, убежав от ментов и режима,
Пайковые граммы собачке совали,
Тепла набираясь в холодном подвале.
Заискивать Пальма ничуть не пыталась –
Не жадно, достойно и чисто питалась.
Живого рождение. Не попрошайка.
На равных была с нашей братией лайка.
 
* * *
От горячей нее в бесприютную морось,
Ой, не хочется!.. Кочеты в клети кричат
Очумело и хором, и парно, и порознь –
Не вскочила бы ведьма – хозяйка курчат.
Соберусь... По деревне дворняги незримо
И надрывно пробрешут неверный мой путь.
Ей, в сомнениях лежа – "ужели любима?" –
До утра полыхать, не успев отдохнуть.
Овечка
Вот стоит и дрожит.
Ждет, чего б испугаться.
Если нечего – в страхе, что страху конец.
Замерла. Нет, жива. Продолжает вдвигаться
В середину отары таких же овец.
Видно, мало боязни своих умираний.
Слаще вместе с другими низвергнуться в дрожь.
Очень жаль. Но жалею лишь в случае крайнем.
Иль сказать, что люблю?
А зачем эта ложь?
 
* * *
Две правды увидеть – неправда! – нельзя,
А встречена вами одна лишь?
А может, горюем по правде мы зря:
Ее все равно не узнаешь?
Лишь делает глазки бесстыже вранье.
А правда... – не наши глаза у нее...
Мы
Устала яблоня от пустоты –
В нее не верит веток перекрестье.
А ей бы, ей – рывок из немоты
И белый полог – тяжести предвестье!
Лишь соки горькие несет листва
В земную глубь, манящую корнями.
Мы, как игрушки в лапах естества,
Которое играет всеми нами.
Не разбирая в белой пелене,
Где солнце, а где пятна акварели,
Мы любим свой наив, полет во сне
И ложь, которой правда тяжелее.
 
* * *
Между нами взошла тишина,
Разрастаясь по комнате вязом:
Оглушен я нежданным отказом,
Озадачена просьбой она.
И сгустилось пространство до мглы,
Сбилось время в прозрачные груды,
И, ветвями заполнив углы,
Вяз уперся нам в груди и губы.
Мы еще постояли под ним,
Вспоминая, чем связаны были...
Чем? – тогда, как сегодня, забыли, –
Ощущение вяза храним...
 
* * *
Можно ль такую почувствовать малость?
Мысли моей стрекоза испугалась
Или желаний твоих непреложности,
Или боится своей осторожности?
Тенью, метнувшейся в поисках тела,
Вдруг целлофаново зашелестела,
Стала ронять на цветы поцелуи
Напропалую... Напропалую...
Смотрим. Воздвигли какие-то сложности.
Или боимся своей осторожности?
 
* * *
Судьбу не сам я выбрал гуловую:
Мою мальчишью кротость укротив,
Простукал в сердце, в жизнь и в книжку трудовую
Он – паровоз, электровоз и тепловоз – локомотив!
А впрочем, в жизнь мою одну ли?
Друзья мои познали то же – наравне...
Тружусь я в гуле и гуляю в гуле
Стального сердца, познанного в гуле,
Единственного преданного мне!
 
* * *
На реках, изрезавших землю,
Гремят поездами мосты.
Судьбу, как дорогу, приемлю,
Несущую от суеты.
Куда-то куркульные тети
Везут недовыпивших дядь,
Покорно притихших в расчете,
Что скоро нальют им опять,
Которым до риз надоело
Движение, как баловство...
А мне оно – главное дело,
Дороги моей существо!
 
* * *
Ты моя?
Нет, не думаю,
Если сам я не свой.
Существуем не суммою –
Разделенной тоской.
Ах, оставь!
Что за равенство
Между мной и тобой?
Ты любви моей таинство,
Для тебя я – любой.
Ты высокая истина,
Я же низменно лгу,
Ты со мной независима,
Я с тобой – не могу!
Был сон и туманное утро
Проснулся. Сон в купейной темноте
Хотел соседям рассказать, но те
Свои смотрели сны, имея право
В награду за дорожные труды
Нагромождения белиберды
Вполне предпочитать тому, что здраво.
А вдоль снегозащитной полосы
Бежали волки или псы,
Теряясь в инее подножном,
Моим очерченные неспаньем,
Настроив серый мозговой объем
На мой рассказ, хоть это невозможно.
Я гнал из головы, отравлен сном,
Увиденное в промельке лесном –
Ни вспомнить, ни забыть. Казалось, что нам
Делить с дорогой – в миг преодолей.
Но бывшее, липучее, как клей,
Смешалось с быстрым бредом заоконным.
Не вам, скулящим поездам вослед,
Сыскать мне человеческий ответ,
Звериным одарив стараньем.
Вряд и соседям даже в полутьме
Я выразил бы то, что на уме…
Не будь оно для спящих слишком ранним.
* * *
Поезд, опоры, несущие тросы,
Тонкие лучики стали двойной.
Если дорога железная спросит:
"Был хоть немного ты счастлив со мной?" –
Все позабуду, но вспомню вот эти
Рельсы и провод, и встречный простор,
И не смогу от волненья ответить,
Был ли я счастлив?.. О чем разговор?!
 
* * *
Нашли звезду, нашли элементарную частицу,
Нашли себя и личностью не мыслим поступиться.
Нашли и творчески мы собственное кредо.
А многие из нас нашли могилу деда?
 
* * *
Отрадно, сбежав из шуршащего ада
Набросков, начатков, готовых страниц,
Вдыхать горький дым посреди листопада
И сладостный запах корней и грибниц...
Но остро манит из янтарного царства
Обратно к сомнениям белым, туда,
Где ждут, как судьба, и боязнь, и бунтарство,
Года непризнания, годы труда...
Дорога
Как дорога петляет! Подъемы вблизи незаметны,
И уклоны малы, только шпалы – быстрей и быстрей!
И над рельсами мчатся, свиваясь в прыжках несусветных,
Перегонные тени, лучи поездных фонарей...
Да и мы – все спешим,
То ее возлюбя, то ругая,
Сатанея от света,
Карабкаясь кротко из тьмы,
А оглянемся – стоп! –
Чья дорога? – не наша, другая!
Но кого убедишь,
Что по ней отмелькали не мы?
 
* * *
Не только созерцать пути-дорожки,
Турусы на колесах сочинять,
А поездною молнией-застежкой
До горизонта сталь соединять!
Не только у забора о коварстве
Стихи растить, "не ведая стыда", –
Свою державу строить в государстве,
Внутри которой двигать поезда!
Друзья, вы поняли б меня немного,
Когда б сквозь труд могли двойной пройти,
Пройти, как я: железную дорогу,
Поэзию... – счастливые пути!
 
Т р е х с т и ш и я Хочешь описать:
Дурь, умность, ностальгию, –
Примерься к хокку.
 
Слышишь, видишь
 
*
Слышишь кукушку?
Сбился со счета к досаде.
Или так лучше?
*
Слышишь, падает
На землю снег в тишине,
Видимой ясно.
*
Слышишь, так будет,
Даже если не будет –
Гуд пчел возле лип.
*
Вот нищий сидит,
Перед ним две шапчонки.
Открыл филиал.
*
Плеск волны – уход –
Цезура – снова плещет.
Гекзаметр моря.
*
Стволовой метод
Абортов на запчасти.
Киллер без ствола.
*
Голь корней сосен
В обрыве. Вверх или вниз
Струится время?
*
Пластик, побулькав,
Лижет перронную пыль.
Ушли поезда.
*
Трубы печные
О крышах позабыли.
Тянулись к войне.
*
Над ветрами дождь.
Под ветрами тьма. Хлещут,
Не любят меня.
 
 
Дурь
 
*
Наркотики – взрыв
Свободы вне времени.
И вне закона.
*
Наркоохотник...
Урвать в свою утробу
От серых масс нас.
*
Верит в реальность,
Представленную дурью.
Неадекватно.
*
Деньги – дурий бог,
Возможность притворяться
В гонке за кайфом.
*
Я не такой, как…
Дурь умело к дну манит
На счастье падких.
 
 
 
 
 
Он и Она
 
*
Слышишь: звук, запах,
Вкус, взор, осязание –
Для тебя одной!
*
Любовь чем не свет.
Счет за свет – узы брака.
Свобода во тьме?
*
С женщиной счастье?
Нет моей – от плоти плоть.
Толпа половин.
*
Вернисаж любви.
Все мы в жизни прекрасней,
Чем после нее.
 
Ностальгия
 
*
Война да тюрьма?
Есть третий дом казенный.
Эмиграция.
*
В чужой сторонке
Поплакаться хочется.
Нету жилетки.
*
Посреди дорог
Крест, могила родная.
Где не ждут меня.
*
Не тоскуй, к чертям
Всегда успеешь в гости.
И даже к Богу.
 
*
Слышишь, "никогда"
Пресекает нитку слов
Везде навсегда?
Умности
 
*
Жизнь идет вниз по
Вверх идущей лестнице.
Палиндром судьбы.
*
Властвует время
В мире триумфов и бед.
Тик-так, все тик-так…
*
Жизнь – кругогонка,
Цель которой забыл ли,
Не знал никогда.
*
Самоубийство –
Попытка последней лжи,
Что ты был сильным.
*
Мы все любим жизнь, –
Кто сколько бы ни прожил.
Не смерть смысл жизни.
*
Не дарите вы
Икебану матери,
Не япона мать.
*
*
Жизнь никчемная – Дурачков с глупцом рожать. Нужна лишь смерти.
*
Бестварность Творца –
Мечта творящей твари.
Искус искусства.
На добром слове
Кому и не спаси Бог.
Ныне и присно…
 
 
С м е х о с л о в и е
П а р о д и с т ы е л и с т к и
Фельетон (от фр. feuille – листок) – неравнодушие автора, ставшее жанром. З. Паперный
 
Брачный гороскоп Друидов
Будут безусловно прочны семейные союзы Елки-палки с Сыр-бором, плакучей Ивы с опавшим Кленом, Дубины стоеросовой с Дуб-дубом, кривой Жерди с окопавшимся Столбом, узкоглазой Чурки с бесчувственным Чурбаном, стиральной Доски с неошкуренным Бревном, Колодки с Осиновым колом, неструганной Тумбы со славянским Шкафом, оконной Рамы с резным Наличником.
Вполне возможна слезоточивая любовь Сирень-черемухи к Зеленому шуму. Дикая Орхидея будет счастлива всю жизнь упиваться Березовым соком. Пойдет под Лавровый венец Этажерка. А Оглобля с длинным Хлыстом – под дугу. Привяжется к выдержанной Древесине Вяз. Опилки могут подсыпаться к Дровам. Пальмовая ветвь достанется видавшему виды Костылю. Перекладину покорит Бамбуковый шест.
Только через пень-колоду могут быть вместе неопалимая Купина и расхристанный Куст. Заноза никогда не станет зазнобой Топорища. Филенчатая Дверь ни в коем случае не откроется навстречу Лесу-кругляку. Напрасно дурманная Липа будет трясти сережками перед покосившимся Срубом. Никак не сможет деловой Тес затесаться в компанию тонкой Рябины.
Не рекомендуется Шалевке шалить с Хворостом. Совершенно не будет котироваться рядом с устойчивой Кроной Деревянный рубль. Не должна мечтать о Валежнике скрипучая Мачта, лучшее для нее сочетание – со сплавным Топляком.
Только Щепки полетят, когда, бросив Палку, навострит лыжи налево пирамидальный Тополь. Если Табуретке еще на мебельном складе не посчастливится попасть под венский Стул, с нее всю жизнь будет снимать стружку пьяный Сучок. Грушевых Метелок не раз обманут мелкие Корешки. Никто никогда не полюбит Березовую кашу. Слива, слившая компромат на свихнувшуюся Вишню, пойдет на панель. А Рубленной избе придется поменять свой Пол.
Цаца и Мнака
У одного человека по профессии представитель народа, а по фамилии Постсоветский, завелись в духе рыночных преобразований Цаца и Мнака. Вроде десятой воды навеселе несказуемые, но растущие.
Рук две, ног две, а язык один – такой длинный, что пока маленькие были, сами себе вместо памперсов подкладывали. А как стали на ноги, так стали себе ходить вместе: Цаца – слева, Мнака – наоборот, справа.
Хорошенькие такие. Любому человеку, не то, что Постсоветскому, стали занимательные и обходительные во всем, во всем до улыбнутости. Улицы переименовывали, страсти митингновые подогревали, акции всевелико различные проворачивали. Понятно, что в борьбе за демократию выходцы из народа и победили.
И вот уж что законов новых, газет, флагов, праздников – прям бисером порассыпали. И все – для человека, все во имя человека с большой буквы. Правда, с какой именно, еще путались, но чего-чего, а хоть не денег, но уж рублей-то у каждого человека стало многодостаточно.
Ну, человек этот где-то совсем распрямился да на какой-то новый праздник вполне свободно и отправился. На бывшую, понятно, чью-то дачу, не к ночи будь сказано, по Рублевке. Между прочим, в то время думы о Родине еще не имели думского большинства, но на политической кухне от избытка кухарок уже пахло жареным.
Цаца, конечно, слева, а Мнака, как водится, справа – сопровождают да компостируют:
– Ежеморгновенно, – говорит Цаца, – должны мы причинять кому-нибудь непоправимую пользу, добро делать. А кто часом добра не делает, то тем самым делает зло. И Родине, и себе. Себе в первую очередь, Родине – во вторую…
– Наоборот, – Мнака выскакивает, – Родине – в первую очередь, себе во вторую!
Совсем заплутал в этой дымогогии человек, стало затягивать его в туман да болото.
О ту пору вокруг Рублевой зоны этой дряни болот наросло, что тебе процентов диких, так просто на удивление даже краеведам и экономистам. Даже в названиях путались, так много их объявилось почему-то.
Тут и Врезаловка, и Наркотеткино, и Мутнодефицитня, и просто Бандителки. Сейчас всех точно не упомнить. Были и старые – Нацбольное, Паразитищенки, которые – думали, что осушили, ан нет – с новым наполнением даже расширились.
Словом, оглянулись Цаца и Мнака, а у человека только одна рука из болота торчит, будто голосует. А "за" или "против" – уже и не ясно. Ясно, что это и сейчас и никогда не было важно…
Кинулись Цаца и Мнака со всех ног человека вытаскивать.
– Отойди ты! Я вытащу…
– Нет, сам отойди! Я…
– Я человека больше люблю, а ты-то – так себе, я ведь знаю!
– Нет, я больше. Я Мнака!
– Ты Мнака? А я Цаца! Что, а-а?
– А-а-а!..
Заквакало болото, запузырилось.
Ни Цацы, ни Мнаки. Один русский дух, и Русью пахнет…
 
Об их поле и нашем зрении
"Если кого-либо из мужчин в нашем городе обманом заставят вступить в брак, используя разные подложные средства, как-то: белила, румяна, помаду, духи, вставные зубы, накладные волосы, подушечки вместо грудей, – женщина подлежит суду за колдовство", – такова была грозная суть указа 1770 года городских властей Франкфурта-на-Майне.
Взгляните нынче на наших размалеванных боевыми красками золото- и мужеискательниц на пуантах и каблуках, в мини-юбках по самое "не балуйся" и в почти нудистских костюмах. С пирсингом, боди-артом, тату. Здравствуй, тело молодое, незнакомое? Ну? Кто из них без греха?
Слава Богу или дьяволу, что времена настали другие, а то бы миллиардам милых дам гореть синим пламенем на очищающих от колдовства парфюмерии кострах!
Впрочем, они, дуры-бабочки, все равно бы летели на огонь во имя великой цели содроргазма, не понимая, что хотя способствуют развитию воображения даже столпов нешевелизма, силящихся за подложными средствами угадать вожделенно естественные, – эти естественные и есть самое истинное колдовство.
Даже самый искушенный в мире эксперт женского дрожемента Джакомо Казанова приветствовал в свое время отказ почти шестидесятилетней балерины Марии Анны Комарго от туфель, юбки и трико: "Наконец-то можно рассмотреть и оценить по достоинству прелесные ножки, то лучшее, чем обладает любая красавица!"
Позже в Парижской опере состоялся и его знаменитый диалог с маршалом Ришелье:
– Какая из актрис, на ваш взгляд, самая красивая?
– Вот та, – ответил, указывая, Казанова.
– У нее отвратительные ноги.
– Я их не замечаю, месье, так как, разглядывая красоту женщины, я их первым делом широко развожу в стороны, чтобы убрать с поля зрения.
Вот такая широта перпетуум кобеле…
Так-то жены и бобыляшки! Прочь подложные прелести, если есть бесспорно неотразимые – подложенные…
 
По дороге в Д.
– Потому что очередь ваша от нашего филиала бежать, – сказали ветерану Хлебоеддинову, – по случаю инаугурации президента автономии. Почетное поручение.
Ну и прочие там слова. А директор по связям Бахмутова еще и сколько-то бутылок, кажется, ведермута с кривым горлышком пообещала.
В общем, махала махнул трехцветным флагом, и все побежали. В направлении города Дурдомска, лежащего для них на пути из региона к полярному кругу, а для встречных – на обратной дороге.
Хлебоеддинов после прошлого многолетнего репрессанса переживал сегодня полный духовный ренессанс, подъем то есть. С физическим подъемом по разбитому шоссе дело обстояло хуже. Хлебоеддинов, потеряв дыхание, не только не обрел второго, но скоро остался без никакого.
Сжалился над ним пухломолоденький хакер Чеховатый, проездом пригласивший Хлебоеддинова в свою тачку. Ветеран ожил и, вспомнив об ожидающей его упаковке рыгацители, провозгласил:
– Командир, ну ты чел, супер! Поехали!
– Куда?
– Прямо.
– А дальше?
– Дальше – дальше!
Чеховатый решил, что о двойном тарифе еще успеет, с готовностью фыркнул газом, попустил сцепление, но черный бумер не шелохнулся! Командир оглянулся. Вместе со снижающимся солнцем на них падал Змей Горыныч!
Когда они вылетели из бумеранга, трехкабинный НЛО горыночного типа "ретро", урча животом, но вежливо и набекрень приостановился над ними.
Хакер Чеховатый немедленно завернул обратно под крышу и стал искать – черт ее знает, где она? – аптечку. Ветеран же Хлебоеддинов объявил, что берет командование на себя, но взял огнетушитель, хотя действительно скомандовал:
– Аллë, вы трое, обое – кругом – ммарш!
Но лучше бы он этого не орал. Неопознанный, вонюче шкварча, обуглился, а солнце возмущенно вспыхнуло, только "зайчики" закрутились!
И вот уже срочно Хлебоеддинов на финишной прямой.
Вот он грудью уперся в не рвущуюся почему-то ленту.
Вот его под белы руки подхватили и повели к трону.
Царь сноровисто взмахнул какой-то хреновиной, похожей на демократизатор, и вот уже придворные вешают на шею Хлебоеддинову главный приз – розовую малоодетую царевну с ямочками, извините, на чем сидит, и верноподданно кричат: "Горько!"
– Эт что ж за обхлебаловка, растуды твою в блин или тоньше! – заизъяснялся ветеран. – Ящик анамнедали сулили, а тут налейдоскоп какой-то! Дык, и вообще, господа, я верность храню…
– Кому ж ета? – размахнув рот до пояса, ахнула царица-мать.
– Пролетариям всех стран, – рубанул Хлебоеддинов, – и спутнице жизни Прасковье Федосевне!
Прогневался вдруг царь и повелел отрубить неблагодарному голову. И отрубили ведь, да!
А царская дочка – хлоп! – и лежит в расстроенных чувствах и обмороке. Может даже скончаться, не докончив образования. Прям экорамбус какой-то неизлечимый выходит.
Царь тогда срочно и объявляет:
– Кто теперя царевну вылечит, тому – в законные жены!
Тут Чеховатый – глядь – в руках нашатырный спирт. Переломил ампулу и в ноздрю царской дочке. Дочь и оклемалась. Стала думать: встать да царские наряды в такую жару напяливать или, наоборот, только мини-бикини поменять?
А царь себе так благожелательно беседовать пожелал:
– Как ты, добрый молодец, догадался нужное лекарство захватить?
– В наших аптечках других все равно нет! – не очень-то и соврав, выкрутился Чеховатый.
– Делать нечего, бери нашу кровиночку в награду!
– С удовольствием, – облизнулся Чеховатый, – тем более я неженатый, но в награду нельзя: медицинская помощь у нас до сих пор бесплатная!
Царь настрополился снова прогневаться и отрубить голову. Уже и шут гороховый заплясал: мол, одна голова – хорошо, а две – лучше же. Да подумал самодержец: "А ну она опять, дочка, подставки отбросит?" – и воздержался. Но из благодарности все же сунул для поцелуя свои красные шузы и огласил:
– В этом случае прими от нас хоть сувенирчик от всей души. Можно?
– Сувенирчик, спасибо, можно, – согласился Чеховатый.
И царь торжественно одарил его своей десятипудовой царицей! Хитрый и жестокий был, видно, монарх: оставил Чеховатого в спальне наедине с собственной супругой и ведь ничуть не было жалко парня!
Однако хакер не растерялся, считав матрицу, овладел ситуацией, вошел и даже утром вышел из нее. Тем более что никаких программ взламывать не пришлось, вирусы-антивирусы не активизировались. Ввел простой пароль "Ухтыка Кая" и свободно реализовал entеr во все распахнутые сайты и баннеры. Когда появилось чувство выполненного долга, долго сопротивлялся без-exit-ным царицынским претензиям…
Вспоминая обо всем, Чеховатый немного посожалел. В частности, о юной царевне: "Надо было и жениться – хотя бы для того, чтобы узнать, почему этого делать не надо было!"
Вот. Бывают ситуации, в которых даже ветераны теряют голову. А не то что.
Не единичная история
Жил-был и жила-была. Только он хоть жил, но вот быть – был сплошным круглым нулем 0, из которого, как из яйца, давно вылупились цифры. А она была самостоятельной самобытной единицей 1.
В жизни, которая движение, пристроившись сзади, он увлекся ею дальше, и союз 1 и 0 в десяток раз увеличил их значение.
Он радостно покатился на обгон, возглавил союз. Результат? Несмотря на пожарную, буквально вызванную по 01 помощь окружающих, союз 0 и 1 в новом сочетании стал настолько малозначимым, что и говорить, и писать о нем все прекратили, и мы прекращаем.
Предметный разговор
 
У мужчины есть предмет,
У меня такого нет, –
Есть вибратор, но при этом
Очень хочется с предметом...
 
У моей подруги часто меж коленками и даже выше стало в последнее время появляться чувство, похожее на задумчивость.
И вы знаете, что придумала? Вибраторы новой конструкции – двусторонние, длиной больше метра, упругие, но посередине гибкие. Смысл? Да ведь такие вполне годятся одновременно и для орально-вагинального, и даже для орально-анального применения с помощью одной женской силы без партнерш!
А то купила в секс-шопе обыкновенный, включила, а он током бьет. Хотя и говорят, что если бьет, то любит, но уж больно трясется. Даже Банан недоумевает: "Чего ты, Вибратор, трясешься? Это же меня она после этого съест!" Вот и выходит, что пока подружкину конструкцию промышленность не освоила, лучше предмета, который есть у настоящих мужчин, ничего не придумано.
Да, вы не знаете, из чего они сделаны, эти предметы? Из резины, латекса или силикона? Ведь если из резины, то почему при гуттаперчевой упругости такие горячие? Если из латекса, то почему на ощупь такие мякенькие? Если из силикона, то отчего столь же не мнущиеся, сколь и несгибаемые?
А элементы питания у них? Если это микроаккумуляторы "Крона", то когда и кто их подзаряжает? Если цилиндрические батареи типа R20, R14 или, не дай Бог, плоские 3R12, то где они там умещаются? Разве в мошонке? Но нет, там какие-то шариковые, к тому же, не терпящие никаких, даже механических контактов. Если внутри самого прибора стоят пальчиковые батарейки типа R6, то откуда такая, без замены, продолжительность действия? Ведь годами, десятками лет функционируют!
С другой стороны, и то правда, что у некоторых раньше, а у большинства – к старости, вибраторы настоящих мужчин отказывают вовсе. Впрочем, тогда таких настоящими уже никто не называет. И нам здесь говорить не о чем, – если фактически нет упомянутого предмета разговора...
 
Э п и г р а м м а т и к а
Был поэзии век золотой.
Отошел век серебряный.
Впереди не вульгарно ль простой,
Как фрагмент междубедренный?
О членстве в С П
á
Здесь – кто не может не писать.
Но – кто и может не писать
Ряды писательские множит.
Плюс – кто писать уже не может.
á
 
Писать, так Пушкину под стать,
Чтоб не покрылись краски тленом.
Не надо б нас, творцов, считать
Не по шедеврам, а по членам!
á
 
– Ужели ты не член СП?..
– И застрахован от конфуза
При столкновении в толпе:
"Ужели этот – член Союза?"
Литература –
Литера – дура?
 
1
Была процессом и венцом,
Но и всегда лихим гонцом,
Дурные вести приносящим
И властной казни подлежащим!
 
1
"Есть ли женская литература?" –
Растерялась профессура...
Нет такой, и термин вздорный:
Речь идет не об уборной!
 
1
Произведения писателя, пиита,
Литература вся – лишь буквы алфавита!
План повестсловия:
П р е д и с л о в и е;
П у с т о с л о в и е;
П о с л е с л о в и е.
Поэтический перевод
Натуре женщины подобен перевод:
Он в е р е н иль к р а с и в.
Неверен, а красив,
А верен – некрасив.
И все наоборот!
 
Поэту или поэтессе
Копируешь великого собрата:
"Поэзия... должна быть глуповата"?
 
Рождай стихи, чтоб ход прогресса
Продолжен был тобой, ускорен.
А ты поэт иль поэтесса –
Не суффикс главное, но корень!
 
Поэт
Подсчетом строчек умилен
(Мол, гонорар придет богаче),
Забыл, – чем больше шестерен,
Тем ненадежней передача…
 
Уже не пишет до рассвета, –
Не вылезает из пивбаров:
Не вдохновенье у поэта,
Но обмыванье гонораров!
 
Известному
Что есть сегодня популярность?
Парадоксальная пора,
Когда сам знаешь, что бездарность,
А хвалят громче, чем вчера!
 
Без имени
Что за писатель – без имени?
Словно корова без вымени –
Что с немолочной возьмешь?
Словом, пускают под нож!
 
О двух пиитУХах
Ни дня без строчки – круглый год,
И применяют схожий метод:
Творит за рюмкой водки – тот,
И не творит без водки – этот!
 
Некоторым
Как обожравшимся диета,
Так оболгавшимся поэтам
Необходим рецепт: "Молчи!
Обговорившимся – ни слова!
Или естественно мычи,
Правдиво, как мычит корова,
Суть пережевывая снова".
 
Писателям-депутатам
Пусть ниспошлет вам плюрализм и гений
Собранье не речей, а – сочинений!
 
Питьсателю
Легко ль тебе...
Оригинальности добиться:
Так пить, чтобы писать,
Писать, чтобы напиться?
 
ПутанИЦа?
Ты поэтесса иль поэт?
Иль суть еще в одном словце?
В произведеньях красок нет,
Зато их слишком на лице!
 
Чистый лирик
Все Я да Я, все о Себе –
Не стыдно человеку!
А о жистянке всей – ни бэ,
Ни мэ, ни кукареку!
 
Наблюдизмы лирика
Глаза на многое открылись,
Открыл и творческий закон:
Переживаешь стихокризис –
Ни брошен, значит, ни влюблен...
 
Сатирикам
Это ли вина,
Что с годами лирики
Перешли в сатирики?
Уксус – из вина...
 
N
Не естественно разве
Стать язвительным, чтоб
Неестественность грязи
Показать в микроскоп?
Путь в литературу
Шел к публикации упрямо
И хитроумно графоман.
С женой попутно вышла драма,
Зато с редакторшей – роман!
 
Поскромничал?
– Хочу жениться я. Скажи, будь другом,
А может гений добрым стать супругом? –
Держал поэт совет с другим поэтом.
– Как знать? Спроси мою жену об этом!
Плагиатор
– Я реставратор:
Жизнь вторую
Чужим творениям дарую!
Только и всего
О ваших талантах приятна вам весть:
Умело, талантливо подана лесть!
 
$
Свой талант – и зарывал,
И растил, а он все мал.
 
$
Может быть, в силу какой-то причастности,
Вычислю после раздумий –
Сумма поэтов равняется разности,
Сумма рифмующих – сумме!
 
$
– Писать – как пúсать! – "Так несложно?"
– ...Когда терпеть аж невозможно!..
 
$
Поэт придет, поэт увидит,
Поэт всю душу вложит в книгу,
Поэт и мухи не обидит,
Поэту сунут в морду фигу.
 
$
Юмор – составная гения, по Гете.
Чаще смейтесь –
К мысли этой же придете!
 
$
Аранжировщики, худруки,
Прочь от нетленных текстов руки!
Не улучшайте строки, строфы
И под угрозой катастрофы!
 
$
Какие б ни создали в мире шедевры,
А скрытые были и будут резервы.
 
$
"Поэтом можешь ты не быть..." –
Ужель достаточно казаться?
Не гнать Пегаса во всю прыть,
На пегих около кататься?
 
$
Вырази наисложнейшее простым –
И твое искусство назовут святым!
 
$
Настолько легче взять за музыку гран-при,
Стихами не блеснув совсем,
Насколько больше букв – их тридцать три,
Чем нот, которых только семь!
 
$
Не искусство поэзия. То есть –
Не одно лишь искусство. И совесть!
 
$
Хотя сложившаяся ниша
Таланту неприятна,
Не всем, кто из народа вышел,
Заказан путь обратно!
 
$
Когда соавторы, как лед и пламень,
В произведении воды – хоть плавай!
 
$
Нет без Таланта Творчества.
Украсть? Но будет –
Ворчество!
 
$
Без плюрализма мнений
Ответствуй: "Я не гений!"
 
$
Юмор что? Искусство смелых
Повергателей основ?
Иль искусная умелость
Повергать... посредством слов?
 
$
- Пародист –
Паразист?..
- Кто творитель,
Кто вторитель...
 
Критикам
Статьи критические о шедеврах слова –
Как сто котлет говяжьих и сама корова!
 
$
Не прочтет путем и – в крик,
Нагоняя нервный тик,
Кроет, кроет, будто крытик,
А всего по жанру – критик.
 
$
Любой из критиков любить
Обязан эту перифразу:
"Поэтов можешь ты не бить,
А графоманов бить обязан"!
 
Резцензия
Стихи представили вы мне,
И будто айсберг вырос:
Не в смысле смысла в глубине,
А в том, что – лед и сырость!
 
По поводу брошюры "Образцы анализа лирических стихов"
 
Но искусство не искусственно!
Эй, стихи! И тут как тут –
Родились стихийно-чувственно
И е с т е с т в е н н о живут...
 
В литературе –
Тесно, как в квартире, стало:
Книг полно, и м е т р о в мало!
 
Поэт и бард
Поэт – молчальник.
Пишущий
Стихи тишком.
А бард – как чайник.
Пышущий
И со свистком!
 
Барды
Новый девиз поместив на забрало,
Перековали перо на о р а л о?
 
Поэт и критик
Хвалил товарища поэт:
– Книг десять выпустил он в свет.
Иронизировал зоил:
– Точнее, по миру пустил!
 
Читатели, читателям
J
– Прочел роман я ваш не без труда…
– Последний?
– Думаю, что да!
J
– Ты сказала, девушка, мне нынче,
Что тебе я нравлюсь, как поэт,
Что живу с достоинством, не хныча,
Будто к бедам есть иммунитет,
Что по жизни вместе бы идти нам,
Что, быть может, если бы... И я
Понимаю – к этаким сединам
Не и д е т восторженность твоя!
 
Вокруг м н и мо л о г и ч е с к и х наук
Жизнь – слишком важная вещь, чтобы говорить о ней серьезно. О. Уайльд
Крестики-нолики
Предисловие
В давние времена мужчины и женщины жили в разных концах земли, не подозревая о существовании друг друга. У мужчин были Х крестики, а у женщин О нолики.
Однажды среди мужчин появился Великий крестоносец.
– Где ваши женщины? – спросил он.
– Мы не знаем, кто это такие, – последовал ответ.
– Что же тогда делают ваши Х?
– А что они должны делать? Мы ничего подходящего для них подыскать не можем, разве вот орошаем деревья.
Великий пообещал помочь и повел мужчин на другой конец света. Приказав спутникам спрятаться в кустах, он явился к предводительнице женщин и сообщил, что привел много гостей и что они хотят устроить интересные игры. Та ответила согласием, на что Великий сказал:
– Общее знакомство произойдет завтра, а сегодня мы с тобой поиграем вдвоем. Но между нами – чтобы игра получилась, мой Х должен свободно гулять туда-сюда в твоей О.
Так гостеприимная О приняла Х. Так пронырливый Х познал О.
На другой день они стали радостно бить в барабаны, сзывая мужчин и женщин.
– Сегодня ваши Х попробуют О! Сегодня ваши О полакомятся Х! Потом произойдет главное – родятся дети, а Х и О станут жить вместе, семьями.
Мужчины вышли из укрытий и увидели играющих вокруг барабанов неодетых женщин. Чтобы получше их разглядеть, Х начали приподыматься и вскоре стали такими, что женщины испугались. Но предводительница их успокоила:
– Глупые, глупые, вы увидели разницу между нами, но не представляете, какое наслаждение получите, когда, играя, начнете ее стирать!
И это произошло. И до сих пор и О, и Х очень любят ОХмурять друг друга, и еще в школьные годы осваивают захватывающую игру в крестики-нолики. И в нолики-крестики. Сливаясь в страсти: ОХОХОХОООХХХ...
– О-о-о, – поет душа...
О – округло хороша.
А когда и Х не плох,
Получается: ОХ... ОХ!
Особенно игра понравилась ноликам. Настолько, что пожелали расписываться. Но в графе "подпись" они изображают не О, а с томлением в грудях, как на себе, ставят крест или фамилию любимого Х.
Однако, все хорошо-то хорошо, но хорошо в меру. В семье не без урода, многим захотелось еще лучшего. И некоторые, между нами говоря, так сыгрались, что настругали себе семерых и более по лавкам.
Другие заигрались до ОХоты за чужими О или Х. Третьи, четвертые и пятые, проигравшись в интимной обстановке Х+О, Х+Х или О+О, предпочли еще более интимную - только с одним участником. Десятые, разыгравшись, взяли семейный подряд: он всех подряд и она всем подряд с объявлениями типа: "Стройная 30/170/60 ищет на свою ж/п не старше сорока с хорошим ч/ю. Работу не предлагать".
Двадцатые и вовсе доигрались – до приобретения синдрома разного иммунодефицита и передачи недалеким ближним всего, передающегося путем и по дури, и даже сознательно.
Вот и приходится сегодня проводить разъяснительную работу хотя бы по основам науки - и среди первых, и вторых, и еще многих других. Во имя замечательного прошлого крестиков-ноликов и счастливого будущего нашего общества.
Повестсловие
Первые высказывания об играх крестиков-ноликов появились у древних арабов, буквально, на следующее утро после познавательной встречи. Помните – вначале было слово?
Крестики с чувством исполненного долга еще долго резюмировали: "Есть на свете только три наслаждения: есть мясо, ездить на мясе и вводить в мясо мясо". А позже, по мере поистине сладкого введения во все сферы, сформировалась и целая наука.
Наука о половой жизни.
Между нами говоря, правильнее было бы назвать ее – "о постельной жизни", потому что по большей части сегодня в крестики-нолики играют в постели. Но так уже сложилось исторически: ведь раньше, когда еще не было никакой мебели, играли-то на п о л у. Лишь бы ХО…
Но ОХ, подробности этой науки настолько потрясающи, что автор ХОХО: хочет снова и снова познавать ее.
Фундаментом этой науки по праву стала классификация О и Х по форме, содержанию и телографическому положению. Поэтому автор не без колебаний решился, введя читателя не в заблуждение, а туда и обратно, изложить ниже лишь самые основы (по Л. Якобсону).
О с низким расположением называют сиповка, с высоким – королевка, с центральным – ладушка.
Почему? В первом случае наилучший эффект дает игра, когда Х сзади, и О как бы сипит на него. О-королевке, оправдывая свое название, лучше участвовать в игре сверху. А с О-ладушкой крестики ладят и так, и этак, и наоборот.
Внешний вид О характеризуют следующие названия: целка, дичка, чилийка, Ева, милка, пава, мидия, обезьянка, замазуля, костянка, готтентотский передник, поперечная, монголка, княгиня.
По глубине внутреннего содержания О бывают – манилкой, лебедушкой, цесаркой, дурилкой и мандой. По ширине О тоже пяти классов: хмелевка, чародейка, сластунья, любава, гетера. Специалисты применяют и другую терминологию: вакханка, незабудка, мадонна, ромашка, поилка, Моника.
Наиболее же распространено не менее красивое и ассоциативно богатое наименование, в котором и писк детеныша, и пенье писсуара, и сладкий зуд, и точные рифмы романтики дальних дорог – поезда, езда, звезда – и многое другое, не менее завораживающее или отталкивающее, но всегда не оставляющее равнодушным. А сложилось оно, по-видимому, из довольно прозаичных материнских п и с ь, п и с ь, п и с ь? – и дочкиных – д а!
Крестики классифицируются по росту в готовом к употреблению виде так: ласкун, лебедь, балун, султан, балда. Диаметральных градаций тоже пять: малыш, принц, король, голован, слон.
Кроме того, к Х относятся следующие термины: О-рванец, пачкун, Ванька-встанька, жених, василек, счастливчик, шприц одноразовый, мухомор, водопровод, нутрец, коряга, запридух, удочка, мотороллер, Жан.
Наиболее же известно собирательное народное название из двух математических символов и одной буквы: Х, И, У, – но в другом сочетании слагаемых, сумма которых от перестановки мест, понятно, не меняется, а лишь поднимается до последней точки над "И" выразительность.
Справедливости ради следует отметить, что если бы в приведенной классификации широкому кругу Х и О стала известна цифровая составляющая, то вред от этого невозможно было выразить никакими цифрами. Спрос на определенный тип О, например, на княгиню стал бы фантастическим, ее добивались бы всеми мерами, а остальные О остались бы без Х.
В этом смысле интересен этнический аспект Х. У чернокожих цифра на две единицы больше, а у жителей Юго-Восточной Азии – на две единицы меньше, чем у европейцев.
Поэтому, во-первых, ключик должен соответствовать замку, и примерно так же отличаются от наших африканские и азиатские О.
Во-вторых, еще древние греки считали, что плодороднее там, где для семени путь короче.
В-третьих, индусы и сегодня делят Х по нарастающей на пять оригинальных категорий. Х-заяц "шуша" – гибкий, эластичный и сильный, прекрасный идеал. "Мрига" – совершенство среди воинов. "Врисхубна" – Х-вол, мускулистый и грубый. Пятое место занимает "ушва" – абсолютно бесполезный и вялый.
И все-таки хочется пожелать всем Х и О не классифицированного, а хаотичного статус-кво в отношениях, когда взаимно одурманенные, они не принимают всерьез никакую науку. Даже эту. Ибо выявились смешные парадоксы науки и молвы…
 
Пустословие
Согласно последним исследованиям английских ученых мужчины и женщины вообще относятся к различным биологическим видам. Так, женские хромосомы ХХ отвечают за общение, интуицию. Мужчины же при хромосомном наборе ХУ этих качеств недобирают.
Автор же больше склоняется к теории равенства полов, которая была изложена еще клинописью на глине, но долго не публиковалась, так как первые слова там были: "Кто расшифрует, тот импотент"!
В чем суть теории? Если женскую О прибавить к набору ХХ, то получим ОХХ. Если мужской Х приложить к ХУ, получим ХХУ. И тогда в обоих наборах окажется по две хромосомы ХХ, и ни о каком видовом различии не может быть и речи!
Иное дело, что многие не понимают: для идеально удачной игры в крестики-нолики бесспорно необходимо не только хромосомное, но и другое соответствие. А если понимают, то все же стесняются начинать игру с инструментальных замеров.
Какие общие рекомендации в этом может дать наука? А – народная молва?
Что касается Х, то данные науки и молвы совпадают. Как правило, высокий мужчина имеет небольшой Х, низкорослый – более внушительный. У тучных господ Х средние или короткие и нередко бывают более толстыми.
У науки нет подходящего объяснения на этот счет. А предание говорит, что когда Всевышний раздавал людям и животным Х, которые висели над головами, то низкорослые могли достать себе более длинные.
Отсюда: "У всякого свой вкус, а осла – ослиный"; "Не гляди в небо, а гляди в ноги"; "Бог то Бог, да и сам не будь плох, – и т. д.
Отсюда появление в 1838 году некоего телеграфного кода, к которому американского художника и изобретателя Сэмюэля Морзе привело одно из наблюдений в общей бане.
Расслабленно лежа на полке, он просто систематизировал хаотично мелькавшие вокруг Х: длинный, длинный, короткий; короткий, длинный, короткий; короткий, короткий, длинный; длинный, длинный, длинный; короткий, короткий, короткий…
И так далее и, в различных сочетаниях, тому подобное (см. полное графическое начертание азбуки Морзе).
А что же относительно О?
Великий Леонардо да Нынче (по свидетельству А. Везалия) в первой заповеди выбирающему жену заклинал "не увлекаться особами с тонкими и длинными ногами, худым тазом, узким задом, сколь привлекательными они бы не были лицом. В постели такая подарит мало радости, зато многого потребует, ибо у нее ненасытная О".
Во второй заповеди ученый предлагал остановить выбор "на жене, крепко сложенной, но ниже среднего роста, с толстенькими ногами и бедрами, широким тазом, у которой должна быть красивая, хорошо развитая О, что позволит легко достать, куда надо, и позаботиться о ее душе".
С другой стороны в народе бытует предание о размерах О, прорубленных топором черта, сидевшего на дне ямы, через которую прыгали женщины. Длинные, прыгая выше, получили маленькие щелочки, а низкорослые – глубокие проруби.
Отсюда: "Одолели черти святое место"; "На крепкий сук – острый топор"; "Большому черту большая и яма"; "Я за порог, а черт поперек"; "И на Машку бывает промашка"; "Скачет баба задом и передом, а дело идет своим чередом". Отсюда слово "просак" (промежность, где ноги теряют свое гордое имя) и фразеологизм "попасть впросак".
Отсюда вполне научная классификация женских ножек на пять наименований в зависимости от рисунка взаимного расположения: нормальные, О-образные, Х-образные, Л-образные, П-образные.
Извечная борьба науки, язычества и религий настолько все перепутала, что приходится с сожалением расстаться с широко распространенными ранее рекомендациями молвы, связывающей размеры Х и О с величиной носа, шириной и длиной ладони, очертаниями рта и т. п.
Помните? "Чем не молодец, если нос с огурец?"; "Рот до ушей, хоть веревочки пришей"; "Не смотри, как рот дерет, смотри, как дело ведет"; "Чужой рот – не свои ворота: не закроешь"; но – "Не тычь носа в чужое просо"!
В то же время, следуя народному обычаю лукавого иносказания, где под обычаями подразумеваются предметы нашего исследования, нельзя не присоединиться к некоторым бесспорным указаниям: "На всякий случай – свой обычай"; "Не гляди на лицо, а гляди на обычай"; "Люблю молодца за обычай"; и – совпадающее с авторским видением утверждение – "Равные обычаи – крепкая любовь".
 
Послесловие
К нашему исследованию органично примыкают результаты последних научных открытий.
Так сегодня многие ученые, серьезно и не очень изучающие мотивы поведения сказочных персонажей, пришли к выводу, что история с голым королем (см. Ганс Христиан Андерсен "Новое платье короля") имела несколько иной уклон и, конечно, конец.
Оказывается – не был король обманут ткачами! Он просто притворился простаком. Да, да, такая притча. Но зачем?
А он уже давно мучительно искал некий способ наглядно продемонстрировать обществу свое нехилое мужское достоинство! Чтобы тем самым укрепить к тому времени пошатнувшийся в народе монарший имидж. Тут и подвернулись эти проходимцы, выдававшие себя за ткачей.
Так что, кто бы что ни говорил о красоте нового платья короля или кто бы ни кричал, что король голый, он, знай себе, вышагивал под роскошным балдахином и радовался, что его (его, а не мошенников!) замысел удался.
Все-все воочию увидели, что король еще мужик, что надо!
И в заключение.
Да простятся исследователю некоторые завиральные идеи, ибо, может же, и к нему приложима народная мудрость: "Обычай бычий, а ум?"!
Тем более, что…
ЧТО, КРОМЕ ШУТОК, ЗНАЮТ КРЕСТИКИ О НОЛИКАХ (и наоборот):
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …!
Правда?
 
Сказочки слепого?
Великим поэтом, но слепым был Гомер: так мастерски воспеть супружескую верность Пенелопы и так неверно!
Мы давно сомневались, с чего бы ей, красивой и умной, быть верной какому-то одному Одиссею, и, наконец, опираясь на свидетельства не столь известных, как Гомер, и совершенно неизвестных исследователей древности, пришли к противоположному мнению. Начать хотя бы с наследственности.
Достоверно никому в Этолии не известно имя той легкомысленной наяды, которая без долгих уговоров приняла в свои текучие объятия изгнанного из Спарты Икария и нарожала ему пять сыновей и одну дочь Пенелопу.
Да и у самого Икария братова жена Леда спуталась с Зевсом, который в образе длинношеего лебедя утолил ее лоно, после чего с плюсом сорока недель родила ту еще штучку – Елену Прекрасную, прозванную за тройные эротации с военными Троянской.
Или сама эта Пенелопа в прошлом. Зрела струеволосая и голубоглазая, как снопик льна, сжатого вместе с васильками. На лакедемонских лугах бегала в мини-платьице за овцами. Однажды перед грозой догнал ее, наклонившуюся в каком-то гроте, один козел и беспрепятственно взял самое дорогое.
Хотя мог бы и купить, и уболтать, и по-иному облапошить, потому что был, на самом деле, богом торговли, краснобайства и обмана Гермесом. Пан родился. Не пан, как в Польше – у кого больше, а – с рогами, хвостом, по пояс в шерсти и на копытах. Страшный, как черт. Настоящий, а не малеванный. Между прочим, до сих пор при живых родителях в беспризорниках числится!
Сунулся, было, к отцу, а тот весь в бегах, только крылышками на ногах зашелестел:
– Козел! – говорит.
Крутанул Пан рогами:
– Сам ты козел, – говорит, – ежели одного сына не мог по-человечески сделать!
Гермес как рассердится!
– Пошел, – кричит, – к матери!
В смысле – к Пенелопе. А той и вовсе на дите наплевать. Она уже иностранца Одиссея окрутила и живет себе на Итаке припеваючи, как порядочная. Потому что благородный сын Лаэрта, не обнаружив в свадебную ночь того, что полагалось бы, ничего в объяснение этого, кроме слез рожалой девки, не мог допроситься и потом всю жизнь о том помалкивал!
Старый Лаэрт отдал новобрачным дворец. Родился Телемах. Троянская война началась. Одиссею повестку принесли. Погнал, было, дуру, что единственный кормилец-одевалец в семье. Призывная комиссия разоблачила. Пришлось идти. Человек предполагает, а бог располагает. Думал Одиссей, что ненадолго, но только через двадцать лет вернулся…
Вернемся и мы – к сомнениям. Пролетели годы. Все уцелевшие герои осады Трои демобилизовались, а об Одиссее ни слуху, ни духу. Во дворце Пенелопы день и ночь толклись женихи – сто восемнадцать душ. Можно поверить, что она была к ним равнодушна? При ее опыте сокрытия даже добрачных связей?
Даже Гомер не мог скрыть, что кое-кому из женихов Пенелопа отдавала предпочтение. Особенно успешно капали ей на мозги Амфином и Антиной. Но замуж она мудро ни за кого не выходила. Именно – мудро, ибо сто восемнадцать есть сто восемнадцать, а не один и тот же каждый день!
О мудрости красноречиво свидетельствует осторожное поведение Пенелопы – спускается в общий зал из укромных верхних комнат в обществе служанок и держится всегда в стороне от толпы гостей.
Ясно – чтобы ни один фаворит опрометчиво не скомпрометировал ее перед другими! С другой стороны, из огромной толпы можно легко и незаметно, по одному, ускользать и восходить на горючее ложе соломенной или всамделишной вдовушки.
И последнее. Старый и слепой Гомер не всегда был стар и слеп. Подробное изображение Итаки в "Одиссее" недвусмысленно свидетельствует о том, что он сам там был. Не Гомер ли первый утешитель Пенелопы после многих ночей ее одинокой ожидации?
Ведь только в этом случае становится понятным сам факт появления в поэме венка похвал сорокалетней невесте, будто сотканного из глубокой благодарности за незабываемые минуты или даже часы запретной любви: "Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос; ложе покинул тогда"…
Но мы не позволим страстному потоку поэзии Гомера поглотить своим великолепием те малые, скрупулезно суммированные крупицы правды, которые заставляют сделать почти непокобелимый вывод: Пенелопа ничем от своих родственниц Елены и Клитемнестры, как и от других сладострастных дочерей Зевса, не отличалась. Миф о ее верности – не более чем миф.
То-то потому пошло выражение – "ткань Пенелопы": что днем целомудрие соткет, то ночью страсть распустит. То-то потому, честь Пенелопову стремясь охранить, пришлось Одиссею с Телемахом всех женихов порешить. Чтобы ни один из ста восемнадцати ни под каким живым видом не проболтался!
 
Театравля
Без комментариев о комментариях театралов
 
Мария Стюарт
Опера на либретто одного из основоположников немецкой классической литературы – о трагедии, которая стала возможна в соседней стране из-за того, что в королевской семье имелись две особы любимого англичанами дамского пола, и каждая не хотела признавать для себя никаких головных уборов, кроме короны.
Вот и оказалось уже в первом акте, что Мария Стюарт отбывает срок за тюремным замком, а ее двоюродная сестрица, тезка нынешней королевы Елизаветы II, щеголяет себе в парадной короне и любит лорда Дудлея. Однако, боясь как за первую, так и за второго, эта Елизавета I фабрикует узнице невинный приговор через отсечение головы.
В краткой аннотации невозможно перечислить всех героев и все разыгранные события, но внимательный зритель отметит, например, красавца, старшего надзирателя Мортимера, влюбившегося в свою зэковку, бывшую шотландскую королеву и католичку, из-за которой он даже покончил и с самим собой.
Отметим также крупный разговор на тюремном свидании в четвертом акте, когда английская королева любезно и интеллигентно обвинила сестру, что вроде она свела со свету своего благоверного потому, что крутила любовь с разными низкими даже музыкантами, а у самой, дескать, полно морщин на морде лица.
На что Мария уперла руки в боки и уже не так чтобы прилично аттестовала сестренку золотушной безотцовщиной, подкинутой дяде Хенио, и далее – особой не только сморщенной, но и будто бы кривой на все задние ноги, как хомут рыжей кобылы. И как была в ажиотаже и обмороке хлопнулась прямо на пол.
Далее пересказывать, пожалуй, не следует, потому что, наверно, будущий зритель уже сам заинтересовался узнать, чем эта тюремно-семейная трагедия, описанная двести лет назад, кончилась, и придет посмотреть на это своими глазами. И, как говорится, добро пожаловать!
 
Муха-Цокотуха
Мастера оперной сцены вводят нас в атмосферу пиршества, которое затеяно героиней произведения Мухой, по прозванию Цокотуха, не сумевшей побороть в сознании, на первый взгляд, безобидный пережиток прошлого – "обмывать" всякое даже копеечное приобретение ("Муха шла, шла, шла, и копеечку нашла!").
И это едва не кончилось трагически: "Вдруг какой-то старичок Паучок нашу Муху в уголок поволок, – хочет бедную убить, – Цокотуху погубить!"
Следуя за поворотами событий, зритель проникается гражданским чувством нетерпимости к проявлениям рыночной морали – "моя хата с краю".
Красноречиво и характерно иносказание: "А кузнечик, а кузнечик, ну, совсем, как человечек, скок, скок, скок, скок за кусток, под мосток и молчок!"
Однако не такие "человечки" всегда определяли лицо современной молодежи. Мы становимся свидетелями подвига подоспевшего маленького, но мужественного Комарика: "Слава, слава Комару – победителю!"
И хотя, может, чаще, чем хотелось бы следует наше искусство заморскому приему "хэппи энда", тем не менее, хочется вместе с действующими лицами героической эпопеи порадоваться заключительным аккордам, исполненным в мажорном ключе с каким-то жизнеутверждающим поворотом: "Веселится народ – Муха замуж идет за лихого, удалого, молодого Комара!"
 
Макбет
Задача театральной критики – предостеречь против складывающегося после первого просмотра зрительского мнения об этой трагедии, будто разыгралась она исключительно из-за желания некой леди Макбет по воскресеньям крутиться в короне у соседок под окнами и в остальное время жить на королевскую зарплату, хотя ее муж как военнослужащий высшего комсостава и так имел солидный оклад.
Конечно, это из-за нее главный герой оперы садовым ножом старого короля прикончил и спящим солдатам тоже резню устроил, генеральшу, жену товарища, с четырьмя детьми отравил до смерти. Но суть-то не в этом!
Оркестровка и вокал, прежде всего, образно и конкретно внушают зрителю мысль о вреде алкоголизма. Ведь если бы король не был после приема "Посольской" в лежку хорошим, разве бы он не услышал, что Макбет к нему с режущим инструментом приближается?
Ведь если бы солдаты тоже не приняли столько спиртного за благополучшее на посту и за здоровье после дежурства, разве бы они оказались невинными жертвами происков хотя бы и очень хитрой леди? То-то что нет бы!
К подобному антиалкогольному выводу и хотел склонить зрителя крупнейший гуманист эпохи позднего возрождения Уильям Шекспир. Чрезвычайно поучительно, что трезво все оценивающий зритель более четырехсот лет кричит ему за это "бис" и "браво".
 
Курочка Ряба
Легкая, изящная, на первый взгляд, опера открывает внимательному зрителю важные психологические категории, впрямую затрагивая проблемы любви, морали, долга, если хотите – саму суть семейных отношений на современном этапе.
"Жили-были дед и баба. Была у них курочка Ряба. Снесла курочка яичко, не простое – золотое. Дед бил, бил – не разбил. Баба била, била – не разбила"… 989 проб произвели. И задается заинтригованный зритель простым, но неизвестно в какие глубины уходящим вопросом: "Зачем они били золотое яичко, зачем?"
"Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось. Плачет дед, плачет баба"… И новый вопрос: "Если и сами били, то почему плачут?"
И посещают каждого мучительные размышления о том времени в жизни, когда бьются золотые яйца. И как прозрение: золотое яичко – это любовь! Вот и бьют свою любовь и плачут мужчина и женщина из-за какой-то курв… курочки Рябы.
А мышка? Серая шепотливая сплетня?
А курочка Ряба? Их дальнейшая судьба?
А простое яичко? Долг перед обществом? А может быть, просто привычка?
И захватывают зрителя непринужденность ассоциаций и непосредственный тон, и манера намечать лишь абрис мысли – несколькими штрихами, как писал Р. М. Рыльке: "Прикоснуться, пометить, не больше"…
 
Гамлет
Эта великая сценическая трагедия человека, исполненного внутренних противоречий и сомнений, более четырех веков убедительно показывает, что высокая смертность в старину косвенно укрепляла семейные узы.
Не секрет, что нынешняя продолжительность жизни в семьдесят и более лет, предполагая и длительное супружество, никак не способствует его сохранности. Ибо далеко не каждый в состоянии психологически выдержать примерно полвека рутинного общения с одной душой и телом. Семьи рушатся, супруги разводятся все чаще.
Во времена же У. Шекспира браки были более кратковременны. Голод, болезни, гибель в сражениях и междоусобицах так часто разбивали семью, что если кто и доживал до семидесяти, то за плечами у него было три или четыре крепеньких брака, не подтачиваемых тоской однообразия.
Яркий образчик семейной жизни в шестнадцатом веке и являет опера "Гамлет". Например, прежде чем падает занавес в конце вполне обыкновенной II сцены из V акта, королева умирает от яда, Гамлет и Лаэрт приканчиваю друг друга взаимно, и у Гамлета еще выкраивается чуток времени, чтобы перед смертью заколоть короля.
Раньше можно было уже увидеть похороны Офелии, теперь добавляется известие о казни Розенкранца и Гильденстерна. Британский посол остается на сцене почти один и растерянно оглядывается, не зная, кому вручить верительные грамоты: "Печальная картина, и вести наши сильно запоздали"!
Нельзя с ним не согласиться. Как и с великой искренностью каждого супруга в старину, оплакавшего жену или мужа и вновь произносящего кому-то: "Пока смерть нас не разлучит"…
Вот и выходит, что чем чаще звучали эти слова, тем крепче были семейные узы в промежутках. Прозвучали бы они и на свадьбе Гамлета, если бы дело до нее дошло, но трагедия есть трагедия…
 
Сказка о рыбаке и рыбке
В произведении исследуется широко распространенное у нас явление общественной жизни – emancipation de la femme. Рассматривается солидный временной срез – тридцать лет и три года, когда "жил старик со своею старухой у самого синего моря".
Общий сценический фон – перевернувшийся современный порядок жизни, когда женщина пытается играть роль мужчины, а мужчина исхитряется не играть никакой роли вообще – всю жизнь за спиной старухи просидел, больше выдолбанного корыта не нажил!
Показано энергичное начало самоутверждения emancipee: "Старика старуха забранила: "Дурачина ты, простофиля! Не умел ты взять выкупа с рыбки! Хоть бы взял ты с нее корыто, наше-то совсем раскололось".
Далее зритель следит за развитием процесса: "Воротись, дурачина, ты к рыбке"… "Воротись, поклонися рыбке"… – и еще два раза – "Воротись, поклонися рыбке"… – и вместе с постановщиками приходит к единственно логичному выводу.
Безудержный поток эмансипированно неограниченных "не хочу быть… хочу быть" (сколько тому примеров может вспомнить всякий зритель и не зритель!) приводит к осознанию бессмысленности эмансипации женщин даже для них самих, хотя "старик не осмелился перечить, не дерзнул поперек слова молвить".
Но как раз упомянутый старик в финале окончательно утверждает нас в этом: "Глядь: опять перед ним землянка; на пороге сидит его старуха, а перед нею разбитое корыто"!
 
Травиата
Одно из двух написанных крупнейшим композитором-реалистом Джузеппе Верди в то холодное лето 1853-го года оперных произведений, в котором он правдиво показал зрителям, как душевный конфликт при благоприятных условиях воплощается в туберкулез легких, и даже со смертельным исходом.
Там сначала все живут пропиваючи, закусывают, танцуют, а Альфред и Травиата в любви объясняются, хотя не натурально на словах там или на красноречивых взглядах, а все пением.
Вдруг Альфредов папа тоже этаким забористым голосом запевает, мол, чего это ты забыл свой милый край. И всю их любовь и даже будущий брак вполне успешно сплеча разрубает и расстраивает.
Альфред тогда с расстройства заправляется алкогольными напитками по самый верхний клапан и обкладывает эту свою Травиату на чем свет стоит ариями, а по-простому сказать, непечатными словами.
– Ты, – поет, – такая-сякая шумел-камышевка, и вообще, и деревья с тобой гнуть никак не желаю!
Травиата – в слезы, а потом и вовсе в чахотку отпадает. Конечно, врача вызывают. Который ни ей рецепта, ни ей больничного, а прямо так и отпевает:
– Спокойно, – заливается, – конечно, я полечу, но болезнь настолько опасная, что от нее не улетишь, и непременно окончится смертью.
Тут Альфред Травиату просит, его папа, уже даже на свадьбу согласный, просит, а она ни в какую:
– Ах, оставьте, – свои "ля-ля" вытягивает, – нет моих сил, должна вскорости протянуть все ноги.
И в полном согласии с врачебным анамнезом и заключением такая вся из себя поющая отходит.
А зрители, каждый раз, своими глазами убедившись в торжестве замысла великого композитора, долго перед своим уже уходом аплодируют. Во всех театрах всех стран и народов на протяжении последних ста пятидесяти лет, а то и больше.
Слезо-смеховедение
Принимаю тебя, неудача,
И удача, тебе мой привет!
В заколдованной области плача,
В тайне смеха – позорного нет! А. Блок
1.
Мир чувств подчинен двум антагонистическим, но взаимодополняющим силам, которые называются Слезы и Смех. И нет в этом мире ничего, что не было бы либо СЛ, либо СМ.
2.
СЛ и СМ есть два полюса бесконечности жизни.
3.
СЛ и СМ рождаются бесконечно и постоянно из бесконечного пространства и времени.
4.
СЛ – центробежны, СМ – центростремителен. Все есть СМ в центре и СЛ – на периферии.
5.
СЛ – женские, вода, холод, тишина, темнота… СМ – мужской, огонь, тепло, звук, свет…
6.
Нет ничего полностью СЛ или СМ. Все относительно.
7.
СЛ вытесняют СМ. СМ вытесняет СЛ. Все состоит из СЛ и СМ в различных, постоянно меняющихся соотношениях.
8.
Сильные СЛ рождают СМ. Сильный СМ рождает СЛ.
9.
Взаимная привлекательность объектов чувств прямо пропорциональна различию в них СЛ и СМ.
10.
Отталкивание двух СЛ или двух СМ находится в обратно пропорциональной зависимости от разницы их сил СЛ или СМ.
 
Почему
"В начале бе слово и слово бе Бог"…Вот – сло-ово бе-е Бо-ог! И книга – храм этого Бога?
Почему бы не верить в Бога, не любить Божий храм? Но…
Почему умные, глупые, смешные и занудные слова перетасованы в переплетах, как четыре масти?
Почему страницы кишат опечатками?
Почему строки скользят ровно, не дрожат, не воют, не цветут, не спят, не летают, не хохочут, не смердят, не жуют, не свистят, не пенятся, не смеркаются, не дохнут, никого не любят, ничего, кроме вранья, не умеют?
Почему главные предложения скрывают свою бездарность за придаточными, вводными?
Почему нежные слова, как голубые звездочки, не мерцают, а жестокие – не лязгают сталью?
Почему меж слов нет знаков любви, ненависти, красоты, голода, безразличия, опьянения, доброты, других чувственных вместо горбатых "?" и возбужденных "!"?
Почему меж строк угадывается такая абракадабра всмятку, которая не делает чести ни одному ничего не читающему негодяю?
Почему?..
Н е с в я щ е н н о е п и с а н и е
I
Рулевые
С пеленок в будущее глядя,
Навечно бюсты возлюбя,
Трудились плохо мы – на дядю,
Но жили лучше – для себя!
И было "все для человека"
В стране, "прославленной в веках".
И были праздники. И млеко
Текло в кисельных берегах!
И как не совестно при мысли,
Что так ругаем в с е х вождей?
Ведь легче нам жилось при лысых,
При волосатых – тяжелей...
 
¡
Историю вершат моменты,
Когда свергают монументы?
 
¡
Закон российский, как натянутый канат.
Наткнувшись на него, пойдет ли кто назад?
Кто незаметен, – под канатом прошмыгнет,
А кто повыше... – через все перешагнет!
 
¡
Нынче взятки
Чем не гладки?
Что разборки
Очень горьки?
В чем чины
Сплочены:
– Раз берем –
Разберем!
 
¡
А казались демократы простачками
С этакими чистенькими ручками...
Ветви власти сделали сучкáми.
Оказались, по-простому, сýчками!
Страна
Китайско-финская граница?..
Россия держится царицей,
Упрямо брезгуя трудиться
И просто что-нибудь уметь.
Увы, не удержала трона.
Она, как мировое лоно –
И кто попало лез и м е т ь!
 
@
К россу немец лез, финн, галл.
Каждый выпросил фингал!
 
@
Пришли татары, вздумали орать:
– Эй, нас орда!.. А русские: "Нас рать!"
 
@
Была честь царева,
Пространство Рублева.
Есть царство мамона,
Рублевая зона...
 
@
Русь покуда не посуда...
Самобитный светит путь.
Перебьется как-нибудь!
 
@
Что такое – демократия?
Может, всем за-дело-братие?
 
@
Слыла страна читающей,
Была самодовлеющей,
А стала все считающей,
По стаищам балдеющей...
 
@
Угрожавший Западу кулак
Реформаторы разжали так,
Что уже не год он, не другой
Кажется протянутой рукой!
 
@
Сомнений червь, увы, не скоро
Источит яблоко раздора!
 
@
Колеблемся в позе шпагата:
Грозить ли вступающим в НАТО,
Самим ли вступить? Если – раз
И быстро, как может спецназ?
 
@
В заплыве по жизни раздельным стал труд:
Одни загребают, другие гребут...
 
@
Жив национальный дух!.. –
Пробежал об этом слух
И повергнул многих в шок,
Тех, услышавших – "душок"!
...Многие "российский"
Слышат, как "расистский".
Чтобы слово "россияне"
Означало б – "рассеянье"!
 
@
ГосуДарственная, в общем-то, граница
В госПродажную успела превратиться...
 
@
Русские – сверхсексуальная нация:
Нас каждый день раздевает инфляция!
 
@
– Живем, как в бане!
– Все, мол, без утайки?
– И голы, босы, и в округе – шайки!
 
@
– Зачем орел двуглавый стал гербом?
– Россию не понять одним умом!
 
@
Хоть широка моя страна,
Хоть глубоко сидит в офсайде,
Не посылаю ближних на...
И вы меня не посылайте!
 
@
Свято право нации...
На галлюцинации!
 
@
Эта страсть митинговая –
Первобытно не новая.
Поплакатная, устная –
Отражение чувства ли?
И мышление стадное –
Вряд кому-либо надное.
 
@
Мне никогда не верили в верхах.
И дело не в лирических стихах,
Не в ироническом искусстве,
А в том, что между нами бруствер
Державной слепошарости систем
К самостоятельным фигурам, к тем,
Кто не примкнул к надменной касте,
Умея все, не служит власти.
Сам по себе. На радость, не за страх.
Им никогда не верили в верхах.
 
@
Поживете с наше вы,
Тоже скажете: увы!
 
@
Свобода! Никого – ни впереди, ни сзади:
Идет своим путем Россия... Христа ради.
 
@
Суд потомков –
Суть в потемках?
 
Вернисаж (фр. – лакировка)
На поле лубочном немецкие трупы,
А наши солдаты стоят посредине…
– Где ж наши убитые? – бабушка тупо.
Ей дедушка остро: "На ихней картине!"
Пенсионервное
Имел достаток, мир, страну…
Да хоть награды те же!
Имеет нынче лишь жену,
И то все реже, реже...
 
H
Уйти б, начхав на суету,
Поддавшись смертному обману,
Когда и жить невмоготу,
И умереть не по карману!
 
H
Кладбищенская свечка режется на части,
Не по карману людям целая свеча...
Что, воровать? Все растащили власти!
Вот умирает больше, чем родится...
Ужели склонны с этим примириться
И дальше прозябать? А кровь так горяча...
 
II
Первые выборы
Ева пред Адамом, а не за глаза,
Выбор предлагала: "Хочешь "за", так "за"!
Если ты не "против" – плод запретный дам..."
"Что тут будешь делать?.." – выбрал "за" Адам.
 
J
– За кого бы, право? –
Адаму – Ева.
– За мужское право –
Ходить налево!
Застолье
Пили добры молодцы,
Пили красны девицы.
Стали красны молодцы,
Стали добры девицы.
О женихе
– Недоумение таю,
Душа полна тревоги:
Он руку лишь просил мою,
А обнимает... ноги!
Откровенности
– Вы очень, девушка, красивы!
– Я не могу того ж сказать о вас.
– Наверно, просто вы не лживы,
А то смогли б сказать... как я сейчас!
 
H
– Какие формы! – он к ней с обожанием.
– Что формы, что? С каким ты содержанием?
 
H
Когда, флиртовать начиная,
Лишь мысленно кайфы ловлю,
"Люблю ли тебя я, не знаю,
Но кажется мне, что люблю".
Казалось вчера, между прочим,
А нынче не кажется мне:
Ты в браке не нравилась очень,
Сегодня убрать можно "не".
 
H
– Да что б они без женщин делали, мужчины?
– Да жрали бы себе в Эдеме апельсины!
 
H
Были уступчивы в дружной семье:
Он ей – на деле, она – лишь в уме!
 
H
– Уступи, – сказал жене я.
– Уступает, кто умнее!..
 
H
Муж изменил жене, ему ль жена,
Когда пойдут об этом слухи,
Она из мухи сделает слона,
Тогда как он... слона из мухи!
 
H
Все у жены прекрасно с мужем.
Что может этого быть хуже?
До или после свадьбы?
Понятно и ежу, когда учиться
Держать жену в ежовых рукавицах!
Евансипация
Когда-то было честь по чести:
Адаму – пашня, пряжа – Еве.
Придут сегодня с пашни вместе –
Она прядет, а он в постели...
Сатанинское
Так искушал нечистый Еву:
– Решись... от яблочка куснуть!
Попробуй раз! Потом все время
Начнет на кислое тянуть!
Женалогично?
– Милый, сад полить пора!
– Там же льет, как из ведра.
Дождь идет четвертый день...
– Ну и что? Ты плащ надень!
Головошеее
Есть очень давние слова,
И есть другие – посвежее.
Из первых: муж, он голова.
А из вторых: жена-то шея!
Новая заповедь
"Не пожелайте ближним своих жен!" –
Глубинный смысл правдиво искажен?
На взгляд ГАИ + СПИД
С иной беспутной бабой
И на печи ухабы...
 
p
Односторонняя любовь несчастна,
Но днем и ночью безопасна!
Как в электроцепях
Источников сверхнапряжений – не счесть.
В цепях Гименея – не теща, так тесть...
Поровну
Их семейная жизнь двуедина,
Разрешен "гармонично" вопрос:
Сколько выпито водки мужчиной,
Столько пролито женщиной слез.
Браки
Стройку здания возьми –
Брак не строят по заказу.
А строительство семьи
Называют б р а к о м сразу!
♂♀
Замужество?
Причудливый мираж:
Дворцы, фонтаны и верблюды...
Дворцы падут за этажом этаж,
Исчезнут струи и запруды.
Реализуется из всех причуд
Один уздой обманутый верблюд!
♂♀
Не первый брак уж тем хорош,
Что – чур, на новенького в страсти!
Не достает чего-то, все ж...
Быть может, глупой веры в счастье?
♂♀
Дороги брака не равны:
С женитьбы – общий путь один,
С развода – вольный господин,
На все четыре стороны!
Осчастливщик
Пусть моралисты в пух пушат,
Но он ответ им точный вывел:
- Всех, на которых был женат,
Хоть раза два, но осчастливил:
Когда на свадьбу звал народ,
И – соглашаясь на развод!
В атмосфере любви
Семь дочек воспитала мать,
Их приобщая к творчеству:
Не только каждой – имя дать, –
Придумывали отчества!
Диалогики
– Вы единственный, поверьте...
- Это тысячному врешь...
– Буду вам верна до смерти...
- Если нынче же умрешь...
 
[
– О нескольких еще вещах мне нужен твой совет.
– Жена, о тех, которых у тебя пока что нет?..
 
[
– Мне купить не смог
И двух пар сапог...
Еле вставил слово:
– Ты же не корова!
 
[
– !
– ?
– !!
– ??
– !!!
– ???
– "..." ...
– "...", "..." ...
– .
– .
Слова Брижит Бардо – дрожит бедро –
но все и те ли?..
Мир тесен –
Встретимся в одной постели!
 
¸
Не стесняйтесь так, на дармовщину
Показаться доктору нагой.
Уверяю, что и врач – мужчина
Точно, как любой другой!
Бывальцы
Жил-был. И жила-была.
Жила-была мила была,
Жил-был ей был утехой.
Потом, подлец, уехал...
 
Он сверхгерой, она сподвижница.
Она капель, он сталагмит.
Он падок лишь на все, что движется,
Она – на то лишь, что стоит!
 
- Ей руку, сердце! – с пылким видом.
- Подумай, – станешь инвалидом!
 
Нежно друг о друге беспокоясь,
Не могли открыться до с и х п о р.
Лишь до с и х она, и он по пояс.
А хотели ниже – шли н а д в о р!
 
– Тычешь в бок!.. – сдалась невеста, –
С в о е г о не знаешь м е с т а?
 
Несовершенен половой язык:
Так если состоятелен мужик,
Твердят – по нем все бабы сохнут,
Хоть знают, – где-то в чем-то – мокнут!
 
Бегать Ей за Ним? Вы что? Неловко.
Видано ль: за мышью – мышеловка?
 
Одна похвастала сама:
- В меня влюблялись без ума!..
Но долго думала потом
О тех, которые – с умом.
 
Возле моря, загорая,
Потеряла честь,
И лежит себе. Вторая
Где-то дома есть?
 
"Д" утратив, ты лишь ЕВА,
То есть женщина, не ДЕВА.
 
В среду он на Люде,
В пятницу – на Лизе,
То ли лизоблюдит,
То ли блюдолизит.
 
Дамское мужество –
Дать до замужества?
 
– Рано родила? – икнула постно, –
Просто свадьбу мы сыграли поздно!
 
Взял насильно. Скромненького вида,
Глянула, выскальзывая в дверь:
–У тебя есть справка, что нет СПИДа?
– Где-то есть...
– Порви ее теперь!
 
В Акте та же двуединость,
Как в искусствах всех:
Формой радует Невинность,
Содержаньем – Грех!
 
Б у к в а л ь н о любит Габриэль:
Стать буквой "Г", лечь буквой "Л"!
 
Стояла в лоджии, облокотясь о борт,
Бледна, как будто бы перенесла аборт,
С лицом прекрасным, словно благородный камень,
С глубоким декольте и тонкими руками.
Какое счастье, что богиню красоты
Увел от мужа первого не я, а ты!
 
- Надо, надо, – ела, ела...
Надоела, надоела!
 
Люби закон любви простой:
В минуты близости – постой,
Не говори про развитой
И не ссылайся на застой –
На личном в к л а д е молча стой!
 
Зовут жену у человека – половина...
Потрешь – засветится... как лампа Аладина?
Лишь меру соблюдай: не выпустить бы джинна!
 
Как улыбнулась ты во сне!
Ежу понятно, что не мне!
 
– Твоя рыдала с криками: "Урод!" –
Ты ночью с нею плохо обошелся?
– По-моему, совсем наоборот –
Прекрасно без нее я обошелся!
 
Таких уже полным-полно,
Когда не Он, Она, – Оно!
 
Неспроста молчат супруги –
Есть сказать, что друг о друге!
 
Баба задом и передом –
Он храпит своим чередом.
Та не прочь бы того,
Но того у него –
Ни ладошка, ни кукиш,
Ничего-то не купишь,
А, купив, не облупишь!
 
От рук отбился, но от ног...
От обнаженских – нет, не смог!
 
Чудачка, утром прошептала,
Губами плямкая едва:
– Здесь очень много, дайте мало,
Не три червонца, только два.
- Возьми все три! – сказал я строго,
На все четыре отлюбя. –
По справедливости не много:
Один притыришь для себя!
 
С предоплатой –
Хоть за хатой!
 
– И м е т ь молодую? Себя пожалей!
Меня будет легче... Ведь я п о ж и л е й!
 
Сутенер, беря оброк,
Проявил пороковедность:
"Помни – бедность не порок,
Твой порок – не бедность!"
 
Отшумел нашей страсти падун-водопад.
– Все, прощай! – я любимой сказал невпопад,
Потому что, заплакав, спросила она:
– Почему не "до завтра"? Узнала жена?
– Да. Кричит: "Что, шнурки у меня, а не нервы?
Чтобы не было в доме ноги этой стервы!"
– Мне нельзя приходить, а Маруське так можно?
(Я напрягся, как шприц для укола подкожно...)
И другие все ходят, все крутятся тут!..
Взял я в руки себя: "Приговор женин крут:
"Пусть те ходят – рябые, с прыщами на лбу,
А красивую эту – видала в гробу!"...
 
Хулио Наглесиос...
– Правда, в женском дуэте сложилось – "Тату"?
– И в мужском "Тоттого" тоже люди в ладу!
– А Иглесиос? Ищет свое втихомолку?
– С Толкуновой в дуэте он – "Хулио Толку"!
– Пел в Москве лишь пол-Маккартни
Лучше, чем все наши парни...
– А Моча-на-повороте?
– Появился, слава Богу,
Там, где пел на мрачной ноте
Молдаванин Слава Богу.
– Как Мрачнело Настрояни?
– Нет, в кино не обезьянил!
 
– Ах, батя, долго ль до греха? –
Сначала ахала сноха...
 
Снятся тихенькой Наталии
Сексуальные баталии...
Как мужские гениталии
Обстреляли ниже талии,
Как рванулась, полуголая,
В героический... стриптиз:
Прочь бикини – через голову,
А бюстгальтер – через низ...
 
Говорят две феминистки:
– Не купить ли две сосиски?
– Две – не хватит...
– Неужели?
– Лучше три... –
Одну бы съели!
 
– Что год – ребеночек. Беда!
Что делать?
– Лишь одно осталось –
Не спать с супругом года два.
– Не помогает. Я пыталась!
 
Барменше пел пташечкой.
Глянул сверху вниз.
По коленной чашечке
Оценил сервиз.
Быстро? Всю фарфоровость?
А платил за скорость-то?
 
О справедливости забудь, оставь потуги
И м е т ь жену любовника своей супруги!
 
Вы не спите?.. Не хотите?..
Не дают?..
Что, дают,
И не хотите?!
 
За домом голубые ели...
С чего их люди невзлюбили?
Ведь г о л у б ы е просто е л и,
Ну, может, чуточку и п и л и.
 
Все может быть,
Все может статься,
Любая может поломаться,
Помучив, прежде чем любить,
Но не хотеть? Не может быть!
 
– Я задержусь, жена. – "Надолго?"
– До рассвета...
– Могу ли точно я рассчитывать на это?
 
Не подавайте SOS-стояния,
Когда бывают состояния
Досадных трудностей стояния.
Расслабьтесь и без настояния
Оставьте противостояние,
Побудьте с Ней на расстоянии.
Ни власть, ни благосостояние,
Лишь это миросостояние
Воротит Ваше достояние
Вновь к состоянию стояния.
Не подавайте SOS-стояния!
 
Он ей понравился с первого слова –
С первого слова... до первого взгляда.
Он полюбил ее с первого взгляда –
С первого взгляда... до первого слова!
 
Любовь – это сказка. А брачный венец?
Когда – тут и сказочке этой конец!
 
– Жалко: молодость ушла
Безвозвратно?
– Больше жалко, что была
Безразвратна!
 
М у д р о с л о в и е Т в о р и в ш и х
О Творчестве
 
&
Бог всю тварь сотворил словом. Аввакум
&
Поэзия – наиболее всеобъемлющее из всех искусств.
Нельзя создать ничего великого ни в литературе, ни в чем-либо вообще, если не испытывать счастья, создавая это. Г. Маркес
&
Если не пишется, то мучайся этим обстоятельством обязательно, потому что эти мучения и есть первые позывные к будущей работе. В. Розов
&
Всякий поэт будет, в конце концов, оцениваться по тому, чего стоил он как критик (свой собственный).
Вдохновение – не лучшее состояние для того, чтобы писать стихи.
Поэзия есть ни что иное, как литература, сведенная к самой сути ее активного начала.
Высшей вещью мира и оправданием его бытия была и не могла не быть книга. П. Валери
&
Поэт... должен быть вне возраста – в состоянии вечной молодости. В. Амлинский
&
Надо рассчитывать грузоподъемность стиха. И чем выше хочешь взлететь в поэзии, тем меньше в стихе должно быть балласта. Л. Озеров
&
Перед судом логических законов тождества всякая метафора... является логической ошибкой... Логическая точка зрения неприменима к художественному произведению. В. Жирмунский
&
Я и не мыслю себе писателя, прозаика прежде всего, который бы не переживал глубокие внутренние потрясения, вследствие которых он и начинает писать и делается писателем. О. Михайлов
&
О чем писать? Но если нет
На то не наша воля! Ни радости, ни горя,
Тобой одним Тогда не мни,
Не будет мир воспет! Что звонко запоешь,
Ты тему моря взял Любая тема –
И тему поля, Поля или моря,
А тему гор И тема гор –
Другой возьмет поэт! Все это будет ложь. Н. Рубцов
&
Поэты... "видят" не столько созданные ими стихи, сколько то свое творческое состояние, которое их породило.
...поэтический мир. С т и х и теряют свое значение и умирают вне связи с породившими их явлениями реальной жизни; между тем, п о э з и я живет собственной энергией и – потенциально – бессмертна. В. Кожинов
& Поэзия – это высшее проявление жизни…
Есть тяжелые моменты
В жизни творческих людей:
Пожилые импотенты
Ищут опытных блядей. М. Дудин
&
Гремушка занимает детей прежде циркуля: стихи, как лесть слуху, сносны даже самые посредственные; но слог прозы требует не только знания грамматики языка, но и грамматики разума. А. Бестужев-Марлинский
&
Как жаль, что я не стал литератором! А вся беда в том, что я оказался слишком душевно здоровым. Между тем, литература – это скрещенье двух душевных заболеваний: таланта и графомании... Для меня сидеть и писать – мука мученическая! В эти минуты я, совершенно здоровый человек, завидую своим друзьям-поэтам – людям абсолютно счастливым и безнадежно больным. З. Гердт
&
Все вдохновение состоит в том, чтобы ежедневно в один и тот же час садиться за работу. Флобер
&
Слово – палитра писателя. Водой еще никто картин не писал. В. Лебедев
&
Природа – писательница, и, надобно сознаться, плохая, ибо ее лучшее творение – это человек.
Многие юноши поступают с предметом своей любви совершенно так, как многие писатели – с Гомером: они открывают красоты там, где их никто не видит, и не видят тех, которые действительно существуют. Сафир
&
Настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики. Е. Замятин
&
Искусство ничего не должно отображать. Это, прежде всего – обращение к той иррациональной сущности человека, которая и есть его собственное Я. Академик Н. Моисеев
&
В большинстве своем люди часто пишут лишь по воспоминаниям о своей молодости, поэтому их новые вещи становятся неискренним имитированием ранних работ. Бывает и так, что они оставляют мир чувств и опыта в стороне вообще, и их поэзия становится исключительно "головной", исполненной пустой и тщетной виртуозности.
Но есть еще одно худшее искушение: это возможность стать признанным общественным лицом с одним лишь только общественным, а не художественным бытием – этакой вешалкой, на которой висят награды и прочие знаки отличия. Стать человеком, который делает, говорит и даже мыслит и чувствует только так и только то, что ожидает от него публика. Т. Элиот
&
Биография, даже чрезвычайно насыщенная захватывающими воображение событиями, к литературе имеет отношение чрезвычайно отдаленное.
Если что и роднит в конце концов поэзию с жизнью, так это то, что и в поэзии выбор средств важнее, чем цель, которую человек провозглашает. И. Бродский
&
Искусство быть скучным – это сказать все. Вольтер
&
Проза – это когда болит душа за что-то свое, очерк – это когда начинает болеть душа за конкретного, живого человека... Очерк – это все-таки воссоздание образа реально живущего человека, проза – это рождение вымышленного образа. Г. Баженов
&
Человек все так же, как и прежде, зиждется на трех китах: инстинкте самосохранения, инстинкте продления рода и потребности в освещении этих двух основополагающих инстинктов высшим духовным смыслом. А. Курчаткин
&
Говоря словами Достоевского, мне всегда больше нравилось думать о моих будущих произведениях и мечтать о том времени, когда они будут написаны, чем писать их. Л. Промет
&
Если в условиях какого-либо таланта нет способности изображать п р а в д у, то это ведь и не талант, а так – свиристелка, о которой не стоит говорить. А. Эртель
&
И вспомни, что мы еще счастливее других, что нам дана способность воплощать себя в творчестве и даже после прекращения собственного бытия продолжаться в других существованиях вместе со всей нашей болью, радостью, бедой, любовью, счастьем и несчастьем. Ничего выше этого на земле нет. Л. Первомайский
&
Проза – это слова в наилучшем порядке. Поэзия – это наилучшие слова в наилучшем порядке. С. Колридж
&
Талант – это количество. Ж. Ренар
&
Стихами легко рассказывается именно то, чего не уловишь прозой... Едва очерченная и замеченная форма, чуть слышный звук, не совсем пробужденное чувство – еще не мысль... В прозе просто совестно повторять этот лепет сердца и шепот фантазии. А. Герцен
&
Произведения говорят многим: темами, положениями, сюжетами, героями. Но больше всего говорят они присутствием содержащегося в них искусства...
Испытал приближение того, что называется вдохновением. Соотношение сил, управляющих творчеством, как бы становится на голову. Первенство получает не человек и состояние его души, которому он ищет выражения, а язык, которым он хочет его выразить. Язык, родина и вместилище красоты и смысла, сам начинает думать и говорить за человека и весь становится музыкой, не в отношении внешне слухового звучания, но в отношении стремительности и могущества своего внутреннего течения. Тогда... льющаяся речь сама, силой своих законов создает по пути, мимоходом, размер и рифму, и тысячи других форм и образований еще более важных, но до сих пор неузнанных, неучтенных, неназванных…
Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести...
 
Давай ронять слова, Как сад – янтарь и цедру,
Рассеянно и щедро,
Едва, едва, едва... Б. Пастернак
 
&
Дар выражать и чувства, и мысли давно подчинен строгой науке... Но само изучение правил, беспрестанное и упорное наблюдение изящных образцов – недостаточно. Надобно, чтобы вся жизнь, все тайные помышления, все пристрастия клонились к одному предмету, и сей предмет должен быть искусство. Поэзия, осмелюсь сказать, требует всего человека. Я желаю, пускай назовут странным мое желание! Желаю, чтобы поэту предписали особенный образ жизни, пиитическую диету; одним словом, чтобы сделали науку из жизни стихотворца... Первое правило сей науки должно быть: живи, как пишешь, и пиши, как живешь. К. Батюшков
&
Только в сфере искусства человечество способно воспарить над своими поражениями и несоответствиями... Слава искусства – единственно подлинная и полностью достигнутая слава, которая нам еще осталась. Дж. Уэйн
&
Писатель не нуждается в экономической свободе. Все, в чем он нуждается, это карандаш и немного бумаги. Я никогда не верил в творчество, которое начинается, когда есть свободные деньги. Хороший писатель никогда не зависит от обстоятельств. У хорошего писателя нет времени беспокоиться об успехе или о богатстве. У. Фолкнер
&
И. Сельвинский... горячо убеждал меня в том, что каждый поэт, если это поэт, а не ремесленник, есть индивидуальность, и редактировать другого поэта с другим видением мира и другой системой образов он не вправе. А. Волков
&
Я не хочу, чтобы из моих стихотворений извлекали биографические данные. Одно дело – лирическое настроение, другое – сознательная воля поэта. Г. Гейне
&
Искусство призвано "раскрывать истину в чувственной форме". Гегель
&
Самые прекрасные стихи – те, что еще не написаны. Э. Аранкур
&
Я все же думаю, что... определенность манеры, позволяющая идентифицировать поэта по строфе или даже по строке, представляет собой достоинство поэзии тех авторов, которые к этому склонны... Мне же больше нравится, когда "единицей творчества", как у Пушкина, бывает стихотворение: у каждого стихотворения – свой закон, своя стилистика.
Было бы хорошо... остаться равнодушным к неминуемым обвинениям в отсутствии "клейма". Для "клейма" найдется другое место, поважней, чем стихи. В конце концов, человек – это стиль: человек, а не его литературная продукция. Дм. Сухарев
& От слов своих бывал я огорченным,
Бывал я рад словам неизреченным. А.-А.-Д. Рудаки
&
Поэзия есть всюду – кроме стихов плохих поэтов. П. Клодель
&
О, если б без слова сказаться душой было можно. Н. Фет
&
Вдохновение поэта – это чувство беспредельной власти над словом.
Труд – это альфа и омега всей жизни поэта в искусстве. И. Сельвинский
&
Всякая трудность, сдерживание себя для писателя грех. Хоть он за это и отвечает, он обязан говорить то, что на самом деле думает. Э. Канетти
&
Цензура печатаемого принадлежит обществу, оно дает сочинителю венец или употребит листы на обертки. А. Радищев
&
Многие... ошибки в литературоведении состоят в том, что люди слишком много боятся, и боятся, не подходя к поэтической лошади, она же Пегас, и так ловко садятся в седло, что перепрыгивают через лошадь. В. Шкловский
&
Как не существует литературы без великих имен, так нет ее и без имен второстепенных, без тех, кто делает свое дело не столь блистательно, но ничуть не менее честно, кто способен при этом сделать те открытия, мимо которых прошли великие. С. Залыгин
&
Как бы ни был образован писатель, он по призванию неуч, впервые подходящий к жизни и к опыту... Это создатель т е к с т а, то есть полного единства употребленных им слов. Поэтому подспорье записных книжек и словарей кажется мне хотя и полезным человеку-писателю, но вряд ли практически применимы: в текст как единство ничего не вставишь, в отдельности найденное удачное выражение, как правило, бывает вытеснено течением естественной речи.
Человек, впервые взяв перо в руки, еще смущенный этим неожиданным позывом, еще защищающийся пренебрежительной ухмылкой (хотя его никто не видит, он улучил этот момент) от возможного своего фиаско, а на самом деле инстинктивно (здоровье!) страшащийся того, что сейчас не с ней (с прозой) – с ним будет... этот человек уже столкнулся с феноменом литературы: хочет или не хочет – он выдает свою тайну. С этого момента он всегда может быть изобличен и узнан, пойман: он виден, он зрим, он – на виду. Потому что стиль есть отпечаток души столь же точный, столь же единичный, как отпечаток пальца есть паспорт преступника... Писать – вообще стыдно. Профессионал защищен хотя бы тем, что давно ходит голый и задубел и закалился в бесстыдстве...
Человек во всем имеет цель быть невидимым (защита) другим, и к этому есть лишь два способа – абсолютная замкнутость и полная открытость. Последнее и есть писательство. А. Битов
&
Ты берешься за перо и хочешь быть автором: спроси же у самого себя, наедине, без свидетелей, искренно: каков я? Ибо ты хочешь писать портрет души и сердца своего. Н. Карамзин
&
Считается, что творческий человек всегда недоволен результатами... Я утверждаю, что он недоволен, когда получилось именно то, чего он хотел. А когда сотворилось, чего и не ждал, – счастлив.
Искусство – это то, чего не могло быть, но было, и что могло быть, но не было. М. Анчаров
&
Поэзия – дело седых, не мальчиков, а мужчин... В. Шаламов
&
Поэт мыслит образами; это изречение совершенно неоспоримо и верно.
Я никогда, ни одной строчки в жизни не напечатал не на русском языке; в противном случае я был бы не художник... Как это возможно писать на чужом языке, когда и на своем-то, на родном едва можно сладить с образами, мыслями и т. д.! И. Тургенев
&
Поэт начинается там, где кончается человек. Ортега-и-Гасет
&
Сами по себе стихи – это ритмические коробки, пустые соты. Дело не в сотах, а в меде, заключенном в них. Стихи и поэзия – вещи разные.
Поэзия – это последовательные работы, предпринимаемые человечеством по преодолению смерти.
Творчество – это горячая отливка, шлифовка же – это последующая работа по холодной обработке, работа напильником по сглаживанию шероховатостей, заусенцев, натеков, и работа эта мучительная, кропотливая, неблагодарная.
Поэт в традиции – высший комплимент.
Поэты начинают обычно рано отпевать свою молодость... Пушкин уже в 14 лет писал: "Моя весна и лето красно навек прошли, пропал и след". Когда молодость действительно ушла, тогда уж об этом не пишут... В этом трудно признаться себе и другим, – это ведь слишком в с е р ь е з. А о том, что слишком всерьез, об этом почти не говорят, это не поддается стихам, об этом поэты трагически молчат.
Для стихов нужна та эксплуатируемая личная трагедия, которая, может быть, есть в действительности, но которую все же больше авторы воображают, придумывают, раздувают.
Поэту нужна не просто трагедия, – ему нужна сладостная трагедия, в его беде должна быть радость. Беда, трагедия, горе дают поэту суть, содержание, но подъема, воодушевления для творческого акта они не дают. Энергию творить дает радость. Поэзия – это горе, высказанное посредством радости.
Ты вступаешь в русскую поэзию, созданную корифеями.
Ищи точное соответствие мыслей и эмоций слову. Е. Винокуров
& За правду голову сложить
Дано не каждому, но все же,
Героем может он не быть,
Но быть лжецом поэт не может. К. Кулиев
&
Писатель есть инструмент в самом глубоком смысле, он мельче собственных произведений, так что нам нечего надеяться на то, что он объяснит свое сочинение. Он сделал все, что мог, когда творил. А пояснение он должен оставить для других или отложить на будущее. Подлинное сочинение сродни сну, который, несмотря на всю его очевидность, никогда себя не объясняет и не является однозначным. К. Юнг
&
Писательство не ремесло и не занятие. Писательство – призвание. Вникая в некоторые слова, в самое их звучание, мы находим их первоначальный смысл. Слово "призвание" родилось от слова "зов".
Человека никогда не призывают к ремесленничеству. Призывают его только к выполнению долга и трудной задачи...
Пришвин думал о себе как о поэте, "распятом на кресте прозы".
В любой области человеческого знания заключается бездна поэзии. Поэтам давно надо было это понять... К. Паустовский
Ответы К. Паустовского на устную писательскую анкету:
– Константин Георгиевич, какое качество в человеке вы больше всего цените?
– Деликатность.
– То же о писателе?
– Верность себе и дерзость.
– Какое качество находите самым отвратительным?
– Индюк.
– А у писателя?
– Подлость. Торговля своим талантом.
– Какой недостаток считаете простительным?
– Чрезмерное воображение.
– Напутствие-афоризм молодому писателю?
– "Останься прост, беседуя с царями. Останься честен, говоря с толпой".
&
История поэзии – это история вхождения жизни в поэзию.
Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь. Н. Ушаков
&
Назначение и цель христианского писателя – быть служителем Слова, способствовать раскрытию в нем заключенной истины и тем вести христианскую душу от жизни временной в жизнь вечную. С. Нилус
&
Музами пренебрегает лишь тот, кем пренебрегли сами музы. Латинская пословица
&
Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!
Вечно носились они над землею, незримые оку. А. К. Толстой
& Чужды всяческой этики,
Звоном новеньких лир
Молодые поэтики
Эпатируют мир. Л. Никулин
&
В искусстве ориентация на нормы какого-либо образца не копирование, а всегда п а р а ф р а з и с, т. е. обработка воспринятых элементов "чужого" в соответствии со с в о и м стилем. Ю. Минералов
&
Ценность воспитательных наставлений в литературе тем выше, чем менее навязчиво они подаются, ибо в искусстве прямой путь далеко не самый короткий. Вл. Бондаренко
&
Вас, писателя, выбросило на необитаемый остров. Вы, предположим, уверены, что до конца дней не увидите человеческого существа и то, что вы оставите миру, никогда не увидит света. Стали бы вы писать романы, драмы, стихи? Конечно – нет... Для потока творчества нужен второй полюс – вниматель, сопереживатель: круг читателей, класс, человечество. А. Н. Толстой
!!!
&
Когда Горький сказал Ленину, что "посредственные стихи легче писать, чем хорошую прозу", Владимир Ильич удивился: "Ну, что стихи легче прозы – я не верю! Не могу представить. С меня хоть кожу сдерите – двух строчек не напишу..."
"Литературное дело всего менее поддается механическому равнению, нивелированию, господству большинства над меньшинством... в этом деле безусловно необходимо обеспечение большого простора личной инициативе, индивидуальным склонностям, простора мысли и фантазии, форме и содержанию".
&
Для чего люди не пишут запросто, как говорят, и выбиваются из сил, чтобы исказить и язык, и смысл! В. Даль
&
Мы, смертные, достигаем бессмертия в остающихся после нас вещах, которые мы создаем сообща. А. Эйнштейн
& И начальная мысль не оставит следа,
Как бывало и раньше раз сто.
Так проклятая рифма толкает всегда
Говорить совершенно не то. С. Чиковани
& &
Поэт умирает, как птица, – Мой друг, зачем о молодости лет
В небе своей мечты... Ты объявляешь публике читающей?
М. Нагнибеда Тот, кто еще не начал, – не поэт,
А кто уж начал, – тот не начинающий.
 ... Какой-то есть осадок С. Маршак&
В попытке объективного письма.
Его самонадеянная прочность
Сомнительна, поскольку жизнь сама
Быть может, гениальная неточность. Л. Дановский
& &
 
Начнем с подражанья. Ведь позже
Придется узнать все равно,
На что мы похожи и гожи
И что нам от Бога дано.
Д. Самойлов
Мне страшно это молвить вам,
но детям надо помнить это:
не верь поступкам – верь словам,
когда они – слова поэта.
Ю. Ряшенцев
 
&
Поэзия – это тоска по гармонии. Поэзия питает корни тоски, растущие в душе человека. Э. Межелайтис
&
Настоящая литература рассыпается не от напора и страсти, а от мелочного взвешивания и от тихого занудства. А. Аннинский
&
Краткость, портативность стиха, его переносность,
общедоступность сырья и станка,
методов блаженная косность:
работай приемами хоть Гомера
или средневековых баллад,
были бы разум, чувство меры –
не позабудут твой вклад.
... Но чтобы поэт мог состояться,
Он должен в очереди достояться,
Чтобы выслушали, чтоб услышали... Б. Слуцкий
 
&
Искусство редактирования состоит в том, чтобы не редактировать: удержаться и не править, не причесывать автора под свой вкус.
Я уверен, вы все сделаете очень хорошо, гладко, даже безупречно правильно – ни одной волосинки, ни одной бородавочки в рукописи не останется... Ну, хоть ставь манекеном на витрину парикмахерской! А автора в рукописи уже не будет... Мертвая штука получится!
Нет, пускай немножко царапает, немножко задевает, но зато автор останется "живым", таким, каков он есть. Править надо только то, что абсолютно неправильно. И править притом не самому, а убедить автора в необходимости правки, став на его позиции и взглянув на рукопись его глазами. Вы должны сделать в рукописи все, что необходимо, но непременно – рукой автора. Дм. Фурманов
&
Обычно думают, что дурной вкус не может породить ничего стоящего. Напрасно. Бесплоден именно хороший вкус – для художника нет ничего вреднее хорошего вкуса. С. Дали
&
Великие мысли рождаются в сердце. Древние мудрецы
&
Слова мономаховские, текшие из уст в уста до каких-то дней: "Посмотри, брат, на отцов наших: много ли взяли с собою, кроме того, что сделали для своей души?.."
&
Двадцать три года, и ничего не сделано для бессмертия... Шиллер
&
Талант – это как похоть. Трудно утаить. Еще труднее – стимулировать...
От хорошей жизни писателями не становятся. С. Довлатов
&
Кому нечего сказать, тот все-таки может слагать стихи и подбирать рифмы – тут одно слово влечет за собою другое, и в конце концов получается нечто такое, что хотя ничего в себе не содержит, но все-таки имеет такой вид, что в нем что-то есть...
Поэзия – дневник душевного состояния...
Все было сказано, лишь все сказать остается...
В поэзии важно содержание, чего никто понять не хочет, тем паче наши женщины. Какое прекрасное стихотворение, восклицают они, но думают при этом только о чувствах, о словах, о стихе. О том же, что подлинная сила стихотворения заложена в ситуации, в содержании, – им и в голову не приходит. Потому-то и выпекаются тысячи стихотворений, в которых содержание равно нулю, и только некоторая взволнованность да звонкий стих имитируют подлинную жизнь. Вообще говоря, дилетанты, и прежде всего женщины, имеют весьма слабое понятие о поэзии. В большинстве случаев они думают: только бы управиться с техникой, за сутью дело не станет и мастерство у нас в кармане, – но, увы, они заблуждаются.
Высшее уважение автора к публике проявляется в том, что он никогда не приносит того, чего ждут от него, а всегда лишь то, что он считает нужным и полезным на данной ступени своего и общего развития.
Стихотворение "на случай" есть первейший, истиннейший род поэзии.
Бессодержательную речь
Всегда легко в слова облечь.
Гений разводит громадные костры: из них не трудно утащить по головешке. Гете
&
Поэзия... это самое подлое ремесло. Не подлее других. Ж. Руссо
& Лишь у того, кто смел,
Мысль бывает смела.
Слова вырастают из дел.
Из слов вырастают дела. Л. Татьяничева
&
Собственная жизнь – прекрасный учебник. Читать его не хотим. Про других читаем. Д. Гранин
&
Стихи на магию похожи, …
Ну, чем ты только занят, друг?
Сейчас в строку слова уложишь –
И все изменится вокруг?
            И любопытно: нет поэта –
            Ни умного, ни дурака,
            Чтоб он не верил: будет это!
            Хотя и не было пока. А. Аронов
&
Литература – это наш парламент... Народом правят те люди, голос которых он постоянно слышит: вот что такое, по правде говоря, и есть демократия. Т. Карлейль
&
Священное слово "графоман". Кто из мало пишущих не мечтал хоть на неделю превратиться в графомана. А. Стреляный
&
Писатель – инструмент слова, а журналист использует слово, как инструмент. Виктор Ерофеев
&
Не стоит притворяться, что в столетие, подобное нашему, хорошая поэзия может быть по-настоящему популярна. Она является и должна оставаться культом очень немногих людей, как наименее терпимое из искусств. Дж. Оруэлл
&
Литература предназначена для задержания времени в его всеуничтожающем беге. Это она запечатлевает в вечном настоящем все, что когда-либо происходило...
Расширяя человеческую душу приобщением ее к безграничному миру фантазии и стряхивая с образа мира пыль повседневности, писатель поднимает остальных людей на более высокую ступень человечности...
Фридрих Шиллер, живший, если можно так выразиться, в эпоху вдохновения и сам к нему причастный, дал ему красивое определение: "неожиданности души"...
Никому даже в голову не приходит, что автор – это самый почетный титул писателя. Латинское слово auctor – происходит от глагола augere – увеличивать, умножать. Этим именем венчали победоносных военачальников, кто своими завоеваниями расширял границы государства. Таким образом, звания "автор" заслуживал бы лишь тот писатель, кто по-настоящему умножал духовные богатства народа, завоевывал для него новые области в сфере прекрасного...
Без серьезности нет литературы. Кто прибегает к слову, чтобы выразить в нем свою собственную душу... тот не может обращаться со словом с веселой беспечностью фигляра...
Любовь к слову – трудная любовь. Зачастую слово не поддается и самой пламенной страсти влюбленного в него художника. Но его всегда побеждает терпение...
Без дисциплины нет творчества...
Литературная слава – это единственная слава, которую ни с кем нельзя разделить. Я. Парандовский
&
На красивую фразу всегда смотрю как на возлюбленную. Д. Китс
&
Может быть, в силу какой-то причастности,
Вычислю после раздумий –
Сумма поэтов равняется разности,
Сумма рифмующих – сумме! Поэт, читая свой ритмичный текст,
Похож на повара, который ест.
Нет предела совершенству изложения:
Жизнь сложнее логики словосложения.
Кто мучился, добывая каждое слово, годное для постройки и передачи мысли, тот не стыдится нести его людям, ибо знает его высокую цену. Только что написанное произведение естественно "умнее" автора, ибо собрано не из всех, а из лучших, специально отобранных, частичек его ума и сердца... Э. Стефанович
 
О Творчестве и Любви
Бедные писатели! Как часто для того, чтобы сказать что-нибудь немногое, важное и дорогое им, они принуждены выдумывать целые ненужные истории и незаметно пристраивать где-нибудь это самое дорогое... И до сих пор ни у кого нет смелости писать только несколько нужных строк.
Говоря вообще, более сладострастного животного, чем человек, нет на земле. И. Бунин
&[
Настоящий писатель не может быть бездельником, даже если захочет.
Люди талантливы по-разному, а бездарны одинаково.
Творчество дано человеку взамен бессмертия.
Творчество есть создание любви и акт любви. В. Цыбин
&[
Легкое дело – тяжело писать и говорить, но легко писать и говорить – тяжелое дело, у кого это не делается как-то само собою...
У женщины сердце умнее ее ума, потому что она чувствует умно и рассуждает глупо...
Счастлив, кто может жену любить как любовницу, и несчастлив, кто любовнице позволяет любить себя как мужа. В. Ключевский
&[
В творчестве, в общении с природой и в любви встречается человек с Богом. А. Мень
&[
Поэзия выше нравственности – или, по крайней мере, совсем иное дело.
Талант неволен, и его подражание не есть постыдное похищение – признак умственной скудности, но благородная надежда на свои собственные силы, надежда открыть новые миры, стремясь по следам гения...
Критика – наука открывать красоты и недостатки в произведениях искусств и литературы. Она основана на совершенном знании правил, коими руководствуется художник или писатель в своих произведениях.
Толпа жадно читает исповеди, записки, потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы, – иначе.
Я пишу для себя, а печатаю для денег.
Ради Бога, почитай поэзию – доброй, умной старушкою, к которой можно иногда зайти, чтоб забыть на минуту сплетни, газеты и хлопоты жизни, повеселиться ее милым болтаньем и сказками; но влюбиться в нее – безрассудно.
Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах. А. Пушкин
&[
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь. (В слове так мало остается от недавнего кипения страстей в душе поэта, что оно кажется чуждым, ложью).
Не верь, не верь поэту, дева, его своим ты не зови...
Твоей святыни не нарушит
Поэта чистая рука,
Но ненароком жизнь задушит
Иль унесет за облака...
М у з а
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке... Ф. Тютчев
&[
Ты иногда страдаешь, что мысль не пошла в слова! Это благородное страдание, мой друг, и дается лишь избранным; дурак всегда доволен тем, что сказал…
Любовь деятельная сравнительно с мечтательною есть дело жестокое и устрашающее. Любовь мечтательная жаждет подвига скорого, быстро удовлетворимого и чтобы все на него глядели... Любовь же деятельная – это работа и выдержка, а для иных так, пожалуй, целая наука. Ф. Достоевский
 
&[
Что такое поэт? Человек, который пишет стихами? Нет, конечно... он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он – сын гармонии, поэт.
Писатель – растение многолетнее.
Дело поэта вовсе не в том, чтобы достучаться непременно до всех олухов: скорее добытая им гармония производит отбор между ними с целью добыть нечто более интересное, чем средне человеческое из груды человеческого шлака...
Искусство, как и жизнь, слабым не по плечу.
Корректоры и издатели, имеющие уважение к слову, должны знать, что существует математика слова (как математика всех других искусств), особенно – в стихах. Поэтому менять их по собственному вдохновению, каковы бы они с их точки зрения ни были, – по меньшей мере некультурно.
Поэт, как дерево, растет всю жизнь.
Я не люблю пустого словаря
Любовных слов и выражений:
"Ты мой", "Твоя", "Люблю", "Навеки твой".
Я рабства не люблю. Свободным взором
Красивой женщине смотрю в глаза
И говорю: "Сегодня ночь. Но завтра –
Сияющий и новый день. Приди!
Бери меня торжественная страсть.
А завтра я уйду – и запою"... А. Блок
&[
Для творчества надо выходить из себя и там, вне себя, забывать свои "лишние мысли" до того, что если и напишется о себе, то это будет уже Я сотворенное и значит, как МЫ.
Поэзия есть важнейшая душевная сила, образующая личность.
Поэт не свободен в своей поэзии – его держит жизнь, он не свободен и в жизни – его держит поэзия.
Творческое поведение я понимаю как усилие в поисках своего места в общем человеческом деле и как долг в этом общем деле оставаться самим собой…
Тот человек, кого ты любишь во мне, конечно лучше меня: я не такой. Но ты люби, и я постараюсь быть лучше себя. М. Пришвин
&[
Игнорировать собственный талант (какой бы он ни был по величине) на том основании, что есть люди способней тебя, глушить в себе творческие позывы так же безнравственно, как безнравственно заниматься саморекламой, шумно преувеличивая собственные, нередко весьма средние возможности.
Между величиной таланта, силой художественного образа и уровнем нравственности существует самая прямая зависимость... Художественный образ не может быть создан бесстыжим, бессовестным художником, человеком с грязными руками и помыслами, с ненавистью к людям, человеком, не знающим разницы между добром и злом. Да и вообще, возможно ли подлинное искусство в неспокойном или злом состоянии? Вряд ли... Злой человек склонен более к разрушению, чем к творчеству, и нельзя путать вдохновение созидания с геростратовским...
Подлинный художественный образ всегда нов, то есть стыдлив, словно невеста, целомудрен и чист. Свежесть его ничем не запятнана. Настоящий художник, как нам кажется, тоже стыдлив, ведь и само творчество требует уединения, тайны. Вынашивание и рождение образа не может совершаться публично, у всех на виду. Публичным, известным всем или множеству должно стать впоследствии творение художника...
Эмансипация – нарочно кем-то придуманная вещь. Ведь она заранее предполагает существование неравенства. Но разве можно противопоставлять людей по этой жуткой схеме: мужчина – женщина? Это преступление. Люди делятся всего лишь на добрых и злых. Умных и дураков среди мужчин столько же, сколько среди женщин. В. Белов
& [
Поэзия – * Ах, поэты,
Не профессия, Проказники,
Поэзия как любовь: Как вам строчить не лень!
Если уж есть, Поэзия – это праздники,
Так есть она, А праздник
А нет – Не каждый день...
И не суесловь.
* До всенародного признанья * О равнодушье!
Пути заведомо трудны. Пусть измает,
Поэт обязан Но если тело
Жить в изгнанье К телу вплоть,
Хотя б То плоть твоя
От собственной жены… Сама признает
* * * Мою тоскующую плоть...
Если б Богом я был, то и знал бы, что творил женщину!
Если б скульптором стал, высек бы из белых скал женщину!
Если б краски мне дались, рисовала б моя кисть женщину!
Но не бывшую со мной и не ставшую женой женщину! В. Федоров
&[
Ах, добрый читатель, я уже давно пишу "без читателя", – просто потому что нравится. Как "без читателя" и издаю... Просто так нравится...
Из безвестности приходят наши мысли и уходят в безвестность. Первое: как ни сядешь, чтобы написать то-то, сядешь и напишешь совсем другое...
Секрет писательства заключается в вечной и невольной музыке в душе. Если ее нет, человек может только "сделать из себя писателя". Но он не писатель... Что-то течет в душе. Вечно. Постоянно. Что? Почему? Кто знает? – меньше всего автор...
В мысль проституции, "против которой все бессильны бороться", бесспорно входит: "я принадлежу всем", т. е. то, что входит в мысль писателя, оратора, адвоката, чиновника "к услугам государства". Таким образом, с одной стороны, проституция есть "самое социальное явление", до известной степени прототип социальности, и даже можно сказать, что "первые государства родились из инстинкта женщин проституировать"... А, с другой стороны, ведь и действительно в существо актера, писателя, адвоката, даже "патера, который всех отпевает", входит психология проститутки, то есть этого равнодушия "ко всем" и ласковости со "всеми"... В сущности, вполне метафизично: "самое интимное отдаю всем"... Черт знает что такое: можно и убить от негодования, а можно... и бесконечно задуматься. Литература вся празднословие... Почти вся... Исключений убийственно мало...
"Бранделяс" – это хорошо. Главное, какой звук... есть что-то такое в звуке. Мне более и более кажется, что все литераторы суть "Бранделясы". В звуке этом то хорошо, что он ничего собою не выражает, ничего собою не обозначает. И вот по этому качеству он особенно и приложим к литераторам...
Сатана соблазнил папу властью; а литературу он же соблазнил славой... Но уже Герострат указал самый верный путь к "сохранению имени в потомстве"... И литература, которая только и живет тревогою о "сохранении имени в потомстве" – естественно уже к нашим дням, т. е. "пока еще цветочки", – пронизалась вся Геростратами...
Всякое движение души у меня сопровождается выговариванием. И всякое выговаривание я хочу непременно записать. Это – инстинкт. Не из такого ли инстинкта родилась литература (письменная)?..
Литература есть самый отвратительный вид торга. И потому удвоенно-отвратительный, что тут замешивается несколько таланта. И что "торгуемые вещи" суть действительные духовные ценности...
Душа есть страсть. И отсюда отдаленно и высоко: "Аз есмь огнь поедающий" (Бог о себе в Библии). Отсюда же: талант нарастает, когда нарастает страсть. Талант есть страсть.
Любовь вовсе не огонь (часто определяют), любовь – воздух. Без нее – нет дыхания, а при ней "дышится легко". Вот и все.
Всякая любовь прекрасна. И только она одна и прекрасна. Потому что на земле единственное "в себе самом истинное" – это любовь. Любовь исключает ложь: первое "я солгал" означает: "я уже не люблю", "я меньше люблю". Гаснет любовь – и гаснет истина. Поэтому "истинствовать на земле" значит постоянно и истинно любить...
"Мир будущего века", по преимуществу, определяется как "совокупление": и тогда проливается свет на его неодолимость, на его – ненасытимость и, "увы" или "не увы", – на его "священство", что оно – "таинство" (таинство брака)... Тогда понятна "застенчивость половых органов": это – "жизнь будущего века", входим через это "в загробную жизнь", "в жизнь будущего века"...
Связь пола с Богом – бóльшая, чем связь ума с Богом, даже чем связь совести с Богом, – выступает из того, что все а-сексуалисты обнаруживают себя и а-теистами. В. Розанов
& [ ...А момент лирического волнения краток.
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене...
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне…
 
ÊИ ты подругу помнишь дорогую
В тобою созданном для глаз ее раю,
А я товаром редкостным торгую –
Твою любовь и нежность продаю...
Какая есть. Желаю вам другую
Получше. Больше счастьем не торгую,
Как шарлатаны и оптовики... Ê
Пока вы мирно отдыхали в Сочи,
Ко мне ползли такие ночи,
И я такие слышала звонки!.. А. Ахматова
&[
– Ваш любимый читатель?
– Трамвайный пассажир. Ему тесно, больно, его толкают в спину, а он все читает. О, это совсем не то, что железнодорожный пассажир. В поезде читают потому, что скучно, в трамвае – потому что интересно…
Старая дева никогда не выходила на улицу, так как можно встретить мужчин. А мужчины – это неприлично.
– Что же тут неприличного? Ведь они же одетые.
– Но под одеждой они все-таки голые! Из И. Ильфа и Е. Петрова
&[
Поэзия есть полное ощущение данной минуты...
Хотите ль знать вы таинства любви?
Послушайте девицу пожилую:
Какой огонь она родит в крови!
Какую власть дарует поцелую!
Какой язык пылающим очам!
Как миг один рассудок побеждает, –
По пальцам все она расскажет вам.
– Ужели все она по пальцам знает? Е. Баратынский
&[ Вечность шепчет: поленись, помедли
оскорбить меня стихом твоим.
Может быть, главнейшее в поэте
это – не написанное им...
Сирень бросает город в раж дурманным дымом,
штаны у памятников аж вздымая дыбом.
Кто может быть сегодня трезв? Любой поступок
оправдан вами, плеск и треск крахмальных юбок,
а из-под юбок, мир круша, срывая нервы,
сиренью лезут кружева, сиренью, стервы... Е. Евтушенко
&[
Поэтэкономия:
– первым и обязательным законом для рождения стихотворения является накопление знаний и чувств;
– "Я вас люблю, потому что вы мне нравитесь..." Все, что после запятой – лишнее;
– одно хорошее стихотворение всегда лучше, чем одно хорошее и одно плохое.
Я сам лучше брошусь под паровоз, чем брошу на рельсы героя...
На мой взгляд, нет ничего печальнее на свете, чем юмор…
 
Две кровати легли в полумгле,
Два ликера стоят на столе,
Пьяной женщины крашенный рот
Твои мокрые губы зовет.
Ты дрожащей рукою с нее
Осторожно снимаешь белье...
 
Разве с девкой такой мне возиться пристало?
Это лишнее, это ошибка, конечно...
После мнимых побед я ложился устало
На огромные груди, большие как вечность...
 
Ты стать моей мечтой могла бы,
Но – боже мой! – взгляни назад:
За мной, как в очереди бабы,
Десятилетия стоят... М. Светлов
&[
Между прозой и безмерной областью музыки – поэзия…
Если характерной чертой, скажем, английской литературы можно назвать лирический комизм и иронию по отношению к бытию, если во французской прозе не исчезает из поля зрения выписанный с изящной подробностью, однако стереотипный уже адюльтер, если западногерманским писателям присущ элемент самосострадания и самооправдания, если американскому искусству свойственна концепция разорванных связей и сексуального буйства, а японскому – метания и тоскливая опустошенность маленького непознанного "я", как бы заблудившегося в цивилизованной пустыне, то наша литература живет беспокойной идеей человека, борьбой за человека, за его духовное усовершенствование.
Что и как – столпы содержания и формы. Форма – выявленное содержание…
Ежели семья, то ребеночков родить надо, а не губы красить, юбки подрезать и хвостом крутить. А сейчас что бывает? Западная мансипация, черт бы ее... Чуть что не так – она: фырк! И всякие журнальные слова: "Наша жизнь не удалась, ты, стало, эгоист, феодал, психологически несовместим, сексуально необразованный, не сошлись антагонистическими характерами!" И дверью – стук, чемодан в руки, ушла к другому. Во-от как любовь оборачивается. Боюсь я любви-то этой, больше заразы боюсь. Ю. Бондарев
&[
Воссоздавать реальную атмосферу поэзии – уничтожать (не ее самое, ибо она этому уничтожению не подвластна: убивает поэзию не биограф, а время) – уничтожать всю предварительную работу по созданию.
Книга и жизнь, стихотворение и то, что его вызвало, – какие несоизмеримые величины!
На поэте – на всех людях искусства – но на поэте больше всего – особая печать неуюта, по которой даже в его собственном доме – узнаешь поэта. Эмигрант из Бессмертия во время, невозвращенец в с в о е небо.
Главное в жизни писателя (во второй половине ее) – писать. Не: успех, а: успеть.
В черном небе слова начертаны –
И ослепли глаза прекрасные...
Поэт – издалека заводит речь. И не страшно нам ложе смертное,
Поэта – далеко заводит речь… И не сладко нам ложе страстное.
В поте – пишущий, в поте – пашущий!
Нам знакомо иное рвение:
Легкий огнь, над кудрями пляшущий, –
Дуновение вдохновения!
Поэт, как ребенок во сне: все скажет.
Слово – вторая плоть человека. Триединство: душа, тело, слово. Поэтому – совершенен только поэт.
О поэты! Поэты! Единственные – настоящие любовники женщин!
Ты зовешь меня блудницей, – Никто, взглянувший, не встречал отказа.
Прав, – но малость упустил: – Я не упомнила числа.
Надо мне, чтоб гость был – Смеясь, давала – и давала сразу:
И чтоб денег не платил... Так слава к Байрону пришла...
Женщины любят не мужчин, а Любовь, мужчины не Любовь, а женщин. Женщины никогда не изменяют. Мужчины – всегда. М. Цветаева
&[
Писатель отнюдь не смотрит на свою работу как на с р е д с т в о. Она – с а м о ц е л ь; она в такой мере не является средством ни для него, ни для других, что писатель приносит в жертву е е существованию, когда это нужно, с в о е личное существование.
Брак без любви – узаконенная проституция. К. Маркс
&[
Половое наслаждение можно представить и как речь без слов – более лаконичную и общую, нежели словесную речь; ее таинственное музыкальное звучание недоступно обычному восприятию.
Собственно, в "диалоге колебаний" это наслаждение божественным языком, бывшим в ходу еще до падения вавилонской башни. Библейский миф можно понять так, что стремление людей возвести эту гигантскую башню (достичь небес и Бога) выражает представление о соитии как о своего рода "полете". Но оно возможно только тогда, когда говорят на одном и том же языке, которым владели люди, пока Бог не разрушил башню. Подобно этой башне, уготовано разрушение и божественному миру наслаждения: извержение семени, как гром небесный, "сбрасывает" любовников на землю. Плотская любовь, таким образом, есть искание этого небесного языка, пронизанного энергией, чистота которой позволяет совершать невероятные "полеты". Дидье Дюма, фр. психолог
&[
Сила поэзии состоит не в самой поэзии, а в многогранном отражении жизни. Жизненный опыт для поэта важней, чем знание правил стихосложения. Поэзия начинается с биографии!
Скажу неискренне – Если встретишь Нефертити,
Пройдет бесследно, Не хватай ее за тити…
А смерть – бессмысленна, Н. Глазков
А мысль – бессмертна!
&[
Господь дает Талант не по просьбе, а по разумению. Господь дает Любовь не по молитве, – по наитию. Бог даст… Э. Стефанович
 
О Любви
Нет грустней преступленья, чем любовь без любви. Ю. Друнина
[
Женщина должна быть интересной в эротике, конкретней: в сексе. Остальные ее достоинства мужчина сам себе вообразит.
Достойная женщина не бегает за мужем. Кто бы это когда видел, чтобы мышеловка бегала за мышью? Ю. Тувим
[
В любви первый шаг принадлежит женщине. Ж. Расин
[
И у животных, и у человека половая любовь есть высший расцвет индивидуальной жизни.
Истина, как живая сила, овладевающая внутренним существом человека и действительно выводящая его из ложного самоутверждения, называется любовью... Смысл и достоинство любви как чувства состоит в том, что она заставляет нас действительно всем нашим существом признать за другим то, безусловно, центральное значение, которое в силу эгоизма мы ощущаем только в самих себе... Задача любви состоит в том, чтобы оправдать на деле тот смысл любви, который сначала дан только в чувстве; требуется такое сочетание двух данных ограниченных существ, которое создало бы из них одну абсолютную идеальную личность... Осуществить это единство, или создать истинного человека, как свободное единство мужского и женского начала, сохраняющих свою формальную обособленность, но преодолевших свою существенную рознь и распадение, – это и есть собственная ближайшая задача любви. …Придет к нам, верно, из Лесбоса
Решенье женского вопроса.
Истинный человек в полноте своей идеальной личности, очевидно, не может быть только мужчиной или только женщиной, а должен быть высшим единством обоих. Вл. Соловьев
[
Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней. Д. Бурлюк
[
Мужчина полигамен, это его предопределенная функция, биологическое задание, с которым он всю жизнь борется – раз успешно, раз нет. Д. Холендро
[
Ни один мужчина не может предложить женщине больше того, что у него есть... Какая-то безмузная
[
Достаточно высказать женщине три раза, что она красива, чтобы за первый раз она поблагодарила, поверила за второй, и вознаградила за третий.
Обычно женщины отдаются скорее по слабости, чем по любви; поэтому мужчины хвастливые, самоуверенные получают больше триумфов, чем другие, хотя и не имеют на это права. Говорят французы
[
Любовь является наиболее распространенной, самой мощной и самой таинственной энергией из всех энергий космоса. Т. де Хардин
[
Разница между поляком и французом в том, что один любит женщин раздетых, а другой – голых. В. Гомбрович
[ Очарована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная ты моя женщина! ...
А если это так, то что есть красота
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде? Н. Заболоцкий
[
Бывает любовь к родине, к ребенку, к пиву с воблой, даже к возможности причинять ближним зло – всякий раз разная... Встречается и еще одна: слепая, злей болезни и хмельней зеленого вина, горькая любовь за доставляемое страдание... Не любовь, а всего лишь боль по несостоявшемуся... между прочим, глубиной этого чувства также мерится человек! Л. Леонов
[
Сексуальная революция... Доступность любви и равноправие партнеров почти совсем вытеснили из обихода понятие святости. Померк ореол Прекрасной Дамы, поржавели рыцарские доспехи. Н. Крыщук
[
Женщина в любви подобна музыкальному инструменту, который уступает свои тайны только тому, кто умеет им бегло владеть. О. де Бальзак
[ Анекдот:
– Любовь – это болезнь, которая укладывает в постель, – сказал студент.
– Какая же это болезнь, если никто не хочет вылечиваться? – возразил врач. – Любовь – это работа.
– Какая же это работа, если самый главный стоит? – удивился инженер. – Любовь – это процесс.
– Какой же это процесс, если нет потерпевших, и наоборот, обе стороны довольны? – сказал юрист. – Любовь – это искусство.
– Какое же это искусство, если заниматься им может каждый? – откликнулся художник. – Любовь – это наука.
– Какая же это наука, – заключил профессор, – студент может, а я – нет?
[
Искусство эротики строится и обогащается благодаря трем ключевым правилам сближения. А именно: благодаря Стыду, благодаря Контрасту и благодаря Противоположности. Ш. Кобылинский
[
Кто меняет женщин как перчатки, чаще всего пользуется поношенными. Г. Горош
[
Успехом у женщин пользуется тот, кто умеет обходиться без них. А. Берце
[
Удовольствие относится к счастью примерно так, как дерево к огороду: нет огорода без деревьев, но деревья, даже в большом количестве, не образуют еще огорода. В. Татаркевич
[
Очень немногие мужчины имеют ключ к сердцу женщины, остальные вламываются без него. Л. Джевецкий
[
Когда наконец мужчинам удалось убедить женщин, что любовь является грехом, одни пошли в монастырь, другие на улицу. Г. Стейнаус
[
На заре христианства... одной из красивейших женщин... была Гипатия, которой удалось закончить свой век девственницей. Она знаменита ответом молодому человеку, публично признавшемуся ей в любви. Она подняла юбку до талии и сказала: "Вот что вы любите, а не меня". ?
[
Счастлив, кто уступает в любовных стычках.
Странная воля любви, – чтоб любимое было далеко! Овидий
[
Есть женщины, которые не согрешили ни разу, но нет женщины, которая согрешила бы только раз. Говорят евреи
[
В древней Элладе половую любовь считали даром богов, в Индии – вознесли до молитвенного служения. А мы, европейцы, унизили ее до похабного дела, о котором слюнявые юнцы пишут на стенах общественных уборных. И. Ефремов
[
Любовь неестественна, и даже желание не может быть долгим. Настоящие же чувства создаются трудом. Ален
[
Если ваше эмоциональное состояние таково, что вы способны ощутить, как вас постепенно наполняет красота, и все конфликтное и враждебное уходит, тогда в вашей жизни было одно из тех немногих приключений, которое стоит иметь: большая любовь. Моцарт
[
Любовь старше всех наших понятий. Е. Исаев
[
Любовь, или то, что мы называем любовью и что приукрашивает наш животный инстинкт к размножению, любовь эта, по-моему, – какое-то унизительное ограничение, утрата самостоятельности, временная или хроническая ущербность. Человек в таком состоянии деградирует, теряет способность управлять собой, попадает в бесконтрольную зависимость от другого человека. Но вместе с тем любовь – условная форма нашей культуры, определенный этикет, а также некий вид эмоциональной забавы.
Т. Конвицкий
[ Быть хорошим другом обещался
Звезды мне дарил и города,
А уехал и не попрощался,
И не возвратится никогда.
Я о нем потосковала в меру,
В меру слез горючих пролила,
Прижилась обида, присмирела,
Люди обступили и дела.
Просыпаюсь также на рассвете,
Пью с друзьями к случаю вино,
Но никто не знает, что на свете
Нет меня уже давным-давно! В. Тушнова
[
Это был хаос, пропасть чувств, идей, которые меня совершенно потрясли... были минуты... когда я желала... дать своей смертью новую жизнь новой женщине, которая могла бы дать ему счастье, ... быть его ангелом-хранителем. Из письма Натали Беер Бакуниным
[
Нельзя, конечно, обвинять огульно всех поэтов в эротических наклонностях, но необходимо сознаться, что поэтическое воображение все же слишком часто соединяется с необузданной страстностью. Джеймс Сëлли
[
Женщин нужно любить и не нужно стараться их понять.
Женщины всегда вдохновляют нас на подвиг и делают невозможным его осуществление.
Женщины защищаются, нападая, и нападают, внезапно сдаваясь.
История женщины – это история самой жестокой тирании – тирании слабого над сильным.
Мужчины всегда стремятся быть для женщины первой любовью. У женщин же более деликатный инстинкт – предпочитают быть всегда последней любовью мужчины. О. Уайльд
[
Женитьба – это предварительное наказание для тех, кто решил развестись. Н. Кларасо
[
Не скот в скотех коза, не зверь в зверех жаба, не рыба в рыбах рак, не потка в потках нетопырь, не муж в мужех иже ким своя жена владеет, не жена в женах иже от своего мужа блядет, не робота в роботах под жонками повоз возити. Слово Даниила Заточника
[
Супружество с красивой женщиной – триумф развлечения над пользой. В. Стыс
[
Трудно дать определение любви; о ней можно лишь сказать, что для души – это жажда властвовать, для ума – внутреннее сродство, а для тела – скрытое и утонченное желание обладать, после многих околичностей, тем, что любишь.
Женщина долго хранит верность первому любовнику... если только она не выберет второго.
Каждая женщина – потенциальная потаскушка…
Когда женщина влюбляется впервые, она любит своего любовника; в дальнейшем она любит уже только любовь.
Любовь прикрывает своим именем самые разнообразные человеческие отношения, будто бы связанные с нею, хотя на самом деле она участвует в них не более чем дож в событиях, происходящих в Венеции.
Наслаждение в любви заключается в том, что ты любишь, ибо мы счастливы страстью, которую сами испытываем, нежели той, которую внушаем к себе. Ф. де Ларошфуко
[
Любовь – это... единственная глупость мудреца и единственная мудрость глупца. Э. Неизвестный
[ [
Не так я возрастом увенчан, Как ни отрадны речи и манеры,
Не так душа моя бедна, Но в женщине важней иные сферы!
Чтоб мной средь вас – Д. Донн
Прекрасных женщин –
Могла быть избрана одна. В. Туркин
[
Человек действительно любящий замечает все ошибки и несовершенства возлюбленной или возлюбленного, но мирится с ними. Наоборот, для того, кто испытывает "любовную страсть", объект воздыханий идеален. Симптомы здесь общеизвестны. Это частые ссоры, непроизвольное использование нелицеприятных эпитетов при мысленном обращении друг к другу, раздражение, вызываемое родственниками или друзьями партнера. Р. Шорт
[
Ценность человека определяется его любовью. Г. Гейне
[
Для влюбленного мужчины все женщины – это только женщины, за исключением той, в которую он влюблен: она для него человек. Для влюбленной женщины все мужчины – это только человеки, за исключением того, в которого она влюблена: он для нее мужчина. М. Агеев (или В. Набоков?)
[
Женщина – источник желаний. А желание ведет к страданию. Буддисты
[
Любовь это стремление к бессмертию. Сократ
[
О, позволь руке скользнуть
На твою нагую грудь
Иль пониже, если можно! П. Ронсар
 
[ Надевай же платье ало
И не тщись всю грудь закрыть,
Чтоб ее увидеть мало
И о прочем рассудить. М. Ломоносов
[
Мы любим города, в которых нас любили. Именно в этом суть наших географических пристрастий... Любовь не проходит, это мы проходим мимо нее, проходим, проносимся, пролетаем. А любовь не проходит... Э. Русаков
[ [
Люблю все глубже и сильней,
Стремлюсь к ней так же оголтело.
Зачем ты пристрастилось к ней,
Неосмотрительное тело?
В. Сикорский
 
Вот иду домой, точно в озере...
Карасем иду из мошны.
Скольких женщин мы
К черту бросили,
Скольким сами мы
Не нужны. Л. Губанов
 
Весенний ветер за дверьми...
В кого б влюбиться, черт возьми? С. Черный
[
Шкалу достоинств хорошей жены я подразделяю на десять частей: четыре части – добрая натура и характер, две части – здравый смысл, одна – природный ум; личное очарование, т. е. красивое лицо, глаза, руки и ноги, грациозная осанка (я бы добавил еще тонкую талию, но она, как известно, скоро портится), все это – еще одна часть; что же касается остальных качеств, присущих жене, как то: приданое, связи, образование, родственные отношения, – разделите между ними оставшиеся две части, как хотите, только помните, что они выражаются уже не целыми числами, а дробями... Р. Бернс
[
Спасибо мне, что есть я у тебя. Вл. Вишневский
[
Счастье мужчины: "Я хочу!" Счастье женщины: "Он хочет!"
Матерью разврата является не радость, а ее недостаток. Ф. Ницше
[
О женщины, вы в ожидании сильного члена
Покоя не знаете. В нем назначенье
И жизни и смерти у вас, и предел всех мечтаний,
Венец всех желаний, открытых и скрытых.
Когда раздраженье и гнев на мужей изольете,
Они усмирят вас введением члена.
Душа ваша – в члене отважном. Религия – в щелке.
И нет ничего больше в женской натуре!
Полный силы, полный жизни, вот он в фердж мою стучится.
Вот вошел в нее. Забился в ней, как угорь в западне.
Вот трудится в ней работой постоянною и дивной,
Проскользнув в нее от входа аж до донышка сперва,
А потом, начавши справа, повернув, стучит налево
И, почти наружу выйдя, резко движется вперед.
А затем он трет головкой язычок у устья щелки
И, войдя в меня обратно, завершает сладкий труд.
А потом его хозяин вновь мои целует щеки...
И покусывая нежно всю меня – от губ до пяток,
Зажигает вновь желанье и пылание внутри.
И завидя это, быстро наклонившись надо мною
И раздвинув мне колени, он целует мой живот.
А потом кладет мне в руки совершенное орудье,
Чтобы в дверь моих владений им я стукнула сама.
Вот и снова он – в пещере. Вот и снова он в работе...
Вот и вспыхнуло звездою пламя общей нашей страсти...
Но помедли, мой любимый: из меня не уходи.
Пусть, усталый и горячий, он внутри меня побудет –
И тогда без всякой грусти мы закончим этот день.
Шейх Нефзауи, "Сад благоуханный"
[
Влюбленность показывает человеку, каким он должен быть.
"Настя – дура, но у нее хотя претензий нет"!..
Женщины не прощают неуспеха.
Если боишься одиночества – не женись. А. Чехов
[
Не только мужеский пол поглощает премудрость, – самые женщины. Ну, что они такое? Ничего больше как женщины, а поди ты с ними! Г. Квитка-Основьяненко
[
Спасибо тебе, Господи, что ты не создал меня женщиной.
Спасибо тебе, что ты создал женщину. Г. Канович
[ Пускай любовь сто раз обманет.
Пускай не стоит ею дорожить,
Пускай она печалью станет,
Но как на свете без любви прожить?..
С плохими мужьями целебны разводы.
Об этих мужьях с облегчением жены потом говорят.
Хороших мужей при разводе бранят и винят –
Никак не простят им своей виноватой свободы. Н. Доризо
[
Любовь – это и есть добродетель женщины.
Любовь – это эгоизм вдвоем.
Влюбиться в женщину можно с первого взгляда, а разлюбить ее – с первого слова!
Женщине в отличие от писателя позволено заниматься лакировкой действительности.
Сильней всего людей сближает то, что их больше всего разнит, – пол. ?
[
Праотец Иегуда ехал жарким днем на осле и заприметил по пути женщину с открытым коленом. Он захотел освежиться, и вошел к ней, и познал ее, а то, что женщина оказалась Тамарью, его невесткой, было случайностью или даже словесным остроумием библического рассказа. Таков, вероятно, был обычай всех путешественников, и даже апостолам полагалось брать с собой от селения до селения девицу, причем о назначении девиц евангелист попросту ничего не говорил. Ю. Тынянов
[
Иногда женщина уклоняется от сближения с мужчиной не потому, что он ей не нравится, а потому, что она боится не понравится ему.
Любовь – это бег навстречу друг другу, и чем быстрей бегут, тем быстрей разбегаются.
Путь к сердцу женщины не будет казаться долгим, если идти по нему с другой женщиной.
Должен ли джентльмен при виде дамы говорить: "Ого!", если он уже сказал другой даме: "Ага!"?
В каждой строчке любовного послания джентльмена – восклицательный знак, а дамы – вопросительный.
Каждый джентльмен должен жениться, и чем позднее – тем лучше.
Мужчина, как клубок; без женщины он распущенный, а когда его женщина возьмет в руки, он сматывается! К. Мелихан
[
Есть женщины только двух классов: проститутки и глупые женщины. Любовь или горшок с супом. Братья, нужно ли еще выяснять причины? Ш. Бодлер
[
Что может быть прекраснее женщины? Только ее подруга. В. Шендерович
[
В нынешнем просвещенном веке вкус во всем доходит до совершенства, и женщина большого света сравнена с голландским сыром, который тогда только хорош, когда он попорчен. И. Крылов
[ [
И в небесах я вижу Бога… Если б я была горда,
Это Лермонтов. Вон куда смотрит мужчина. То влюбилась на года.
Он снова тронул мои колени Так как вовсе не горда –
Почти не дрогнувшей рукой. С кем угодно и всегда…
Это Ахматова. Вот куда смотрит женщина.
Душа хотела б быть звездой...
Это Тютчев. Вот чего желает мужчина.
Горечь! Горечь! Вечный привкус
На губах твоих, о страсть!
Горечь! Горечь! Вечный искус –
Окончательнее пасть.
Это Цветаева. Вот чего хочет женщина.
И эту гробовую дрожь
Как ласку новую приемлю.
Это Есенин. Мужчина ничего не боится. Даже смерти.
Светлана Кузнецова обращается к цветам:
... Я бы сплела себе из вас венок,
Когда б не знала страха увяданья.
Вот чего боится женщина. Ю. Кузнецов
[
Любовь к чужой жене – подлость, если эта любовь притворная, и великое несчастье, если она истинная. Г. Сенкевич
[
В поединке полов мужчина никогда не оказывается победителем.
Мы воображаем, что девушка должна неподвижно ждать, пока ей не сделают предложения. Действительно, она часто ждет неподвижно. Подобно тому, как паук ждет муху. Но паук плетет свою паутину... и открыто начинает накидывать на свою жертву петлю за петлей, пока муха не запутается окончательно. Б. Шоу
[
– Дервиш, ненавидишь ли ты врагов своих?..
– Разве ненависть сильнее любви?.. Если я перестал яриться, наливаться, глядя на женщин, если я перестал быть пчелой, бегущей в медовый улей в ногах их, то что мне враги мои?.. Т. Зульфикаров
[
Еще мне хочется порекомендовать законодателям хорошенько обдумать, к чему приведет предоставление гражданских прав этим обезьяноподобным, низшим созданиям, хворым существам, больным и безумным по тринадцати раз в году во время менструаций, совершенно невменяемым в пору беременности и безответственным всю остальную часть жизни, этим нечаянным преступницам, злым бестиям, которые не ведают, что творят.
Мужчина берет только то, что ему дают и, таким образом, никогда не бывает вором. Только женщина крадет и продается. Тот единственный случай, когда она отдается бескорыстно, рискуя все потерять, – это, к сожалению, и есть прелюбодеяние. Продается девка, продается жена, и только женщина в прелюбодеянии бескорыстно отдает себя любовнику, но обирает своего мужа. А. Стриндберг
[
Трус не способен проявлять любовь, это прерогатива храброго. М. Ганди
[
Женщина... всегда знает, чего хочет, но никогда не знает, чего ей хочется. Когда она под властью Мужчины – она борется за свою свободу. Когда господствует, ей хочется подчиняться...
Мы, мужчины, всюду немного чужие, в нас есть что-то от бродячих собак, но внутри мы как раз существа домашние. У Женщины же – кошачий дар превращать в жилье любую точку пространства. Женщина в мире уютна, но у нее нет дома в душе – там, в глубинной внутренней точке, она чужая самой себе, и ее тревога утоляется только поглощением наших душ...
Покориться, чтобы победить, чтобы покориться – в этом и состоит, джентльмены, врожденная женская непостижимость, и нам остается лишь принять вызов...
Сражайтесь ее же оружием: позвольте Женщине побеждать, но никогда не давайте полной уверенности в победе... Пусть она всегда чувствует, что и в самых страстных проявлениях служения и поклонения вы отдаете себя не ей, но чему-то высшему...
Женщина по натуре искренна, несравненно искреннее, чем мы, в том смысле, что она может жить только в соответствии со своими чувствами. Но... искренне выражать свои чувства Женщина, за редкими исключениями, не в состоянии, ибо весь аппарат выражения нацелен у нее на одно – воздействовать на нас, и этой всегдашней целью тяжело искажен...
Да, уста Женщины лгут, но ее поступки всегда правдивы; нам же гораздо легче говорить правду, чем поступать по правде... Женщина не придает никакого значения своим словам, но зато значение наших слов непомерно преувеличивает, как говорят, "любит ушами", и в этом ее всегдашняя роковая ошибка. Имея это в виду, при обращении с Женщиной будьте в речах осторожны, а в поступках смелы. В. Леви
[ * * *
О, как ты мягок, маленький, тебя, Подойди! Мне стихия – стихи!
я нежно за головку теребя, У оргазма есть доля маразма
заставлю встрепенуться и подняться. и белье на предмет шелухи
Я за уздечку выведу коня, я снимаю без энтузиазма.
И этот конь насквозь пронзит меня, Кама-Сутра писалась не мной
чтобы во мне растаять и остаться. в положении лежа и сзади.
И пусть ты бесконечно одинок Мне приятнее делать самой.
у лакомой развилки женских ног – Так куда целовал твой Саади?
судьба сама найдет к чему придраться. * * *
И будет выбор темы и судьбы, Я наблюдала долгий кир
как будто вынос тела из избы. процессий славных
На грудь мою в отметках лунных знаков и принимала этот мир
мне светит вечный фаллос, как маяк почти фатально,
фалесский. Разменяю мрак на мак – фекально, факально и так,
любимейший среди цветов и злаков. как только можно,
Но если ты, проведши ночь со мной, рифмуя вместе fuck и мак
найдешь приют в конюшне у другой... неосторожно...
Поверь, приют повсюду одинаков! Д. Кончаловская
[
Полный отказ от половой жизни, как показывают бесчисленные примеры, не препятствует людям достигнуть глубокой старости; кратковременный же отказ от других физиологических потребностей, дыхания, еды, движения и пр., ведет к смерти. Отсюда ясно, что из всех жизненных функций половая занимает не первое место, а последнее. Для нашего личного существования половая потребность не нужна – это потребность рода. А. Шопенгауэр
[
Удивляюсь тому, как может для мужчины любовь быть чем-то большим, нежели простое развлечение, которое легко разнообразить, как мы разнообразим хороший стол... Верность, постоянство – что за бредни! Меня никто не разубедит в том, что две женщины лучше одной, три лучше двух, а десять лучше трех.
Женщины в особенности заставляют меня сильнее чувствовать мое одиночество... Тебе знакомы сладостные часы лицом к лицу с этим существом, длинноволосым, пленительным, одни взоры которого сводят нас с ума. Безумный восторг туманит ум! Чудная иллюзия охватывает нас! Кажется, что вот-вот она и я сольемся в одно. Но это только кажется, и после недель ожиданий, надежд и лживых радостей я еще сильнее, чем прежде, чувствую себя одиноким. Ги де Мопассан
[
Допускаю, что умный человек может сомневаться в верности любовницы. Но сомневаться в неверности жены может только дурак. С.-Р.-Н. Шамфор
[
Стыд означает, что мы отказываемся от того, чего хотим. Хотя и чувствуем смущение, желая то, от чего отказываемся...
Встречая знакомую женщину (на пляже), которая была без лифчика, он с удивлением констатировал, что стыдно было не ей, а ему. Смущенный, он не знал, на чем остановить глаза. Он старался не смотреть на грудь, но это было невозможно, потому что обнаженную женскую грудь чувствуешь даже тогда, когда смотришь на руки или в глаза... Может быть, стыд – всего лишь простая выдумка мужчин, оказавшихся лицом к лицу с женщиной? Их мираж? Их эротический сон? М. Кундера
[ Мы все мечтаем о любви большой,
Чтоб каждый миг, когда вдвоем, был дорог, –
И вдруг сойдешься с женщиной, с которой
За год, за два состаришься душой... Пускай умру, пускай летят года,
Пускай я прахом стану навсегда.
Полями девушка пойдет босая.
Я встрепенусь, превозмогая тлен,
Горячей пылью ног ее касаясь,
С. Щипачев Ромашкою пропахших до колен. [
[ Хочу быть сильным,
И сколько б, друзья, ни свершалось событий, хочу быть смелым,
и сколько б нам ни было лет, хочу одежды
любите, любите, любите, с тебя сорвать,
таланта доступнее нет! хочу упиться
М. Алигер роскошным телом...
[ [
И если женщина приходит, Пред зеркалом разгладила морщины,
Чтоб оторвать тебя от дел, Оглядывает сдержанно жилье, –
Она тебя к тебе приводит. Гораздо больше знача для мужчины,
О, как ты этого хотел! Чем он обычно значит для нее...
Но если женщина уходит, К. Ваншенкин
Побито голову неся,
То все равно с собой уводит
Бесповоротно все и вся... Р. Казакова
[
Если нравственным является лишь брак, основанный на любви, то он и остается таковым только пока любовь продолжает существовать. Но длительность чувства индивидуальной половой любви весьма различна у разных индивидов, в особенности у мужчин, и раз оно совершенно иссякло или вытеснено новой страстной любовью, то развод становится благодеянием как для обеих сторон, так и для общества. Надо только избавить людей от необходимости брести через ненужную грязь бракоразводного процесса.
Половая любовь была той осью, вокруг которой вращались все человеческие судьбы и мировая культура на протяжении тысячелетий. Ф. Энгельс
[ Сегодня! сегодня! одни и вдвоем!
Притворно стыдливо прикроются глазки,
И я расстегну голубые подвязки,
И мы, не смущенные, руки сплетем!..
О, милый мой мир: вот Бодлер, вот Верлен,
Вот Тютчев, – любимые, верные книги!
Меняю я вас на блаженные миги...
О, вы мне простите коварство измен!
Прощайте! прощайте! Сквозь дождь, сквозь ненастье,
Пойду, побегу, как безумец, как вор,
И в лужах мелькнет мой потупленный взор:
"Угрюмый и тусклый" огонь сладострастья! В. Брюсов
[
Горе тому, кто попадет на ложе гедонички. Философ Клеанф
[
Моя простая, никакая, и то, что меж тобой и мною
открой: кто я в твоей судьбе? (от горькой правды не уйти)
Сказать по правде, сам не знаю, соотношение такое,
что мне понравилось в тебе. как в песне – десять к девяти.
Быть может, кругозора узость, Душа иного и не ищет.
твою обыденность люблю, Люблю такой, какая есть,
твою патлатость и кургузость, такой, каких в районе тыщи.
и невзыскательность твою, Кончаю. Страшно перечесть! ?
[
Любовь – это род безумия, но оно одно и наполняет жизнь смыслом. А. Моруа
[ [
И ты подругу помнишь дорогую Какая барыня ни будь,
В тобою созданном для глаз ее раю, А все равно ее ...
А я товаром редкостным торгую –
Твою любовь и нежность продаю...
... Какая есть. Желаю вам другую
Получше. Больше счастьем не торгую,
Как шарлатаны и оптовики...
Пока вы мирно отдыхали в Сочи,
Ко мне ползли такие ночи,
И я такие слышала звонки!.. А. Ахматова
[
Всех женщин все равно не перелюбишь.
Всего вина не выпьешь все равно...
Неосторожностью любовь погубишь:
Раз жизнь одна и счастье лишь одно.
Не разницу характеров, а сходство
В подруге обретенной отмечай.
Побольше верности и благородства,
А там и счастлив будешь невзначай...
Не крылья грез – нужней земному ноги.
С полетами, бескрылый, не спеши.
Не лучше ли, чем понемногу многим,
Немногой много уделить души?
П о с л е д н я я л ю б о в ь
Ты влилась в мою жизнь, точно струйка Токая
В оскорбляемый водкой хрусталь.
И вздохнул я словами: "Так вот ты какая:
Вся такая, как надо!" В уста ль
Поцелую тебя, иль в глаза поцелую,
Точно воздухом южным дышу.
И затем, что тебя повстречал я такую,
Как ты есть, я стихов не пишу.
Пишут, лишь ожидая, страдая, мечтая,
Ошибаясь, моля и грозя.
Но писать после слов вроде: "Вот ты какая:
Вся такая, как надо", – нельзя. Игорь-Северянин
[
"В любви, как на войне, только рукопашная имеет цену". Но для покорения женщины мало овладеть ею, войдя в сломанные или с удовольствие распахнутые ворота. Нужно, чтобы обитатели самого глухого уголка крепости поняли, что им стало лучше, чем было. Э. Стефанович
 
О Любви и Творчестве
Самое умное, самое гордое, чего достиг человек, – это умение любить женщину, поклоняться ее красоте. От любви к женщине родилось все прекрасное на земле.
Нужно любить то, что делаешь, и тогда труд – даже самый грубый – возвышается до творчества. МАКСИМально ГОРЬКИЙ труд…
[&
Дыхание Эроса превращает в поэта всякого, даже того, кто прежде склонности к поэзии не имел. Платон
[&
Только те возлюбленные могут забыть друг друга, которые недостаточно любили, чтобы возненавидеть.
Не возвращайся туда, где ты был счастлив.
Потом был запах примятого вереска, и колкие изломы стеблей у нее под головой, и яркие солнечные блики на ее сомкнутых веках, и казалось, он на всю жизнь запомнит изгиб ее шеи, когда она лежала, запрокинув голову в вереск, и ее чуть-чуть шевелившиеся губы, и дрожание ресниц на веках, плотно сомкнутых, чтобы не видеть солнца и ничего не видеть, и мир для нее тогда был красный, оранжевый, золотисто-желтый от солнца, проникающего сквозь сомкнутые веки, и такого же цвета было все – полнота, обладание, радость, – все такого же цвета, все в такой же яркой слепоте. А для него был путь во мраке, который вел никуда, и только никуда, и опять никуда, и еще, и еще, и снова никуда, локти вдавлены в землю, и опять никуда, и беспредельно, безвыходно, вечно никуда, и уже больше нет сил, и снова никуда, и нестерпимо, и еще, и еще, и еще, и снова никуда, и вдруг в неожиданном, в жгучем, в последнем весь мрак разлетелся и время застыло, и только они двое существовали в неподвижном остановившемся времени, и земля под ними качнулась и поплыла.
Писателя порождает несправедливость.
Информация – фон рассказа. Вы это отбрасываете и придумываете все заново из того, что знаете. Мне следовало сказать об этом раньше. В этом-то и заключается писательство. Это совершенное ухо – назовите его селективным, – абсолютный слух, преданность своей работе, уважение к ней, подобное тому, какое испытывает священник к своему делу; нужно еще обладать смелостью грабителя, не иметь никакого вероисповедания, кроме писательства, и вот тогда все в порядке, джентльмены. Писать может любой, если он для этого создан и будет стараться. Достаточно лишь этих немногих качеств. Э. Хемингуэй
[&
Любовь надо выражать, а не таить в себе. А. Хейли
[&
Любовь страшно проницательна, и любящие насквозь видят друг друга со всеми пороками и не жалуют один другого обожанием...
Высший критик был Шекспир: он брал готовые, чужие произведения, – и, переписывая их, показывал, как надо писать, что можно было сделать дальше из искусства, если применить более высшую творческую силу. – Это критика в идеальном виде!!!
Писать надо не талантом, а "человечностью" – прямым чувством жизни. Литературная критика всегда немного кощунственное дело: она желает все поэтическое истолковать прозаически, вдохновение – понять, чужой дар – использовать для обычной общей жизни. А. Платонов
[&
Всякая дамочка самим Богом как бы целиком предназначена для забот о самосохранении. В прошлом у нее – декольте, в будущем – тоже декольте. Ни о каких обязательствах не может быть тут речи, кроме обязательства содержать в чистоте бюст и шею. Поэтому всякая дамочка не только с готовностью, но и с наслаждением устремляется к курортам, зная, что тут дело совсем не в том, в каком положении находятся легкие или почки, а в том, чтоб иметь законный повод по пяти раз в день одеваться и раздеваться... Я знаю даже старушек, у которых, подобно старым ассигнациям, оба нумера давно потеряны, да и портрет поврежден, но которые тем не менее подчиняли себя всем огорчениям курсового лечения, потому что нигде, кроме курортов, нельзя встретить такую массу мужских панталон и, стало быть, нигде нельзя так целесообразно освежить потухающее воображение.
Литература изъята из законов тления. Она одна не признает смерти. М. Салтыков-Щедрин
[&
Любить – это не значит смотреть друг на друга,
любить – значит вместе смотреть в одном направлении.
Сперва надо жить, затем писать... А. де Сент-Экзюпери
[&
Вам ли, любящим баб да блюда, Ни Пушкин, ни Гете, ни Врубель
жизнь отдавать в угоду?! Не верили в строчку, а верили в рубль…
Я лучше в баре б... буду В. Маяковский
Подавать ананасную воду!
[&
Ты женщина, ты должна: раз – лежать, и – два – тихо...
Чем больше женщину мы меньше,
Тем меньше больше она нам. М. Жванецкий
[&
Разница между влюбленными состоит в том, что женщина умеет любить целыми днями, а мужчина только время от времени...
Женщины ничего не умеют, только любить, любви они придают Бог знает какое значение. Им хочется уверить нас, что любовь – главное в жизни. Но любовь – это малость. Я знаю вожделение. Оно естественно и здорово, а любовь – это болезнь. Женщины существуют для моего удовольствия, но я не терплю их дурацких претензий быть помощниками, друзьями, товарищами.
Говорят, женщины всегда с нежностью вспоминают своего первого возлюбленного, – но всегда ли им удается вспомнить, кто был первым?
Мне думается, искусство – это проявление полового инстинкта.
Актер, художник, поэт или музыкант своим искусством, возвышенным или прекрасным, удовлетворяет эстетическое чувство; но это варварское удовлетворение, оно сродни половому инстинкту, ибо он отдает вам еще и самого себя.
Поэзия проистекает из чувств, которые понимаешь тогда, когда они позади, и становишься безмятежным.
Удовлетворение писатель должен искать только в самой работе и в освобождении от груза своих мыслей, оставаясь равнодушным ко всему привходящему – к хуле и хвале, к успеху и провалу. С. Моэм
[&
Дикий ветер окна рвет.
В доме человек бессонный,
Неудачей потрясенный,
О любви безбожно врет...
 
Хор ликующих стихий
Непомерной мощью дышит.
Человек его не слышит,
Пишет скверные стихи.
П. Антокольский
 
[&
Есть четыре рода любви:
1) Любовь-страсть...
2) Любовь-влечение... Человеку хорошего происхождения заранее известны все приемы, которые он употребит и с которыми столкнется в различных фазисах этой любви; в ней нет ничего страстного и непредвиденного, и она часто бывает изящнее настоящей любви, ибо ума в ней много...
3) Физическая любовь...
4) Любовь-тщеславие...
У людей, пожалуй, столько же способов чувствовать, сколько точек зрения, но различия в номенклатуре ничего не меняют в дальнейших рассуждениях. Всякая любовь, которую случается наблюдать на земле, рождается, живет и умирает или возвышается до бессмертия, следуя одним и тем же законам.
На вершине цивилизации, я не сомневаюсь, женщины с нежной душой доходят до того, что испытывают физическое удовольствие только с мужчинами, которых они любят.
Мужчину унижает долгая осада; женщину, наоборот, она покрывает славой...
Что касается пользы стыдливости, то она мать любви; этого у нее никак нельзя отнять. Нет ничего проще механизма этого чувства: душа поглощена стыдом вместо того, чтобы быть поглощенной желанием... Доводя стыдливость до крайности, заурядная женщина воображает себя равной женщине выдающейся...
Женщины в определенном возрасте, которые имели много любовников, считают, что исправят свою репутацию, выражая неизмеримую суровость к ошибкам, которые им уже не доступны.
Чем сильнее наслаждается женщина выдающимися качествами своего возлюбленного в обычном течении жизни, тем больше стремится она отомстить ему за превосходство над другими людьми, которое она видит в нем постоянно, в те жестокие минуты, когда симпатия как будто разрушена.
Может быть, женщин главным образом поддерживает гордое сознание того, что они отлично защищаются, и они воображают, что обладание ими является для любовника вопросом тщеславия. Жалкая и ничтожная мысль!
Если один из любовников имеет слишком сильное превосходство над другим в отношении качеств, которые ценят оба, любовь этого другого неизбежно должна умереть... Нет ничего страшнее для заурядных людей, чем умственное превосходство: вот источник ненависти нашего современного мира; и если мы не обязаны этому правилу ужасными случаями ненависти, то исключительно потому, что люди, которых оно разделяет, не вынуждены жить вместе. Но что получается из этого в любви, где все естественно, особенно со стороны того, кто выше, и где, следовательно, превосходство не замаскировано никакими общественными предосторожностями?
Какого превосходного советчика нашел бы мужчина в лице жены, если бы она умела мыслить!
В жизни большинства мужчин бывают моменты, когда они способны совершить великие дела, когда ничто не кажется им невозможным. Невежество женщин заставляет человеческий род терять этот великолепный случай.
То, что женщины, становясь авторами, очень редко достигают величия, тогда как самые незначительные их письма полны очарования, происходит оттого, что всегда они осмеливаются быть искренними только наполовину; стать искренними для них то же самое, что выйти из дому без кружевной косынки.
Нет ничего более обычного для мужчины, как писать исключительно под диктовку собственного воображения, не зная, куда это приведет.
Всякий большой поэт, обладающий живым воображением, робок, то есть боится людей, которые могут нарушить и смутить его сладостное раздумье... Стендаль
[&
– Кого больше: влюбленных или равнодушных?
– Если всех невстретившихся, разлученных и п р и в ы к ш и х друг к другу считать равнодушными, то равнодушных больше...
А я лишь смертный. За свое в ответе,
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу: и так, как я хочу!
Невнимание писателя к форме способно обернуться невниманием читателя к содержанию. А. Твардовский
[&
Для согласия супругов надо, чтобы во взгляде на мир и жизнь, если они не совпадают, тот, кто менее думал, покорился бы тому, кто думал более.
Брак не бывает счастливым, если в нем нет игры.
Я считаю, что слово, служащее выражению мысли, истины, проявления духа, есть такое важное дело, что... жертвовать... ясностью и простотой есть кощунство и такой же неразумный поступок, каким был бы поступок пахаря, который, идя за плугом, выделывал бы танцевальные па, нарушая этим прямоту и правильность борозды.
Поэтично – значит, заимствовано.
Поэт лучшее в своей жизни отнимает от жизни и кладет в свое сочинение. Оттого сочинение его прекрасно, а жизнь дурна.
Почему за литературу платят, ведь писать так приятно! Л. Толстой
[&
Молчание в любви важнее слов.
Стоит расположить уже известные мысли в ином порядке – и получится новое сочинение, равно как одни и те же, но по-другому расположенные слова образуют новые мысли. Б. Паскаль
[&
Женщина тогда блядь, когда предает тело свое без любви, и замужняя женщина, не любящая мужа, есть блядь; напротив, женщина, которая в жизнь свою дает 500 человекам не из выгод, а хотя бы по сладострастию, есть честная женщина, и уж, конечно, честнее многих женщин, которые, кроме глупых мужей своих, никому не дают. Странная идея, которая могла родиться только в головах каннибалов – сделать п... престолом чести: если у девушки п... цела – честна, если нет – бесчестна.
Напрасно думают, что дурной язык и некрасивые стихи ничего не значат и могут искупаться полнотою чувства, богатством фантазии и глубокими идеями. Сущность поэзии – красота, и безобразие в ней не какой-нибудь частный и простительный недостаток, но смертоносный элемент, убивающий в создании поэта даже истинно прекрасные места. В. Белинский
[&
Ни у Толстого, ни у Достоевского, ни у других известных миру крупных русских писателей нет эротических сцен, и нет даже намека на то, что смыслит в сексе русская женщина.
Скажу вам честно, как на кресте: я пишу потому, что это самое интересное в мире занятие! Э. Тополь
[&
Когда мы молодые, так думаем на женщин, что это товар, но это же всего только солома, которая горит ни от чего.
Никакое железо не может войти в человеческое сердце столь леденяще, как точка, поставленная вовремя. И. Бабель
[&
Для соединения полов нужны – совершенный мужчина М и совершенная женщина Ж, хотя и разделенные в двух разных индивидуумах в совершенно различных сочетаниях. (Например: 1М=1Ж; 0,6 М + 0,4 Ж = 0,6 Ж + 0,4М).
Женщина не ощущает никакого стремления к объективной истине – в этом причина ее несерьезности, ее равнодушного отношения к мыслям. Есть много писательниц, но нет ни единой мысли в их произведениях, а отсутствие у них любви к истине (объективной) делает то, что они даже заимствовать чужие мысли считают делом, не стоящим труда.
Половой акт заключает в себе глубочайшее низведение женщины, любовь – величайшее вознесение ее. Но женщина предпочитает половой акт любви, следовательно, она хочет быть низведенной, а не вознесенной.
Женщина бесконечно благодарна мужчине за совокупление, и когда в нее втекает мужское семя, то это – кульминационная точка ее существования.
Множество людей смутилось бы, если бы им предложили написать автобиографию, так как ведь не все могут указать даже то, что они делали вчера. У дюжинных людей часто память функционирует только благодаря случайным ассоциациям, тогда как человек гениальный всегда сохраняет власть над воспринятыми впечатлениями... Гений чувствует, как все участвовало в его развитии и вносило элемент значения в его жизнь, и потому в мемуарах его так много пиететности. Строго говоря, судьба имеется только у такого человека, у гения, который ощущает свое прошлое, как жизнь в данную минуту. О. Вейнингер
[&
Муж и жена – от одинаковых химических причин становятся почти одно тело по реакции и состоянию. И те мужья, которые создают семейную жизнь на ссорах и раздражении, – весьма несчастны, т. к. "ссорятся с собой" и хворают.
Полагали, что искусство расцветет, если ограничивать количество (надеясь на качество). Тупая мысль об искусстве. Только в общем потоке (изобильном) могут возникнуть хорошие и отличные вещи.
Проникли литературные спекулянты, дельцы. Им невыгодно иметь хорошую литературу. Иначе – погибнут. Тормозят.
За "поведение" печатают. М. Зощенко
[&
Он залатан, мой косматый парус,
Но исправно служит кораблю.
Я тебя люблю; при чем тут старость,
Если я тебя люблю!..
Есть книги – в иные из них загляни
и вздрогнешь: не нас ли читают они! Л. Мартынов
 
[&
Любовь – это кричащее отсутствие.
Есть гимны у меня, которые молчу. Р.-М. Рильке
[&
Любовь – локальное юридически безответственное оголтелое влечение с мягким окончанием... Такая разная, а названа одним словом…
Любовь к слову, как любую любовь объяснить почти невозможно. За то люблю, что оно было в начале всего? Холодно, холодно... За суть? Уже теплее... Пожалуй, не за одну суть, а за многосущность, многомысленность…
Лирика – о себе не для себя, а для других, чувствующих то же…
На Всепланетной ассамблее
От богоявленой Земли
Представлю творчески идею.
Идею вечности Любви!
Любовь и Творчество источают отнюдь не прекрасное, а то, что становится Прекрасным благодаря им.
Есть только две стóящие Идущего-к-Богу вещи: наслаждение любовью и наслаждение творчеством.
Любовь – творчество и способ общения.
Творчество – любовь и способ существования. Э. Стефанович
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
СОДЕРЖАНИЕ
Сидячая работа
От сумы и тюрьмы, и крушения…………………………………
Подвиг Машиниста…………………………………………………
"Дуэль души и колючей проволоки"……………………………………………………
"Сидячая"?…………………………………………………………
Сидячая, так сидячая………………………………………………
Неявка. Сан-Саныч…………………………………………………
Приговор. Химия…………………………………………………
Школа машинистов………………………………………………
Ура, "сидячая"!……………………………………………………
Сёе тое аб бацьках………………………………………………………………
Детство……………………………………………………………
Великая война. Маленькая школа……………………………………
Первая любовь………………………………………………………………
Прощай, сидячая……………………………………………………
Здравствуйте, дорогие!……………………………………………
Не одни веревочки
Предисловие………………………………………………………….
Рассказословие Людмилы…………………………………………………
Нуль-транспортировка……………………………………………………………
Если бы не нужны………………………………………………………………
Феномен…………………………………………………………………………
Первое письмо ……………………………………………………………
Стихословие Александра………………………………………………
Людмиле………………………………………………………….........................
Осеннее…………………………………………………………........................
Своесловие Людмилы………………………………………………………………
Письмо второе…………………………………………………………
Открытка с гвоздиками…………………………………………………………
Эссесловие Людмилы………………………………………………………………
Любовь приводит к одному………………………………………………………
Из "Первоцвета":
"Диалог"…………………………………………………………………………
Своими руками……………………………………………………………………
А они летают………………………………………………………………………
Прекословие Людмилы…………………………………………………………
Третье письмо ……………………………………………………………
Четвертое письмо …………………………………………………………
И так бывает………………………………………………………………………
Горькословие………………………………………………………………
Первое письмо Луизы ………………………………………………
Два любовных письма…………………………………………………………
Записка Гены……………………………………………………………………
Второе письмо Луизы ………………………………………………
Письмо Зины………………………………………………………
Третье письмо Луизы ………………………………………………
Нужнословие Людмилы…………………………………………………
Письмо пятое………………………………………………………………
Шестое письмо ……………………………………………………………
Еще стихословие Александра…………………………………………………
Иду проталиной………………………………………………………………….
Добрословие Людмилы………………………………………………………
Седьмое письмо …………………………………………………………
Суд над Добром и Злом…………………………………………………………
Любословие Александра…………………………………………………
Разнословие Людмилы
Датская открытка……………………………………………
Открытка "С бракосочетанием"…………………………………………………
Письмо восьмое …………………………………………………………………
Суесловие ………………………………………………………….
Последнее письмо ………………………………………………………………
Копия письма Любы……………………………………
Чужие письма………………………………………………………………
Отзывословие…………………………………………………
Послесловие………………………………………………………………
Авторское…………………………………………………………………………
Рецензентское…………………………………………………
Что, "сидя", натворил
Стихословие
Вторые……………….
Трехстишия………………..
Смехословие
Пародистые листки………………………
Эпиграмматика………………………………..
Вокруг мнимологических наук……………………..
Несвященное писание:
1…………………………………………………………
11……………………………………………………………………….
Мудрословие Творивших
О Творчестве………………………………………………………………………
О Творчестве и Любви………………………………………………………….
О Любви…………………………………………………………………………...
О Любви и Творчестве………………………………………………
 
 
 
 
 
 
 
К разделу добавить отзыв
Все права принадлежат автору, при цитировании материалов сайта активная ссылка на источник обязательна